XI
Ввечеру
хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав, что ему будут платить за квартиру,
усмирил свою бабу и удовлетворил требованиям Ванюши.
На новой
квартире все устроилось. Хозяева перешли в теплую, а юнкеру за три монета
в месяц отдали холодную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед вечером,
он умылся, обчистился, пообедал и, закурив папироску, сел у окна, выходившего
на улицу. Жар свалил. Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через
пыльную улицу, загибаясь даже на низу другого дома. Камышовая крутая крыша
противоположного дома блестела в лучах спускающегося солнца. Воздух свежел. В
станице было тихо. Солдаты разместились и попритихли. Стадо еще не пригоняли, и
народ еще не возвращался с работ.
Квартира
Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за Тереком, в тех
местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы, – в
Чечне или на Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо после трехмесячной
бивачной жизни. На умытом лице он чувствовал свежесть, на сильном теле – непривычную
после похода чистоту, во всех отдохнувших членах – спокойствие и силу. В
душе у него тоже было свежо и ясно. Он вспоминал поход, миновавшую опасность.
Вспоминал, что в опасности он вел себя хорошо, что он не хуже других и принят в
товарищество храбрых кавказцев. Московские воспоминания уж были Бог знает где.
Старая жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая жизнь, в которой еще
не было ошибок. Он мог здесь, как новый человек между новыми людьми, заслужить
новое, хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое чувство беспричинной радости
жизни и, посматривая то в окно на мальчишек, гонявших кубари в тени около дома,
то в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как он приятно устроится в
этой новой для него станичной жизни. Посматривал он еще на горы и небо, и ко
всем его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чувство величавой
природы. Жизнь его началась не так, как он ожидал, уезжая из Москвы, но
неожиданно хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.
– Сучку
поцеловал! кувшин облизал! Дядя Ерошка сучку поцеловал! – закричали
вдруг казачата, гонявшие кубари под окном, обращаясь к проулку. – Сучку
поцеловал! Кинжал пропил! – кричали мальчишки, теснясь и отступая.
Крики
эти обращались к дяде Ерошке, который с ружьем за плечами и фазанами за поясом
возвращался с охоты.
– Мой
грех, ребята! мой грех! – приговаривал он, бойко размахивая руками и
поглядывая в окна хат по обе стороны улицы. – Сучку пропил, мой
грех! – повторил он, видимо сердясь, но притворяясь, что ему все
равно.
Оленина
удивило обращение мальчишек с старым охотником, а еще более поразило выразительное,
умное лицо и сила сложения человека, которого называли дядей Ерошкой.
– Дедушка!
казак! – обратился он к нему. – Подойди-ка сюда.
Старик
взглянул в окно и остановился.
– Здравствуй,
добрый человек, – сказал он, приподнимая над коротко обстриженною головой
свою шапочку.
– Здравствуй,
добрый человек, – отвечал Оленин. – Что это тебе мальчишки
кричат? Дядя Ерошка подошел к окну.
– А
дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю. Пускай радуются над дядей, – сказал
он с теми твердыми и певучими интонациями, с которыми говорят старые и
почтенные люди. – Ты начальник армейских, что ли?
– Нет,
я юнкер. А где это фазанов убил? – спросил Оленин.
– В
лесу три курочки замордовал, – отвечал старик, поворачивая к окну
свою широкую спину, на которой заткнутые головками за поясом, пятная кровью
черкеску, висели три фазанки. – Али ты не видывал? – спросил
он. – Коли хочешь, возьми себе парочку. На! – И он подал в
окно двух фазанов. – А что, ты охотник? – спросил он.
– Охотник.
Я в походе сам убил четырех.
– Четырех?
Много! – насмешливо сказал старик. – А пьяница ты? Чихирь
пьешь?
– Отчего
ж? и выпить люблю.
– Э,
да ты, я вижу, молодец! Мы с тобой кунаки будем, – сказал дядя
Ерошка.
– Заходи, – сказал
Оленин. – Вот и чихирю выпьем.
– И
то зайти, – сказал старик. – Фазанов-то возьми. По лицу
старика видно было, что юнкер понравился ему, и он сейчас понял, что у юнкера
можно даром выпить и потому можно подарить ему пару фазанов.
Через
несколько минут в дверях хаты показалась фигура дяди Ерошки. Тут только Оленин
заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что
красно-коричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой было все
изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч были
так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека. На голове его
из-под коротких волос видны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая толстая шея
была, как у быка, покрыта клетчатыми складками. Корявые руки были сбиты и
исцарапаны. Он легко и ловко перешагнул через порог, освободился от ружья,
поставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил сложенные в хате пожитки
и вывернутыми ногами в поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним
вместе проник в комнату сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю,
водки, пороху и запекшейся крови.
Дядя
Ерошка поклонился образам, расправил бороду и, подойдя к Оленину, подал ему
свою черную толстую руку.
– Кошкильды!
– сказал он. – Это по-татарски значит; здравия желаем, мир вам,
по-ихнему.
– Кошкильды!
Я знаю, – отвечал Оленин, подавая ему руку.
– Э,
не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! – сказал дядя Ерошка,
укоризненно качая головой. – Коли тебе кошкильды говорят, ты
скажи алла рази бо сун, спаси Бог. Так-то, отец мой, а не кошкильды.
Я тебя всему научу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки
были. Молодец был. Пьяница, вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.
– Чему
ж ты меня научишь? – спросил Оленин, все более и более
заинтересовываясь стариком.
– На
охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чеченцев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю.
Вот я какой человек. Я шутник! – И старик засмеялся. – Я
сяду, отец мой, я устал. Карга? – прибавил он вопросительно.
– А
карга что значит? – спросил Оленин.
– А
это значит: хорошо, по-грузински. А я так говорю; поговорка моя, слово
любимое: карга; карга, так и говорю, значит шутю. Да что, отец мой,
чихирю-то вели поднесть. Солдат, драбант есть у тебя? Есть? Иван! – закричал
старик. – Ведь у вас что ни солдат, то Иван. Твой Иван, что ли?
– И
то, Иван. Ванюша! Возьми, пожалуйста, у хозяев чихиря и принеси сюда!
– Все
одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у солдат, все Иваны? Иван! – повторил
старик. – Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в
станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не давай, а то она,
ведьма, рада… Наш народ анафемский, глупый народ, – продолжал дядя
Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюша вышел, – они вас не за людей
считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему, хошь ты и
солдат, а все человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич
солдат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой? За то-то меня наши и
не любят; а мне все равно. Я человек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то,
отец мой!
И старик
ласково потрепал по плечу молодого человека.
|
