
Увеличить |
XXI
Вдруг
как солнце просияло в его душе. Он услыхал звуки русского говора, услыхал быстрое
и равномерное течение Терека, и шага через два перед ним открылась коричневая
продвигающаяся поверхность реки, с бурым мокрым песком на берегах и отмелях,
дальняя степь, вышка кордона, отделявшаяся над водой, оседланная лошадь, в
треноге ходившая по тернам, и горы. Красное солнце вышло в мгновение из-за тучи
и последними лучами весело блеснуло вдоль по реке, по камышам, на вышку и на
казаков, собравшихся кучкой, между которыми Лукашка невольно своею бодрою
фигурой обратил внимание Оленина.
Оленин
почувствовал себя опять, без всякой видимой причины, совершенно счастливым. Он
зашел в Нижне-Протоцкий пост, на Тереке, против мирного аула на той стороне. Он
поздоровался с казаками, но, еще не найдя предлога сделать кому-либо добро,
вошел в избу. И в избе не представилось случая. Казаки приняли его холодно. Он
вошел в мазанку и закурил папиросу. Казаки мало обратили внимания на Оленина,
во-первых, за то, что он курил папироску, во-вторых, оттого, что у них было
другое развлечение в этот вечер. Из гор приехали с лазутчиком немирные чеченцы,
родные убитого абрека, выкупать тело. Ждали из станицы казачье начальство. Брат
убитого, высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною красною бородой, несмотря
на то, что был в оборваннейшей черкеске и папахе, был спокоен и величав, как
царь. Он был очень похож лицом на убитого абрека. Никого он не удостоивал
взглядом, ни разу не взглянул на убитого и, сидя в тени на корточках, только
сплевывал, куря трубочку, и изредка издавал несколько повелительных гортанных
звуков, которым почтительно внимал его спутник. Видно было, что это джигит, который
уже не раз видал русских совсем в других условиях, и что теперь ничто в русских
не только не удивляло, но и не занимало его. Оленин подошел было к убитому и
стал смотреть на него, но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей на
Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то. Лазутчик поспешил закрыть черкеской
лицо убитого. Оленина поразила величественность и строгость выражения на лице
джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть
глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся. Оленин так удивился тому,
что горец не интересовался им, что равнодушие его объяснил себе только
глупостью или непониманием языка. Он обратился к его товарищу. Товарищ, лазутчик
и переводчик, был такой же оборванный, но черный, а не рыжий, вертлявый, с
белейшими зубами и сверкающими черными глазами. Лазутчик охотно вступил в
разговор и попросил папироску.
– Их
пять братьев, – рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском
языке, – вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались;
он джигит, очень джигит, – говорил лазутчик, указывая на
чеченца. – Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на
той стороне в камышах сидел; он все видел: как его в каюк клали и как на берег
привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.
Лукашка
подошел к разговаривающим и подсел.
– А
из какого аула? – спросил он.
– Вон
в тех горах, – отвечал лазутчик, указывая за Терек, в голубоватое
туманное ущелье. – Суюк-су знаешь? Верст десять за ним будет.
– В
Суюк-су Гирей-хана знаешь? – спросил Лукашка, видимо гордясь этим
знакомством. – Кунак мне.
– Сосед
мне, – отвечал лазутчик.
– Молодец! – И
Лукашка, видимо очень заинтересованный, заговорил по-татарски с переводчиком.
Скоро
приехали верхами сотник и станичный со свитою двух казаков. Сотник, из новых
казачьих офицеров, поздоровался с казаками; но ему не крикнул никто в ответ,
как армейские: «Здравия желаем, ваше бродие», – и только кое-кто
ответил простым поклоном. Некоторые, и Лукашка в том числе, встали и
вытянулись. Урядник донес, что на посту все обстоит благополучно. Все эти
смешно показалось Оленину: точно эти казаки играли в солдат. Но форменность
скоро перешла в простые отношения; и сотник, который был такой же ловкий казак,
как и другие, стал бойко говорить по-татарски с переводчиком. Написали какую-то
бумагу, отдали ее лазутчику, у него взяли деньги и приступили к телу.
