Мобильная версия
   

Владимир Маяковский «Стихотворения. (1912—1917)»


Владимир Маяковский Стихотворения. (1912—1917)
УвеличитьУвеличить

            Облако в штанах*

   

   

Тетраптих

   

           Вашу мысль,

      мечтающую на размягченном мозгу,

      как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

      буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

      досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

    

           У меня в душе ни одного седого волоса,

      и старческой нежности нет в ней!

      Мир огромив мощью голоса,

      иду — красивый,

      двадцатидвухлетний.

    

           Нежные!

      Вы любовь на скрипки ложите.

      Любовь на литавры ложит грубый.

      А себя, как я, вывернуть не можете,

      чтобы были одни сплошные губы!

    

           Приходите учиться —

      из гостиной батистовая,

      чинная чиновница ангельской лиги.

      И которая губы спокойно перелистывает, как кухарка страницы поваренной книги.

    

           Хотите —

      буду от мяса бешеный

      — и, как небо, меняя тона —

      хотите —

      буду безукоризненно нежный,

      не мужчина, а — облако в штанах!

    

           Не верю, что есть цветочная Ницца!

      Мною опять славословятся

      мужчины, залежанные, как больница,

      и женщины, истрепанные, как пословица.

    

       

1

   

           Вы думаете, это бредит малярия?

    

           Это было,

      было в Одессе.

    

           «Приду в четыре», — сказала Мария.

    

           Восемь.

      Девять.

      Десять.

    

           Вот и вечер

      в ночную жуть

      ушел от окон,

      хмурый,

      декабрый.

      В дряхлую спину хохочут и ржут

      канделябры.

    

           Меня сейчас узнать не могли бы:

      жилистая громадина

      стонет,

      корчится.

      Что может хотеться этакой глыбе?

      А глыбе многое хочется!

    

           Ведь для себя не важно

      и то, что бронзовый,

      и то, что сердце — холодной железкою.

      Ночью хочется звон свой

      спрятать в мягкое,

      в женское.

    

           И вот,

      громадный,

      горблюсь в окне,

      плавлю лбом стекло окошечное.

      Будет любовь или нет?

      Какая —

      большая или крошечная?

      Откуда большая у тела такого:

      должно быть, маленький,

      смирный любёночек.

      Она шарахается автомобильных гудков.

      Любит звоночки коночек.

    

           Еще и еще,

      уткнувшись дождю

      лицом в его лицо рябое,

      жду,

      обрызганный громом городского прибоя.

      Полночь, с ножом мечась,

      догнала,

      зарезала, —

      вон его!

    

           Упал двенадцатый час,

      как с плахи голова казненного.

    

           В стеклах дождинки серые

      свылись,

      гримасу громадили,

      как будто воют химеры

      Собора Парижской Богоматери*.

    

           Проклятая!

      Что же, и этого не хватит?

      Скоро криком издерется рот.

    

           Слышу:

      тихо,

      как больной с кровати,

      спрыгнул нерв.

      И вот, —

      сначала прошелся

      едва-едва,

      потом забегал,

      взволнованный,

      четкий.

      Теперь и он и новые два

      мечутся отчаянной чечеткой.

    

           Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

    

           Нервы —

      большие,

      маленькие,

      многие! —

      скачут бешеные,

      и уже

      у нервов подкашиваются ноги!

    

           А ночь по комнате тинится и тинится, —

      из тины не вытянуться отяжелевшему глазу

    

           Двери вдруг заляскали,

      будто у гостиницы

      не попадает зуб на зуб.

    

           Вошла ты,

      резкая, как «нате!»,

      муча перчатки замш,

      сказала:

      «Знаете —

      я выхожу замуж».

    

           Что ж, выходите.

      Ничего.

      Покреплюсь.

      Видите — спокоен как!

      Как пульс

      покойника.

    

           Помните?

      Вы говорили:

      «Джек Лондон,

      деньги,

      любовь,

      страсть», —

      а я одно видел:

      вы — Джиоконда*,

      которую надо украсть!

    

           И украли.

    

           Опять влюбленный выйду в игры,

      огнем озаряя бровей загиб.

      Что же!

      И в доме, который выгорел,

      иногда живут бездомные бродяги!

    

           Дразните?

      «Меньше, чем у нищего копеек,

      у вас изумрудов безумий».

      Помните!

      Погибла Помпея*,

      когда раздразнили Везувий!

    

           Эй!

      Господа!

      Любители

      святотатств,

      преступлений,

      боен, —

      а самое страшное

      видели —

      лицо мое,

      когда

      я

      абсолютно спокоен?

    

           И чувствую —

      «я»

      для меня мало.

