XXXI
Солнце
вышло уже из-за груши, отснявшей арбу, и косыми лучами, даже сквозь ветви, переплетенные
Устенькой, жгло лица девок, спавших под арбой. Марьяна проснулась и стала убираться
платком. Оглядевшись кругом, она увидала за грушей постояльца, который с ружьем
на плече стоял и разговаривал с ее отцом. Она толканула Устеньку и молча,
улыбнувшись, указала ей на него.
– Вчера
я ходил, ни одного не нашел, – говорил Оленин, беспокойно поглядывая
кругом и из-за веток не видя Марьяны.
– А
вы вон к тому краю, прямо по циркулю пройдите, там в заброшенном саду, пустырем
прозывается, всегда зайцы находятся, – сказал хорунжий, тотчас
изменяя свой язык.
– Легко
ли в рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам подсобить. С
девками поработали бы, – весело сказала старуха. – Ну,
девки, вставать! – крикнула она.
Марьяна
и Устенька шептались и едва удерживались от смеха под арбой.
С тех
пор как стало известно, что Оленин подарил коня в пятьдесят монетов Лукашке,
хозяева его стали ласковее; особенно хорунжий, казалось, видел с удовольствием
его сближение с дочерью.
– Да
я не умею работать, – сказал Оленин, стараясь не смотреть сквозь
зеленые ветви под арбой, где он заметил голубую рубаху и красный платок
Марьяны.
– Приходи,
шепталок дам, – ответила старуха.
– По
казачьей гостеприимной старине, одна старушечья глупость, – сказал
хорунжий, объясняя и как бы исправляя слова старухи, – в России, я
думаю, не только шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали в свое
удовольствие.
– Так
в заброшенном саду есть? – спросил Оленин. – Я схожу, – и,
бросив быстрый взгляд сквозь зеленые ветви, он приподнял папаху и скрылся между
правильными зелеными рядами виноградника.
Уже
солнце спряталось за оградой садов и раздробленными лучами блестело сквозь прозрачные
листья, когда Оленин вернулся в сад к своим хозяевам. Ветер стихал, и свежая
прохлада начинала распространяться в виноградниках. Еще издали каким-то
инстинктом Оленин узнал голубую рубаху Марьяны сквозь ряды лоз и, обрывая
ягоды, подошел к ней. Зарьявшая собака тоже иногда схватывала слюнявым ртом
низко висевшую кисть. Раскрасневшись, засучив рукава и опустив платок ниже
подбородка, Марьянка быстро срезала тяжелые кисти и складывала их в плетушку.
Не выпуская из рук плети, которую она держала, она остановилась, ласково улыбнулась
и снова принялась за работу. Оленин приблизился и перекинул ружье за плечи,
чтоб освободить руки. «А твои где? Бог помочь! Ты одна?» – хотел он
сказать, но не сказал ничего и только приподнял папаху. Ему было неловко
наедине с Марьянкой, но он, как будто нарочно мучая себя, подошел к ней.
– Ты
этак баб из ружья застрелишь, – сказала Марьяна.
– Нет,
я не стреляю. Они оба помолчали.
– Ты
бы подсобил.
Он
достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу из-под листьев тяжелую, фунта
в три, сплошную кисть, в которой все ягоды сплющились одна на другую, не находя
себе места, он показал ее Марьяне.
– Все
резать? Эта не зелена?
– Давай
сюда.
Руки их
столкнулись. Оленин взял ее руку, а она, улыбаясь, глядела на него.
– Что,
ты скоро замуж выйдешь? – сказал он. Она, не отвечая, отвернулась и
повела на него своими строгими глазами.
– Что,
ты любишь Лукашку?
– А
тебе что?
– Мне
завидно.
– Легко
ли!
– Право,
ты такая красавица!
И ему
вдруг стало страшно совестно за то, что он сказал. Так пошло, казалось ему,
звучали его слова. Он вспыхнул, растерялся и взял ее за обе руки.
– Какая
ни есть, да не про тебя! Что смеяться-то! – отвечала Марьяна, но
взгляд ее говорил, как твердо она знала, что он не смеялся.
– Как
смеяться! Ежели бы ты знала, как я… Слова звучали еще пошлее, еще несогласнее с
тем, что он чувствовал; но он продолжал:
– Я
не знаю, что готов для тебя сделать…
– Отстань,
смола!
Но ее
лицо, ее блестящие глаза, ее высокая грудь, стройные ноги говорили совсем
другое. Ему казалось, что она понимала, как было пошло все, что он говорил ей,
но стояла выше таких соображений; ему казалось, что она давно знала все то, что
он хотел и не умел сказать ей, но хотела послушать, как он это скажет ей. «И
как ей не знать, – думал он, – когда он хотел сказать ей
лишь только все то, что она сама была? Но она не хотела понимать, не хотела
отвечать», – думал он.
– Ау! – вдруг
послышался недалеко за виноградником голосок Устеньки и ее тонкий смех. – Приходи,
Митрий Андреич, мне подсоблять. Я одна! – прокричала она Оленину, высовывая
из-за листьев свое круглое наивное личико.
Оленин
ничего не отвечал и не двигался с места.
Марьянка
продолжала резать, но беспрестанно взглядывала на постояльца. Он начал было
говорить что-то, но остановился, вздернул плечами и, вскинув ружье, скорыми
шагами пошел из саду.
|