 Увеличить |
VI
Мужское
население станицы живет в походах и на кордонах, или постах, как называют казаки.
Тот самый Лукашка Урван, про которого говорили старухи в станице, перед вечером
стоял на вышке Нижне-Протоцкого поста. Нижне-Протоцкий пост – на самом
берегу Терека. Облокотившись на перильцы вышки, он, щурясь, поглядывал то на
даль за Тереком, то вниз на товарищей-казаков и изредка заговаривал с ними.
Солнце уже приближалось к снеговому хребту, белевшему над курчавыми облаками.
Облака, волнуясь у его подошвы, принимали более и более темные тени. В воздухе
разливалась вечерняя прозрачность. Из заросшего дикого леса тянуло свежестью,
но около поста еще было жарко. Голоса разговаривавших казаков звучнее раздавались
и стояли в воздухе. Коричневый быстрый Терек отчетливой отделялся от
неподвижных берегов всею своею подвигающеюся массой. Он начинал сбывать, и
кое-где мокрый песок бурел на берегах и на отмелях. Прямо против кордона, на
том берегу, все было пусто; только низкие бесконечные и пустынные камыши
тянулись до самых гор. Немного в стороне виднелись на низком берегу глиняные дома,
плоские крыши и воронкообразные трубы чеченского аула. Зоркие глаза казака,
стоявшего на вышке, следили в вечернем дыму мирного аула за движущимися фигурами
издалека видневшихся чеченок в синих и красных одеждах.
Несмотря
на то, что казаки каждый час ожидали переправы и нападения абреков[5] с татарской
стороны, особенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что пешему трудно
пролезть чрез него, а река так мелка, что кое-где можно переезжать ее вброд, и
несмотря на то, что дня два тому назад прибегал[6]
от полкового командира казак с цидулкой[7],
в которой значилось, что, по полученным чрез лазутчиков сведениям, партия в
восемь человек намерена переправиться через Терек, и потому предписывается
наблюдать особую осторожность, – на кордоне не соблюдалось особенной
осторожности. Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занимались
кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Только лошадь дежурного
оседланная ходила в треноге по тернам около леса, и только часовой казак был в
черкеске, ружье и шашке. Урядник, высокий худощавый казак, с чрезвычайно
длинною спиной и маленькими ногами и руками, в одном расстегнутом бешмете,
сидел на завалине избы и с выражением начальнической лени и скуки, закрыв
глаза, переваливал голову с руки на руку. Пожилой казак с широкою седоватою
черною бородой, в одной подпоясанной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды и
лениво смотрел на однообразно бурливший и заворачивающий Терек. Другие, также
измученные жаром, полураздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздечку,
кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега. Один из казаков с
худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной
из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо
падали жгучие косые лучи.
Лукашка,
стоявший на вышке, был высокий, красивый малый лет двадцати, очень похожий на
мать. Лицо и все сложение его, несмотря на угловатость молодости, выражали
большую физическую и нравственную силу. Несмотря на то, что он недавно был собран
в строевые, по широкому выражению его лица и спокойной уверенности позы видно
было, что он уже успел принять свойственную казакам и вообще людям, постоянно
носящим оружие, воинственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает
себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была
заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была
небогатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою щеголеватостью, которая
состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите все всегда
широко, оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и
пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается
не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел
этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щуря глаза, он все вглядывался в
дальний аул. Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его
статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: «Молодец
малый!»
– Баб-то,
баб-то в ауле что высыпало! – сказал он резким голосом, лениво
раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.
Назарка,
лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:
– За
водой, должно, идут.
– Из
ружья бы пугнуть, – сказал Лукашка, посмеиваясь, – то-то бы
переполошились!
– Не
донесет.
– Вона!
Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в
гости, бузу[8]
пить, – сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему
комаров.
Шорох в
чаще обратил внимание казаков. Пестрый легавый ублюдок, отыскивая след и
усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку
соседа-охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся
фигуру самого охотника.
Дядя
Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими
широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он
казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был
оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни[9] и
растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку[10] и мешок с
курочкой и кобчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне
дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом
и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными
ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон,
он остановился.
– Гей,
Лям! – крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу
отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у
казаков флинтой, приподнял шапку.
– Здорово
дневали, добрые люди! Гей! – обратился он к казакам тем же сильным и
веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал
кому-нибудь на другую сторону реки.
– Здорово,
дядя! Здорово! – весело отозвались с разных сторон молодые голоса
казаков.
– Что
видали? Сказывай! – прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески
пот с красного широкого лица.
– Слышь,
дядя! Какой ястреб вт-тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, – сказал
Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.
– Ну,
ты! – недоверчиво сказал старик.
– Право,
дядя, ты посиди[11], – подтвердил
Назарка, посмеиваясь.
Казаки
засмеялись.
Шутник
не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай
дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.
– Э,
дурак, только брехать! – проговорил Лукашка с вышки на Назарку.
Назарка
тотчас же замолк.
– Надо
посидеть. Посижу, – отозвался старик к великому
удовольствию всех казаков. – А свиней видали?
– Легко
ли? Свиней смотреть! – сказал урядник, очень довольный случаю
развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. – Тут
абреков ловить, а не свиней, надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? – прибавил
он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.
– Абреков-то? – проговорил
старик. – Не, не слыхал. А что, чихирь есть? Дай испить, добрый
человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право,
принесу. Поднеси, – прибавил он.
– Ты
что ж, посидеть, что ли, хочешь? – спросил урядник, как будто
не расслышав, что сказал тот.
– Хотел
ночку посидеть, – отвечал дядя Ерошка, – може, к
празднику и даст Бог, замордую что; тогда и тебе дам, право!
– Дядя!
Ау! Дядя! – резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и
все казаки оглянулись на Лукашку. – Ты к верхнему протоку сходи, там
табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду
говорю, – прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом,
что видно было, что он не смеется.
– Э,
Лукашка Урван здесь! – сказал старик, взглядывая кверху. – Кое
место стрелил?
– А
ты и не видал! Маленький, видно, – сказал Лукашка. – У
самой у канавы, дядя, – прибавил он серьезно, встряхивая
головой. – Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в
чехле было, Иляска как лопнет…[12]
Да я тебе покажу, дядя, кое место, – недалече. Вот дай срок. Я, брат,
все его дорожки знаю. Дядя Мосев! – прибавил он решительно и почти
повелительно уряднику, – пора сменять! – и, подобрав ружье,
не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.
– Сходи! – сказал
уже после урядник, оглядываясь вокруг себя, – Твои часы, что ли, Гурка?
Иди! И то, ловок стал Лукашка твой, – прибавил урядник, обращаясь к
старику. – Все, как ты, ходит, дома не посидит; намедни убил одного.
|
