 Увеличить |
XXIII
Жизнь
Оленина шла однообразно, ровно. С начальством и товарищами он имел мало дела.
Положение богатого юнкера на Кавказе особенно выгодно в этом отношении. На
работы и на ученья его не посылали. За экспедицию он был представлен в офицеры,
а до того времени оставляли его в покое. Офицеры считали его аристократом и
потому держали себя в отношении к нему с достоинством. Картежная игра и
офицерские кутежи с песенниками, которые он испытал в отряде, казались ему
непривлекательными, и он, с своей стороны, тоже удалялся офицерского общества и
офицерской жизни в станице. Офицерская жизнь в станицах давно уже имеет свой
определенный склад. Как каждый юнкер или офицер в крепости регулярно пьет
портер, играет в штос, толкует о наградах за экспедиции, так в станице
регулярно пьет с хозяевами чихирь, угощает девок закусками и медом, волочится
за казачками, в которых влюбляется; иногда и женится. Оленин жил всегда
своеобразно и имел бессознательное отвращение к битым дорожкам. И здесь также
не пошел он по избитой колее жизни кавказского офицера.
Само
собой сделалось, что он просыпался вместе с светом. Напившись чаю и полюбовавшись
с своего крылечка на горы, на утро и на Марьянку, он надевал оборванный зипун
из воловьей шкуры, размоченную обувь, называемую поршнями, подпоясывал кинжал,
брал ружье, мешочек с закуской и табаком, звал за собой собаку и отправлялся
часу в шестом утра в лес за станицу. Часу в седьмом вечера он возвращался
усталым, голодным, с пятью-шестью фазанами за поясом, иногда с зверем, с
нетронутым мешочком, в котором лежали закуска и папиросы. Ежели бы мысли в
голове лежали так же, как папиросы в мешке, то можно было бы видеть, что за все
эти четырнадцать часов ни одна мысль не пошевелилась в нем. Он приходил домой морально
свежий, сильный и совершенно счастливый. Он не мог бы сказать, о чем он думал
все это время. Не то мысли, не то воспоминания, не то мечты бродили в его голове, – бродили
отрывки всего этого. Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или
казаком, работающим в садах с казачкою-женою, или абреком в горах, или кабаном,
убегающим от себя же самого. И все прислушивается, вглядывается и ждет фазана,
кабана или оленя.
Вечером
уж непременно сидит у него дядя Ерошка. Ванюша приносит осьмуху чихиря, и они
тихо беседуют, напиваются и оба довольные расходятся спать. Назавтра опять
охота, опять здоровая усталость, опять за беседой так же напиваются и опять
счастливы. Иногда в праздник или в день отдыха он целый день проводит дома.
Тогда главным занятием была Марьянка, за каждым движением которой, сам того не
замечая, он жадно следил из своих окон или с своего крыльца. Он смотрел на
Марьянку и любил ее (как ему казалось) так же, как любил красоту гор и неба, и
не думал входить ни в какие отношения к ней. Ему казалось, что между им и ею не
может существовать ни тех отношений, которые возможны между ею и казаком
Лукашкой, ни еще менее тех, которые возможны между богатым офицером и
казачкой-девкой. Ему казалось, что ежели бы он попытался сделать то, что делали
его товарищи, то он бы променял свое полное наслаждений созерцание на бездну
мучений, разочарований и раскаяний. Притом же в отношении к этой женщине он уже
сделал подвиг самоотвержения, доставивший ему столько наслаждения; а главное,
почему-то он боялся Марьянки и ни за что бы не решился сказать ей слово
шуточной любви.
Однажды
летом Оленин не пошел на охоту и сидел дома. Совершенно неожиданно вошел к нему
его московский знакомый, очень молодой человек, которого он встречал в свете.
– Ах,
mon cher, мой дорогой, как я обрадовался, узнав, что вы здесь! – начал
он на московском французском языке и так продолжал, пересыпая свою речь
французскими словами. – Мне говорят: «Оленин». Какой Оленин? Я так
обрадовался… Вот привела судьба свидеться. Ну, как вы? что? зачем?
И князь
Белецкий рассказал всю свою историю: как он поступил на время в этот полк, как
главнокомандующий звал его в адъютанты и как он после похода поступит к нему,
несмотря на то, что вовсе этим не интересуется.
– Служа
здесь, в этой трущобе, надо, по крайней мере, сделать карьеру… крест… чин… в
гвардию переведут. Все это необходимо, хоть не для меня, но для ротных, для
знакомых. Князь меня принял очень хорошо; он очень порядочный человек, – говорил
Белецкий не умолкая. – За экспедицию представлен к Анне. А теперь
проживу здесь до похода. Здесь отлично. Какие женщины! Ну, а вы как живете? Мне
говорил наш капитан – знаете, Старцев: доброе, глупое существо… он говорил,
что вы ужасным дикарем живете, ни с кем не видитесь. Я понимаю, что вам не
хочется сближаться с здешними офицерами. Я рад, теперь мы с вами будем
видеться. Я тут остановился у урядника. Какая там девочка, Устенька! Я вам
скажу – прелесть!
И еще и еще
сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал Оленин,
был покинут им навсегда. Общее мнение о Белецком было то, что он милый и
добродушный малый. Может быть, он и действительно был такой; но Оленину он
показался, несмотря на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно
неприятен. Так и пахнуло от него всею тою гадостью, от которой он отрекся.
Досаднее же всего ему было то, что он не мог, решительно не был в силах резко
оттолкнуть от себя этого человека из того мира, как будто этот старый, бывший
его мир имел на него неотразимые права. Он злился на Белецкого и на себя и
против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор, интересовался
главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в
казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о
товарищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у
него и приглашая заходить к нему. Сам Оленин, однако, не ходил к Белецкому.
Ванюша одобрил Белецкого, сказав, что это настоящий барин.
Белецкий
сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На глазах
Оленина он в один месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков,
делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже
дошел до того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно
определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и
даже полюбили его больше, чем Оленина, который был для них загадкой.
|