– Гаврилов
Лука который у вас? – проговорил сотник. Лукашка снял шапку и
подошел.
– О
тебе я послал рапорт полковому. Что выйдет, не знаю, я написал к кресту, – в
урядники рано. Ты грамотный?
– Никак
нет.
– А
какой молодец из себя! – сказал сотник, продолжая играть в
начальника. – Накройся. Он чьих Гавриловых? Широкого, что ль?
– Племянник, – отвечал
урядник.
– Знаю,
знаю. Ну, берись, подсоби им, – обратился он к казакам.
Лукашкино
лицо так и светилось радостью и казалось красивее обыкновенного. Отойдя от
урядника и накрывшись, он снова подсел к Оленину.
Когда
тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились,
чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в
лодку. Тут он в первый раз, как Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех
казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и
указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись, стал
смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось в этом
взгляде. Он еще сказал что-то.
– Что
он сказал? – спросил Оленин у вертлявого переводчика.
– Твоя
наша бьет, наша ваша коробчит. Всё одна хурда-мурда, – сказал
лазутчик, видимо обманывая, засмеялся, оскаливая свои белые зубы, и вскочил в
каюк.
Брат
убитого сидел не шевелясь и пристально глядел на тот берег. Он так ненавидел и
презирал, что ему даже любопытного ничего тут не было. Лазутчик, стоя на конце
каюка, перенося весло то на ту, то на другую сторону, ловко правил и говорил
без умолку. Наискось перебивая течение, каюк становился меньше и меньше, голоса
долетали чуть слышно, и, наконец, в глазах, они пристали к тому берегу, где
стояли их лошади. Там они вынесли тело; несмотря на то, что шарахалась лошадь,
положили его через седло, сели на коней и шагом поехали по дороге мимо аула, из
которого толпа народа вышла смотреть на них. Казаки же на этой стороне были
чрезвычайно довольны и веселы. Со всех сторон слышались смех и шуточки. Сотник
с станичным пошли угоститься в мазанку. Лукашка с веселым лицом, которому
тщетно старался он придать степенный вид, сидел подле Оленина, опершись локтями
на колена и строгая палочку.
– Что
это вы курите? – сказал он, как будто с любопытством. – Разве
хорошо?
Он,
видимо, сказал это только потому, что замечал, что Оленину неловко и что он
одинок среди казаков.
– Так,
привык, – отвечал Оленин, – а что?
– Гм!
Коли бы наш брат курить стал, беда! Вон ведь недалеко горы-то, – сказал
Лукашка, указывая в ущелье, – а не доедешь!.. Как же вы домой одни
пойдете:
темно. Я
вас провожу, коли хотите, – сказал Лукашка, – вы попросите
у урядника.
«Какой
молодец», – подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил
про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко
Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? – думал
он. – Человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал
самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для
большой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы жертвовать
собой?»
– Ну,
не попадайся ему теперь, брат, – сказал один из казаков, провожавших
каюк, обращаясь к Лукашке. – Слыхал, как про тебя спросил?
Лукашка
поднял голову.
– Крестник-то? – сказал
Лукашка, разумея под этим словом чеченца.
– Крестник-то
не встанет, а рыжий братец-то крестовый.
– Пускай
Бога молит, что сам цел ушел, – сказал Лукашка, смеясь.
– Чему
ж ты радуешься? – сказал Оленин Лукашке. – Как бы твоего
брата убили, разве бы ты радовался?
Глаза
казака смеялись, глядя на Оленина. Он, казалось, понял все, что тот хотел
сказать ему, но стоял выше таких соображений.
– А
что ж? И не без того! Разве нашего брата не бьют?
|