XIV
Действительно,
Оленин ходил по двору, в то время как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как
она сказала: «Постоялец-то, черт, ходит». Весь этот вечер провел он с дядей
Ерошкой на крыльце своей новой квартиры. Он велел вынести стол, самовар, вино,
зажженную свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы старика, усевшегося
у его ног на приступочке. Несмотря на то, что воздух был тих, свеча плыла и
огонь метался в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол и посуду,
то белую стриженую голову старика. Ночные бабочки вились и, сыпля пыль с
крылышек, бились по столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исчезали в
черном воздухе, вне освещенного круга. Оленин выпил с Ерошкой вдвоем пять
бутылок чихиря. Ерошка всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину,
здороваясь с ним, и говорил без устали. Он рассказывал про старое житье
казаков, про своего батюшку Широкого, который один на спине приносил
кабанью тушу в десять пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю. Рассказал про
свое времечко и своего няню[19]
Гирчика, с которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал
про охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил. Рассказал про свою душеньку,
которая за ним по ночам на кордон бегала. И все это так красноречиво и живописно
рассказывалось, что Оленин не замечал, как проходило время.
– Так-то,
отец ты мой, – говорил он, – не застал ты меня в мое
золотое времечко, я бы тебе все показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то
Ерошка по всему полку гремел. У кого первый конь, у кого шашка гурда[20], к кому
выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-хана убить? Все
Ерошка. Кого девки любят? Все Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит
был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник; на все руки был. Нынче уж
и казаков таких нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на аршин от
земли), сапоги дурацкие наденет, все на них смотрит, только и радости. Иль пьян
надуется; да и напьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был Ерошка
вор; меня, мало по станицам, – в горах-то знали. Кунаки-князья
приезжали. Я, бывало, со всеми кунак: татарин – татарин, армяшка – армяшка,
солдат – солдат, офицер – офицер. Мне все равно, только бы пьяница
был. Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщенья: с солдатом не пей, с
татарином не ешь.
– Кто
это говорит? – спросил Оленин.
– А
уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «Вы
неверные, гяуры, зачем свинью едите!» Значит, всякий свой закон держит. А
по-моему, все одно. Все Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет.
Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда
придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем
сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь, – прибавил он,
помолчав.
– Что
фальшь? – спросил Оленин.
– Да
что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина – кунак
мне был. Молодец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так он говорил,
что это все уставщики из своей головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава
вырастет на могилке, вот и все. (Старик засмеялся.) Отчаянный был!
– А
сколько тебе лет? – спросил Оленин.
– А
Бог е знает! Годов семьдесят есть. Как у вас царица была, я уже не махонький
был. Вот ты и считай, много ли будет. Годов семьдесят будет?
– Будет.
А ты еще молодец.
– Что
же, благодарю Бога, я здоров, всем здоров; только баба, ведьма, испортила…
– Как?
– Да
так испортила…
– Так,
как умрешь, трава вырастет? – повторил Оленин.
Ерошка,
видимо, не хотел ясно выразить свою мысль.
Он
помолчал немного.
– А
ты как думал? Пей! – закричал он, улыбаясь и поднося вино.
|
