Я сам*
Тема
Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном —
только если это отстоялось словом.
Память
Бурлюк говорил: у Маяковского память, что дорога в
Полтаве, — каждый галошу оставит. Но лица и даты не запоминаю. Помню
только, что в 1100 году куда-то переселялись какие-то «доряне». Подробностей
этого дела не помню, но, должно быть, дело серьезное. Запоминать же — «Сие
написано 2 мая. Павловск. Фонтаны» — дело вовсе мелкое. Поэтому свободно плаваю
по своей хронологии.
Главное*
Родился 7 июля 1894 года (или 93 — мнения мамы и послужного
списка отца расходятся. Во всяком случае не раньше). Родина — село Багдады,
Кутаисская губерния, Грузия.
Состав семьи*
Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в
1906 году.
Мама: Александра Алексеевна.
Сестры:
а) Люда.
б) Оля.
Других Маяковских, повидимому, не имеется.
1-е воспоминание*
Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал
журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и
ждут. Отец ходит и поет свое всегдашнее «алон занфан де ля по четыре». «Родина»
пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Дядя с тетей целуются».
Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться,
выяснилось — раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о
картинках и о юморе.
2-е воспоминание
Понятия поэтические. Лето. Приезжает масса. Красивый длинный
студент — Б. П. Глушковский. Рисует. Кожаная тетрадища. Блестящая бумага. На
бумаге длинный человек без штанов (а может, в обтяжку) перед зеркалом. Человека
зовут «Евгенионегиным». И Боря был длинный, и нарисованный был длинный. Ясно.
Борю я и считал этим самым «Евгенионегиным». Мнение держалось года три.
3-е воспоминание
Практические понятия. Ночь. За стеной бесконечный шепот папы
и мамы. О рояли. Всю ночь не спал. Свербила одна и та же фраза. Утром бросился
бежать бегом: «Папа, что такое рассрочка платежа?» Объяснение очень
понравилось.
Дурные привычки*
Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины.
Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи.
Помню — специально для папиных именин:
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор…*
«Соплеменные» и «скалы» меня раздражали. Кто они
такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что
это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть.
Корни романтизма
Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний —
наш. Нижний — винный заводик. Раз в году — арбы винограда. Давили. Я ел. Они
пили. Все это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами.
Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов — накаты для
пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы.
Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв.
Мечталось — это Россия. Тянуло туда невероятнейше.
Необычайное
Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды
лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка
узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху
шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и
боль. В расступившемся тумане под ногами — ярче неба. Это электричество.
Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться
природой. Неусовершенствованная вещь.
Учение
Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась
неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые
мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов
сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.
Первая книга*
Какая-то «Птичница Агафья»*. Если б мне в то время попалось
несколько таких книг — бросил бы читать совсем. К счастью, вторая —
«Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее.
Экзамен*
Переехали. Из Багдад в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал.
Спросили про якорь (на моем рукаве) — знал хорошо. Но священник спросил —
что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные
экзаминаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за
этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все
церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой
атеизм, и мой интернационализм.
Гимназия*
Приготовительный, 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках.
Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне
обнаруживать способности художника*. Учит даром.
Японская война
Увеличилось количество газет и журналов дома. «Русские
ведомости», «Русское слово», «Русское богатство» и прочее. Читаю все.
Безотчетно взвинчен. Восхищают открытки крейсеров. Увеличиваю и перерисовываю.
Появилось слово «прокламация». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали
казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков.
Нелегальщина*
Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне
длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:
Опомнись, товарищ*,
опомнись-ка, брат,
скорей брось винтовку на землю.
И еще какое-то, с окончанием:
…а не то путь иной* —
к немцам с сыном, с женой и с
мамашей… (о царе).
Это была революция. Это было стихами. Стихи и
революция как-то объединились в голове.
905-й год*
Не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый только
потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), — на
переэкзаменовках пожалели. Для меня революция началась так: мой товарищ, повар
священника — Исидор, от радости босой вскочил на плиту — убили генерала
Алиханова*. Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел.
Хорошо. Воспринимаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем
эсдеки, в остальных цветах федералисты.
Социализм*
Речи, газеты. Из всего — незнакомые понятия и слова. Требую
у себя объяснений. В окнах белые книжицы. «Буревестник»*. Про то же. Покупаю
все. Вставал в шесть утра. Читал запоем. Первая: «Долой* социал-демократов».
