Штатская шрапнель: Поэты на фугасах*
Ах, как я рад!
Мы пять лет орали вам, что у искусства есть задачи выше,
чем облегчение выбора ликеров по прейскурантам Северянина, или щекотание
отходящего ко сну буржуа романами Вербицкой.
Извиняюсь — я вам мешал!
Конечно, каждому приятно в розовенькой квартирке пудрой
Бальмонта надушить дочку, заучить пару стихов Брюсова для гражданского
разговора после обеда, иметь жену с подведенными глазами, светящимися грустью
Ахматовой, но кому нужен я, неуклюжий, как дредноут, орущий, как ободранный
шрапнелью!
А теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или
разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих
книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты.
Конечно, война — это только предлог. Наше искусство
должно будет жить и тогда, когда по полям, изрытым траншеями, опять прорежется
плуг. Каждый цикл идей рожден и крепится своим укладом жизни. Ведь вчерашняя
красота держалась за зеленую юбку деревни, а для кого же секрет, что Крезо,
Армстронг, Крупп* так радостно ломают готические арки только для того, чтоб
встало на развалинах тысячеэтажие небоскребов!
Какая же разница между тем, что делали, и тем, что
должны делать?
Ведь о войне писал каждый.
Пример:
Мой дядя самых честных
правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Свистел булат, картечь
визжала*,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Отбросьте крошечную разницу ритма, и оба
четверостишия одинаковы. Покойный размер. Равнодушный подход. Неужели ж между
племянничьим чувством и бьющим ощущением сражений нет разницы. Прямо хочется
крикнуть: «Бросьте, Александр Сергеевич, войну, это вам не дядя!»
Одинаковость эта — результат отношения к поэзии не как к
цели, а как к средству, как к вьючному животному для перевозки знания.
И все поэты, пишущие сейчас про войну, думают, что
достаточно быть в Львове, чтоб стать современным*. Достаточно в заученные
размеры внести слова «пулемет», «пушка», и вы войдете в историю как бард
сегодняшнего дня!
Пересмотрел все вышедшие последнее время стихи. Вот:
Опять родного нам народа*
Мы стали братьями, и вот
Та наша общая свобода,
Как феникс, правит свой полет.
Заря смотрела долгим
взглядом*,
Ее кровавый луч не гас;
Наш Петербург стал Петроградом
В незабываемый тот час.
Кипи же, страшная стихия*,
В войне да выкипит весь яд, —
Когда заговорит Россия,
То громы неба говорят.
Вы думаете — это одно стихотворение? Нет. По четыре
строчки Брюсова, Бальмонта, Городецкого. Можно такие же строчки, одинаковые,
как баранки, набрать из двадцати поэтов. Где же за трафаретом творец?
Какая великолепная вещь — война!
Всеобъемлющий аршин: сидели старички, ругались на
молодую поэзию, не пуская никого к работе, цеплялись за хлебные места толстых
журналов, а война их вымерила, и оказалось, что это только живые трупики,
терпимые только скопческой психологией поросшего покоем обывателя.
Впрочем, мне вас жалко. Хотите — научу?
Поэзия, господа, не теплое одеяло, сшитое из пятачковых
лоскутьев фельетонной мысли, не пишется потом филолога, выносившего в
университете ямбы.
Поэзия — ежедневно по-новому любимое слово. Сегодня оно
хочет ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара!
[1914 ]
|
