 Увеличить |
III
Чем
дальше уезжал Оленин от центра России, тем дальше казались от него все его воспоминания,
и чем ближе подъезжал к Кавказу, тем отраднее становилось ему на душе. «Уехать
совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество, – приходило
ему иногда в голову, – А эти люди, которых я здесь вижу, – не
люди, никто из них меня не знает и никто никогда не может быть в Москве в
том обществе, где я был, и узнать о моем прошедшем. И никто из того общества не
узнает, что я делал, живя между этими людьми». И совершенно новое для него чувство
свободы от всего прошедшего охватывало его между этими грубыми существами,
которых он встречал по дороге и которых не признавал людьми наравне с своими
московскими знакомыми. Чем грубее был народ, чем меньше было признаков
цивилизации, тем свободнее он чувствовал себя. Ставрополь, чрез который он
должен был проезжать, огорчил его. Вывески, даже французские вывески, дамы в
коляске, извозчики, стоявшие на площади, бульвар и господин в шинели и шляпе,
проходивший по бульвару и оглядевший проезжего, – больно
подействовали на него. «Может быть, эти люди знают кого-нибудь из моих
знакомых», – и ему опять вспомнились клуб, портной, карты, свет… От
Ставрополя зато все уже пошло удовлетворительно: дико и сверх того красиво и
воинственно. И Оленину все становилось веселее и веселее. Все казаки, ямщики,
смотрителя казались ему простыми существами, с которыми ему можно было просто
шутить, беседовать, не соображая, кто к какому разряду принадлежит. Все
принадлежали к роду человеческому, который был весь бессознательно мил Оленину,
и все дружелюбно относились к нему.
Еще в
Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так
тепло, что Оленин ехал без шубы. Была уже весна – неожиданная, веселая
весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и вечером говорили, что
опасно. Ванюша стал потрушивать, и ружье заряженное лежало на перекладной.
Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал недавно
случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться вооруженные люди.
«Вот оно где начинается!» – говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых
гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером, ногаец-ямщик
плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал вглядываться, но было
пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то серое,
белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде
гор, про которые он столько читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют
совершенно одинаковый вид и что особенная красота снеговых гор, о которых ему
толковали, есть такая же выдумка, как музыка Баха и любовь к женщине, в
которые он не верил, – и он перестал дожидаться гор. Но на другой
день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно
взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати
от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными
очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба.
И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и
когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это
призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё те же.
– Что
это? Что это такое? – спросил он у ямщика.
– А
горы, – отвечал равнодушно ногаец.
– И
я тоже давно на них смотрю, – сказал Ванюша, – вот
хорошо-то! Дома не поверят.
На
быстром движении тройки по ровной дороге горы, казалось, бежали по горизонту,
блестя на восходящем солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы только
удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту,
не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь
снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С
этой минуты все, что только он видел, все, что он думал, все, что он
чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские
воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не
возвращались более. «Теперь началось», – как будто сказал ему
какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и
станицы, и народ – все это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на
небо – и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу – и опять горы.
Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за
спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы… За Тереком
виден дым в ауле; а горы… Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша
Тереке; а горы… Из станицы едет арба, женщины ходят красивые, женщины молодые;
а горы… Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье, и сила, и
молодость; а горы…
|