Вторая: «Экономические беседы»*. На всю жизнь поразила способность социалистов
распутывать факты, систематизировать мир. «Что читать?» — кажется, Рубакина.
Перечел советуемое. Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский
кружок. Попал на «Эрфуртскую»*. Середина. О «лумпенпролетариате». Стал считать
себя социал-демократом: стащил отцовские берданки в эсдечий комитет.
Фигурой нравился Лассаль. Должно быть, оттого, что без
бороды. Моложавей. Лассаль у меня перепутался с Демосфеном*. Хожу на Рион*.
Говорю речи, набрав камни в рот.
Реакция*
По-моему, началось со следующего: при панике (может,
разгоне) в демонстрацию памяти Баумана* мне (упавшему) попало большущим
барабанищем по голове, Я испугался, думал — сам треснул.
906-й год*
Умер отец*. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови. С
тех пор терпеть не могу булавок. Благополучие кончилось. После похорон отца — у
нас 3 рубля. Инстинктивно, лихорадочно мы распродали столы и стулья. Двинулись
в Москву. Зачем? Даже знакомых не было.
Дорога
Лучше всего — Баку. Вышки, цистерны, лучшие духи — нефть, а
дальше степь. Пустыня даже.
Москва
Остановились в Разумовском. Знакомые сестры — Плотниковы.
Утром паровиком в Москву. Сняли квартиренку на Бронной.
Московское*
С едами плохо. Пенсия — 10 рублей в месяц. Я и две сестры
учимся. Маме пришлось давать комнаты и обеды. Комнаты дрянные. Студенты жили
бедные. Социалисты. Помню — первый передо мной «большевик» Вася Канделаки.
Приятное
Послан за керосином. 5 рублей. В колониальной дали сдачи 14
рублей 50 копеек; 10 рублей — чистый заработок. Совестился. Обошел два раза
магазин («Эрфуртская» заела). — Кто обсчитался, хозяин или
служащий, — тихо расспрашиваю приказчика. — Хозяин! — Купил и
съел четыре цукатных хлеба. На остальные гонял в лодке по Патриаршим прудам.
Видеть с тех пор цукатных хлебов не могу.
Работа*
Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно
запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца
продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10–15 копеек. С тех пор бесконечно
ненавижу Бемов*, русский стиль и кустарщину.
Гимназия*
Перевелся в 4-й класс пятой гимназии*. Единицы, слабо
разноображиваемые двойками. Под партой «Анти-Дюринг».
Чтение*
Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание.
Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся
более, чем «Предисловием» Маркса. Из комнат студентов шла нелегальщина.
«Тактика уличного боя» и т. д. Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две
тактики»*. Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания.
Эстетика максимальной экономии.
Первое полустихотворение
Третья гимназия издавала нелегальный журнальчик «Порыв».
Обиделся. Другие пишут, а я не могу?! Стал скрипеть. Получилось невероятно
революционно и в такой же степени безобразно. Вроде теперешнего Кириллова. Не
помню ни строки. Написал второе. Вышло лирично. Не считая таковое состояние
сердца совместимым с моим «социалистическим достоинством», бросил вовсе.
Партия*
1908 год. Вступил в партию РСДРП (большевиков). Держал
экзамен в торгово-промышленном подрайоне*. Выдержал. Пропагандист. Пошел к
булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам. На общегородской
конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец*, Смидович* и другие. Звался
«товарищем Константином». Здесь работать не пришлось — взяли.
Арест*
29 марта 1908 г. нарвался на засаду в Грузинах. Наша
нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплете. Пресненская
часть. Охранка. Сущевская часть. Следователь Вольтановский (очевидно, считал
себя хитрым) заставил писать под диктовку: меня обвиняли в писании прокламации.
Я безнадежно перевирал диктант. Писал: «социяльдимокритическая». Возможно,
провел. Выпустили на поруки. В части с недоумением прочел «Санина»*. Он
почему-то в каждой части имелся. Очевидно, душеспасителен.
Вышел. С год — партийная работа. И опять кратковременная
сидка*. Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника
Крестов*, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его, и
меня выпустили.
Третий арест*
Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Морчадзе) Герулайтис и
др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин каторжан. Удалось устроить
побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили
из части в часть — Басманная, Мещанская, Мясницкая и т. д. — и
наконец — Бутырки. Одиночка № 103.
