XLI
– Далече? – только
спросил Лукашка.
В это
самое время шагах в тридцати послышался короткий и сухой выстрел. Урядник слегка
улыбнулся.
– Наш
Гурка в них палит, – сказал он, указывая головой по направлению
выстрела.
Проехав
еще несколько шагов, они увидали Гурку, сидевшего за песчаным бугром и заряжавшего
ружье. Гурка от скуки перестреливался с абреками, сидевшими за другим песчаным
бугром. Пулька просвистела оттуда. Хорунжий был бледен и путался. Лукашка слез
с лошади, кинул ее казаку и пошел к Гурке. Оленин, сделав то же самое и
согнувшись, пошел за ним. Только что они подошли к стрелявшему казаку, как две
пули просвистели над ними. Лукашка, смеясь, оглянулся на Оленина и пригнулся.
– Еще
застрелят тебя, Андреич, – сказал он. – Ступай-ка лучше
прочь. Тебе тут не дело.
Но
Оленину хотелось непременно посмотреть абреков.
Из-за
бугра увидал он шагах в двухстах шапки и ружья. Вдруг показался дымок оттуда,
свистнула еще пулька. Абреки сидели под горой в болоте. Оленина поразило место,
в котором они сидели. Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки
сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось
чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были
сидеть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.
– Надо
арбу взять с сеном, – сказал Лука, – а то перебьют. Вон за
бугром стоит ногайская арба с сеном.
Хорунжий
выслушал его, и урядник согласился. Воз сена был привезен, и казаки, укрываясь
им, принялись выдвигать на себе сено. Оленин въехал на бугор, с которого ему
было все видно. Воз сена двигался; казаки жались за ним. Казаки двигались;
чеченцы, – их было девять человек, – сидели рядом, колено с
коленом, и не стреляли.
Все было
тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни,
похожей на ай-да-ла-лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти, и,
чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом,
приготовили ружья и запели предсмертную песню.
Казаки с
возом сена подходили все ближе и ближе, и Оленин ежеминутно ждал выстрелов; но
тишина нарушалась только заунывною песнью абреков. Вдруг песня прекратилась, раздался
короткий выстрел, пулька шлепнулась о грядку телеги, послышались чеченские
ругательства и взвизги. Выстрел раздавался за выстрелом, и пулька за пулькой
шлепала по возу. Казаки не стреляли и были не дальше пяти шагов.
Прошло
еще мгновенье, и казаки с гиком выскочили с обеих сторон воза. Лукашка был
впереди. Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и
кровь, как ему показалось. Бросив лошадь и не помня себя, он подбежал к
казакам. Ужас застлал ему глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что
все кончилось. Лукашка, бледный как платок, держал за руки раненого чеченца и
кричал: «Не бей его! Живого возьму!» Чеченец был тот самый, красный, брат
убитого абрека, который приезжал за телом. Лукашка крутил ему руки. Вдруг
чеченец вырвался и выстрелил из пистолета. Лукашка упал. На животе у него
показалась кровь. Он вскочил, но опять упал, ругаясь по-русски и по-татарски.
Крови на нем и под ним становилось больше и больше. Казаки подошли к нему и
стали распоясывать. Один из них, Назарка, прежде чем взяться за него, долго не
мог вложить шашку в ножны, попадая не тою стороной. Лезвие шашки было в крови.
Чеченцы,
рыжие, с стрижеными усами, лежали убитые и изрубленные. Один только знакомый,
весь израненный, тот самый, который выстрелил в Лукашку, был жив. Он, точно
подстреленный ястреб, весь в крови (из-под правого глаза текла у него кровь),
стиснув зубы, бледный и мрачный, раздраженными, огромными глазами озираясь во
все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь еще защищаться.
Хорунжий подошел к нему и боком, как будто обходя его, быстрым движением
выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рванулся, но не успел и упал.
Казаки,
запыхавшись, растаскивали убитых и снимали с них оружие. Каждый из этих рыжих
чеченцев был человек, у каждого было свое особенное выражение. Лукашку понесли
к арбе. Он все бранился по-русски и по-татарски.
– Врешь,
руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! – кричал он,
порываясь. Скоро он замолк от слабости.
Оленин
уехал домой. Вечером ему сказали, что Лукашка при смерти, по что татарин из-за
реки взялся лечить его травами.
Тела
стаскали к станичному правлению. Бабы и мальчишки толпились смотреть на них.
Оленин
вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, что видел; но к ночи
опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно:
Марьяна
ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец был
в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней. Она
была в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.
– Марьяна! – сказал
он, – а Марьяна! Можно войти к тебе?
Вдруг
она обернулась. На глазах ее были чуть заметные слезы. На лице была красивая печаль.
Она посмотрела молча и величаво.
Оленин
повторил:
– Марьяна!
Я пришел…
– Оставь, – сказала
она. Лицо ее не изменилось, но слезы полились у ней из глаз.
– О
чем ты? Что ты?
– Что? – повторила
она грубым и жестким голосом. – Казаков перебили, вот что.
– Лукашку? – сказал
Оленин.
– Уйди,
чего тебе надо!
– Марьяна! – сказал
Оленин, подходя к ней.
– Никогда
ничего тебе от меня не будет.
– Марьяна,
не говори, – умолял Оленин.
– Уйди,
постылый! – крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к
нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин
вдруг понял, что ему нечего надеяться, что он прежде думал о неприступности
этой женщины – была несомненная правда.
Оленин
ничего не сказал ей и выбежал из хаты.
|
