 Увеличить |
XL
На
другой день Оленин проснулся раньше обыкновенного, и в первое мгновение пробуждения
ему пришла мысль о том, что предстоит ему, и он с радостию вспомнил ее поцелуи,
пожатие жестких рук и ее слова: «Какие у тебя руки белые!» Он вскочил и хотел
тотчас же идти к хозяевам и просить руки Марьяны. Солнце еще не вставало, и
Оленину показалось, что на улице было необыкновенное волнение: ходили, верхом
ездили и говорили. Он накинул на себя черкеску и выскочил на крыльцо. Хозяева
еще не вставали. Пять человек казаков ехали верхом и о чем-то шумно
разговаривали. Впереди всех на своем широком кабардинце ехал Лукашка. Казаки
все говорили, кричали: ничего хорошенько разобрать было нельзя.
– К
верхнему посту выезжай! – кричал один.
– Седлай
и догоняй живее, – говорил другой.
– С
тех ворот ближе выезжать.
– Толкуй
тут, – кричал Лукашка, – в средние ворота ехать надо.
– И
то, оттуда ближе, – говорил один из казаков, запыленный и на потной
лошади.
Лицо у
Лукашки было красное, опухшее от вчерашней попойки; папаха была сдвинута на
затылок. Он кричал повелительно, будто был начальник.
– Что
такое? Куда? – спросил Оленин, с трудом обращая на себя внимание
казаков.
– Абреков
ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало.
И
казаки, продолжая кричать и собираться, проехали дальше по улице. Оленину
пришло в голову, что нехорошо будет, если он не поедет; притом он думал рано
вернуться. Он оделся, зарядил пулями ружье, вскочил на кое-как оседланную
Ванюшей лошадь и догнал казаков на выезде из станицы. Казаки, спешившись,
стояли кружком и, наливая чихирю из привезенного бочонка в деревянную чапуру,
подносили друг другу и молили свою поездку. Между ними был и молодой
франт хорунжий, случайно находившийся в станице и принявший начальство над собравшимися
девятью казаками. Собравшиеся казаки все были рядовые, и хотя хорунжий принимал
начальнический вид, все слушались только Лукашку. На Оленина казаки не обращали
никакого внимания. И когда все сели на лошадей и поехали и Оленин подъехал к
хорунжему и стал расспрашивать, в чем дело, то хорунжий, обыкновенно ласковый,
относился к нему с высоты своего величия. Насилу, насилу Оленин мог добиться от
него, в чем дело. Объезд, посланный для розыска абреков, застал несколько горцев
верст за восемь от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли и грозили,
что не отдадутся живыми. Урядник, бывший в объезде с двумя казаками, остался
там караулить их и прислал одного казака в станицу звать других на помощь.
Солнце
только что начинало подниматься. Верстах в трех от станицы со всех сторон открылась
степь, и ничего не было видно, кроме однообразной, печальной, сухой равнины, с
испещренным следами скотины песком, с поблекшею кое-где травой, с низкими
камышами в лощинах, с редкими, чуть проторенными дорожками и с ногайскими
кочевьями, далеко-далеко видневшимися на горизонте. Во всем поражало отсутствие
тени и суровый тон местности. Солнце всходит и заходит всегда красно в степи.
Когда бывает ветер, то ветер переносит целые горы песку. Когда тихо, как было в
это утро, то тишина, не нарушаемая ни движением, ни звуком, особенно
поразительна. В это утро в степи было тихо, пасмурно, несмотря на то, что
солнце поднялось; было как-то особенно пустынно и мягко. Воздух не шелохнулся;
только и слышно было, как ступали лошади и пофыркивали; да и этот звук
раздавался слабо и тотчас же замирал.
Казаки
ехали большею частию молча. Оружие на казаке всегда прилажено так, чтоб оно не
звенело и не бренчало. Бренчащее оружие – величайший срам для казака. Два
казака из станицы догнали их по дороге и перекинулись двумя-тремя словами. Под
Лукашкой не то споткнулась, не то зацепилась за траву и заторопилась лошадь.
Это дурная примета у казаков. Казаки оглянулись и торопливо отвернулись,
стараясь не обращать внимания на это обстоятельство, имевшее особенную важность
в настоящую минуту. Лукашка вздернул поводья, строго нахмурился, стиснул зубы и
взмахнул плетью над головой. Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не
зная, на какую ступить, и как бы желая на крыльях подняться кверху; но Лукашка
раз огрел его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий – и кабардинец,
оскалив зубы и распустив хвост, фыркая, заходил на задних ногах и на несколько
шагов отделился от кучки казаков.
– Эх,
добра лошадь! – сказал хорунжий.
Что он
сказал добра лошадь, а не конь, это означало особенную похвалу
коню.
– Лев
конь, – подтвердил один из старших казаков.
Казаки
молча ехали то шагом, то рысцой, и только одно это обстоятельство прервало на
мгновение тишину и торжественность их движения.
По всей
степи, верст на восемь дороги, они встретили живого только одну ногайскую кибитку,
которая, будучи поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них. Это был
ногаец, переезжавший с своим семейством с одного кочевья на другое. Еще встретили
они в одной лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин, которые с
плетушками за спинами собирали в них для кизяка навоз от ходившей по степи
скотины. Хорунжий, плохо говоривший по-кумыцки, стал что-то расспрашивать у
ногаек; но они не понимали его и, видимо робея, переглядывались между собою.
Подъехал
Лукашка, остановил лошадь, бойко произнес обычное приветствие, и ногайки,
видимо, обрадовались и заговорили с ним свободно, как с своим братом.
– Ай,
ай, коп абрек! – говорили они жалобно, указывая руками по тому
направлению, куда ехали казаки. Оленин понял, что они говорили: «Много
абреков».
Никогда
не видавший подобных дел, имевший о них понятие только по рассказам дяди
Ерошки, Оленин хотел не отставать от казаков и все видеть. Он любовался на
казаков, приглядывался ко всему, прислушивался и делая свои наблюдения. Хотя он
и взял с собой шашку и заряженное ружье, но, заметив, как казаки чуждались его,
он решился не принимать никакого участия в деле, тем более что, по его мнению,
храбрость его была уже доказана в отряде, а главное, потому, что теперь он был
очень счастлив.
Вдруг
вдалеке послышался выстрел.
Хорунжий
взволновался и стал делать распоряжения, как казакам разделиться и с какой
стороны подъезжать. Но казаки, видимо, не обращали никакого внимания на эти
распоряжения, слушали только то, что говорил Лукашка, и смотрели только на
него. В лице и фигуре Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он вел
проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади, и,
щурясь, все вглядывался вперед.
– Вон
конный едет, – сказал он, сдерживая лошадь и выравниваясь с другими.
Оленин
смотрел во все глаза, но ничего не видел. Казаки скоро различили двух конных и
спокойным шагом поехали прямо на них.
– Это
абреки? – спросил Оленин.
Казаки
ничего не отвечали на вопрос, который был бессмыслицей на их глаза. Абреки были
бы дураки, если бы переправились на эту сторону с лошадьми.
– Вон
машет батяка Родька, никак, – сказал Лукашка, указывая на двух
конных, которые виднелись уже ясно. – Вон к нам поехал.
Действительно,
через несколько минут ясно стало, что конные были объездные казаки, и урядник
подъехал к Луке.
|