11 бутырских месяцев*
Важнейшее для меня время. После трех лет теории и практики —
бросился на беллетристику.
Перечел все новейшее. Символисты — Белый, Бальмонт.
Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни.
Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про
другое — нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:
В золото, в пурпур леса
одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни
потерялись,
Сотни томительных дней.
Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям —
при выходе отобрали. А то б еще напечатал!
Отчитав современность, обрушился на классиков. Байрон,
Шекспир, Толстой. Последняя книга — «Анна Каренина». Не дочитал. Ночью вызвали
«с вещами по городу». Так и не знаю, чем у них там, у Карениных, история
кончилась.
Меня выпустили. Должен был (охранка постановила) идти на
три года в Туруханск. Махмудбеков отхлопотал меня у Курлова*.
Во время сидки судили по первому делу* — виновен, но
летами не вышел. Отдать под надзор полиции и под родительскую ответственность.
Так называемая дилемма*
Вышел взбудораженный. Те, кого я прочел, — так
называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас
правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч.
Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из
Строгановского*. Если остаться в партии — надо стать нелегальным. Нелегальным,
казалось мне, не научишься. Перспектива — всю жизнь писать летучки, выкладывать
мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть
прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало
это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что
при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я все-таки не могу написать. Он
про свое весело — «в небеса запустил ананасом»*, а я про свое ною — «сотни
томительных дней». Хорошо другим партийцам. У них еще и университет. (А высшую
школу — я еще не знал, что это такое — я тогда уважал!)
Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике
старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда
еще товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство.
Сережа долго смеялся: кишка тонка.
Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.
Я прервал партийную работу. Я сел учиться.
Начало мастерства*
Думалось — стихов писать не могу. Опыты плачевные. Взялся за
живопись. Учился у Жуковского*. Вместе с какими-то дамочками писал серебренькие
сервизики. Через год догадался — учусь рукоделию. Пошел к Келину. Реалист.
Хороший рисовальщик. Лучший учитель. Твердый. Меняющийся.
Требование — мастерство, Гольбейн*. Терпеть не могущий
красивенькое.
Поэт почитаемый — Саша Черный*. Радовал его антиэстетизм.
Последнее училище*
Сидел на «голове» год*. Поступил в Училище живописи, ваяния
и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о
благонадежности. Работал хорошо.
Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят.
Ларионов*, Машков*. Ревинстинктом стал за выгоняемых.
Давид Бурлюк*
В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук.
Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались.
В курилке*
Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых*.
Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк.
Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.
Памятнейшая ночь*
Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от
училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего
современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность
крушения старья. Родился российский футуризм.
Следующая
Днем у меня вышло стихотворение. Вернее — куски. Плохие.
Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю
— это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: «Да это же
ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» Применение ко мне такого
грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В
этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.
Бурлючье чудачество
Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: «Не знаете?
Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». Толкаю. Но Бурлюк
непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: «Теперь пишите. А то вы меня ставите
в глупейшее положение».
Так ежедневно*
Пришлось писать. Я и написал первое (первое
профессиональное, печатаемое) — «Багровый и белый»* и другие.
Прекрасный Бурлюк*
Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой
действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и
немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг.
Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая.
На Рождество завез к себе в Новую Маячку*. Привез «Порт»
и другое*.
«Пощечина»*
Из Маячки вернулись. Если с неотчетливыми взглядами, то с
отточенными темпераментами. В Москве Хлебников. Его тихая гениальность тогда
была для меня совершенно затемнена бурлящим Давидом. Здесь же вился
футуристический иезуит слова — Крученых.
После нескольких ночей лирики родили совместный манифест.
Давид собирал, переписывал, вдвоем дали имя и выпустили «Пощечину общественному
вкусу»*.
Пошевеливаются*
Выставки «Бубновый валет». Диспуты*. Разъяренные речи мои и
Давида. Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так,
например, меня просто называли «сукиным сыном».
Желтая кофта
Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы —
гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у
сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое
в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так
как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую
рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.
Разумеется*
Генералитет искусства ощерился. Князь Львов. Директор
училища. Предложил прекратить критику и агитацию. Отказались.
Совет «художников» изгнал нас из училища.
Веселый год
Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось.
В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто
обрывались полицией на полуслове доклада. К ватаге присоединился Вася
Каменский. Старейший футурист.
Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом.
Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас
динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки.
Возвращаясь в Москву — чаще всего жил на бульварах.
Это время завершилось трагедией «Владимир Маяковский».
Поставлена в Петербурге. Луна-Парк. Просвистели ее до дырок.
Начало 14-го года
Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю
вопрос о теме. О революционной. Думаю над «Облаком в штанах».
Война
Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с
шумовой стороны. Плакаты заказные и, конечно, вполне военные. Затем стих.
«Война объявлена».
Август*
Первое сражение. Вплотную встал военный ужас. Война
отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне — надо ее видеть.
Пошел записываться добровольцем*. Не позволили. Нет благонадежности.
И у полковника Модля* оказалась одна хорошая идея.
Зима*
Отвращение и ненависть к войне. «Ах, закройте, закройте
глаза газет»* и другие.
Интерес к искусству пропал вовсе.
Май
Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.
Куоккала*
Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих
знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник — Евреинова и т. д.
В четверг было хуже — ем репинские травки*. Для футуриста ростом в сажень — это
не дело.
Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако».
Выкрепло сознание близкой революции.
Поехал в Мустамяки*. М. Горький. Читал ему части
«Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил
стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом
поэтическом жилете.
Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для
провинциального музея.
«Новый Сатирикон»*
65 рублей прошли легко и без боли. «В рассуждении чего б
покушать» стал писать в «Новом сатириконе».
Радостнейшая дата
Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками.
Призыв*
Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился
чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще
хуже. Солдатам запрещают. Один Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек
строку. Напечатал «Флейту позвоночника» и «Облако». Облако вышло перистое.
Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек.
С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже.
Солдатчина
Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы
портреты. В голове разворачивается «Война и мир», в сердце — «Человек».
16-й год*
Окончена «Война и мир»*. Немного позднее — «Человек». Куски
печатаю в «Летописи». На военщину нагло не показываюсь.
26 февраля, 17-й год*
Пошел с автомобилями к Думе. Влез в кабинет Родзянки.
Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через
час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет*.
Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно — за этим
неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции
Поэтохронику «Революция». Читаю лекции — «Большевики искусства»*.
Август*
Россия понемногу откеренщивается. Потеряли уважение. Ухожу
из «Новой жизни»*. Задумываю «Мистерию-Буфф».
Октябрь
Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для
других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал.
Все, что приходилось. Начинают заседать.
Январь*
Заехал в Москву. Выступаю. Ночью «Кафе поэтов» в
Настасьинском. Революционная бабушка теперешних кафе-поэтных салончиков. Пишу
киносценарии*. Играю сам. Рисую для кино плакаты. Июнь. Опять Петербург.
18-й год*
РСФСР — не до искусства. А мне именно до него. Заходил в
Пролеткульт к Кшесинской*.
Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В
искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в
Астрахань.
25 октября, 18-й год*
Окончил мистерию*. Читал. Говорят много. Поставил Мейерхольд
с К. Малевичем. Ревели вокруг страшно. Особенно коммунистичествующая
интеллигенция. Андреева* чего-чего не делала. Чтоб мешать. Три раза поставили —
потом расколотили. И пошли «Макбеты».
19-й год*
Езжу с мистерией и другими вещами моими и товарищей по
заводам. Радостный прием. В Выборгском районе организуется комфут*, издаем
«Искусство коммуны»*. Академии трещат. Весной переезжаю в Москву.
Голову охватила «150 000 000». Пошел в агитацию Роста*.
20-й год
Кончил «Сто пятьдесят миллионов». Печатаю без фамилии. Хочу,
чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все. Все
равно. Печатаю здесь под фамилией.
Дни и ночи Роста. Наступают всяческие Деникины. Пишу и
рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей.
21-й год*
Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и
тупости — ставлю второй вариант мистерии*. Идет в I РСФСР — в режиссуре
Мейерхольда с художниками Лавинским, Храковским, Киселевым и в цирке на
немецком языке для III конгресса Коминтерна. Ставит Грановский с Альтманом и
Равделем. Прошло около ста раз.
Стал писать в «Известиях»*.
22-й год*
Организую издательство МАФ*. Собираю футуристов — коммуны.
Приехали с Дальнего Востока Асеев, Третьяков и другие товарищи по дракам. Начал
записывать работанный третий год «Пятый интернационал». Утопия. Будет показано
искусство через 500 лет.
23-й год*
Организуем «Леф»*. «Леф» — это охват большой социальной темы
всеми орудиями футуризма. Этим определением, конечно, вопрос не
исчерпывается, — интересующихся отсылаю к №№. Сплотились тесно: Брик,
Асеев, Кушнер, Арватов, Третьяков, Родченко, Лавинский.
Написал: «Про это». По личным мотивам об общем быте.
Начал обдумывать поэму «Ленин». Один из лозунгов, одно из больших завоеваний
«Лефа» — деэстетизация производственных искусств, конструктивизм. Поэтическое
приложение: агитка и агитка хозяйственная — реклама. Несмотря на поэтическое
улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации.
24-й год
«Памятник рабочим Курска». Многочисленные лекции по СССР о
«Лефе». «Юбилейное» — Пушкину. И стихи этого типа — цикл. Путешествия: Тифлис,
Ялта — Севастополь. «Тамара и Демон» и т. д. Закончил поэму «Ленин». Читал
во многих рабочих собраниях. Я очень боялся этой поэмы, так как легко было
снизиться до простого политического пересказа. Отношение рабочей аудитории
обрадовало и утвердило в уверенности нужности поэмы. Много езжу за границу.
Европейская техника, индустриализм, всякая попытка соединить их с еще
непролазной бывшей Россией — всегдашняя идея футуриста-лефовца.
Несмотря на неутешительные тиражные данные о журнале,
«Леф» ширится в работе.
Мы знаем эти «данные» — просто частая канцелярская
незаинтересованность в отдельных журналах большого и хладнокровного механизма
Гиза.
25-й год*
Написал агитпоэму «Летающий пролетарий» и сборник агитстихов
«Сам пройдись по небесам».
Еду вокруг земли. Начало этой поездки — последняя поэма
(из отдельных стихов) на тему «Париж». Хочу и перейду со стиха на прозу. В этот
год должен закончить первый роман.
«Вокруг» не вышло. Во-первых, обокрали в Париже,
во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско
(звали с лекцией) не поехал. Изъездил Мексику, С.-А. С. Ш. и куски Франции и
Испании. Результат — книги: публицистика-проза — «Мое открытие Америки» и стихи
— «Испания», «Атлантический океан», «Гаванна», «Мексика», «Америка».
Роман дописал в уме, а на бумагу не перевел, потому что:
пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному и стал от себя
требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте. Впрочем, это и на 26-й — 27-й годы.
1926-й год
В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон,
лозунг. Поэты улюлюкают — однако сами газетничать не могут, а больше печатаются
в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть,
настолько этим заниматься легко и никому кроме супруги не интересно.
Пишу в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре
Востока», «Бакинском рабочем» и других.
Вторая работа — продолжаю прерванную традицию трубадуров
и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж,
Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва,
Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т. д., и т. д., и т. д.
1927-й год*
Восстанавливаю (была проба «сократить») «Леф», уже «Новый».
Основная позиция: против выдумки, эстетизации и психоложества искусством — за
агит, за квалифицированную публицистику и хронику. Основная работа в
«Комсомольской правде», и сверхурочно работаю «Хорошо».
«Хорошо» считаю программной вещью, вроде «Облака в
штанах» для того времени. Ограничение отвлеченных поэтических приемов
(гиперболы, виньеточного самоценного образа) и изобретение приемов для
обработки хроникального и агитационного материала.
Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и
верным шагом в будущее («сыры не засижены — лампы сияют, цены снижены»),
введение, для перебивки планов, фактов различного исторического калибра,
законных только в порядке личных ассоциаций («Разговор с Блоком», «Мне
рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут»).
Буду разрабатывать намеченное.
Еще: написаны — сценарии и детские книги.
Еще продолжал менестрелить. Собрал около 20.000 записок,
думаю о книге «Универсальный ответ» (записочникам). Я знаю, о чем думает
читающая масса.
1928-й год*
Пишу поэму «Плохо»*. Пьесу и мою литературную биографию.
Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьезна». Правильно. Я еще не
заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня
интересует, только если это весело. Подъем и опадание многих литератур,
символисты, реалисты и т. д., наша борьба с ними — все это, шедшее на моих
глазах: это часть нашей весьма серьезной истории. Это требует, чтобы об нем
написать. И напишу. [1922. 1928 ]
|