      Кто-то из меня вырывается упрямо.

    

           Allo!

      Кто говорит?

      Мама?

      Мама!

      Ваш сын прекрасно болен!

      Мама!

      У него пожар сердца.

      Скажите сестрам, Люде и Оле, —

      ему уже некуда деться.

      Каждое слово,

      даже шутка,

      которые изрыгает обгорающим ртом он,

      выбрасывается, как голая проститутка

      из горящего публичного дома.

    

           Люди нюхают —

      запахло жареным!

      Нагнали каких-то.

      Блестящие!

      В касках!

      Нельзя сапожища!

      Скажите пожарным:

      на сердце горящее лезут в ласках.

      Я сам.

      Глаза наслезнённые бочками выкачу.

      Дайте о ребра опереться.

      Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

      Рухнули.

      Не выскочишь из сердца!

    

           На лице обгорающем

      из трещины губ

      обугленный поцелуишко броситься вырос.

    

           Мама!

      Петь не могу.

      У церковки сердца занимается клирос!

    

           Обгорелые фигурки слов и чисел

      из черепа,

      как дети из горящего здания.

      Так страх

      схватиться за небо

      высил

      горящие руки «Лузитании»*.

    

           Трясущимся людям

      в квартирное тихо

      стоглазое зарево рвется с пристани.

      Крик последний, —

      ты хоть

      о том, что горю, в столетия выстони!

    

       

2

   

           Славьте меня!

      Я великим не чета.

      Я над всем, что сделано,

      ставлю «nihil»[2].

    

           Никогда

      ничего не хочу читать.

      Книги?

      Что книги!

    

           Я раньше думал —

      книги делаются так:

      пришел поэт,

      легко разжал уста,

      и сразу запел вдохновенный простак —

      пожалуйста!

      А оказывается —

      прежде чем начнет петься,

      долго ходят, размозолев от брожения,

      и тихо барахтается в тине сердца

      глупая вобла воображения.

      Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

      из любвей и соловьев какое-то варево,

      улица корчится безъязыкая —

      ей нечем кричать и разговаривать.

      Городов вавилонские башни,

      возгордясь, возносим снова,

      а бог

      города на пашни

      рушит,

      мешая слово.

    

           Улица муку молча пёрла.

      Крик торчком стоял из глотки.

      Топорщились, застрявшие поперек горла

      пухлые taxi[3] и костлявые пролетки.

      Грудь испешеходили.

      Чахотки площе.

    

           Город дорогу мраком запер.

    

           И когда —

      все-таки! —

      выхаркнула давку на площадь,

      спихнув наступившую на горло паперть,

      думалось:

      в хорах архангелова хорала

      бог, ограбленный, идет карать!

    

           А улица присела и заорала:

      «Идемте жрать!»

    

           Гримируют городу Круппы и Круппики

      грозящих бровей морщь,

      а во рту

      умерших слов разлагаются трупики,

      только два живут, жирея —

      «сволочь»

      и еще какое-то,

      кажется — «борщ».

    

           Поэты,

      размокшие в плаче и всхлипе,

      бросились от улицы, ероша космы:

      «Как двумя такими выпеть

      и барышню,

      и любовь,

      и цветочек под росами?»

    

           А за поэтами —

      уличные тыщи:

      студенты,

      проститутки,

      подрядчики.

    

           Господа!

      Остановитесь!

      Вы не нищие,

      вы не смеете просить подачки!

    

           Нам, здоровенным,

      с шагом саженьим,

      надо не слушать, а рвать их —

      их,

      присосавшихся бесплатным приложением

      к каждой двуспальной кровати!

    

           Их ли смиренно просить:

      «Помоги мне!»

      Молить о гимне,

      об оратории!

      Мы сами творцы в горящем гимне —

      шуме фабрики и лаборатории.

    

           Что мне до Фауста,

      феерией ракет

      скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

      Я знаю —

      гвоздь у меня в сапоге

      кошмарней, чем фантазия у Гете!

    

           Я,

      златоустейший,

      чье каждое слово

      душу новородит,

      именинит тело,

      говорю вам:

      мельчайшая пылинка живого

      ценнее всего, что я сделаю и сделал!

    

           Слушайте!

      Проповедует,

      мечась и стеня,

      сегодняшнего дня крикогубый Заратустра*!

      Мы

      с лицом, как заспанная простыня,

      с губами, обвисшими, как люстра,

      мы,

      каторжане города-лепрозория*,

      где золото и грязь изъязвили проказу, —

      мы чище венецианского лазорья,

      морями и солнцами омытого сразу!

    

           Плевать, что нет

      у Гомеров и Овидиев

      людей, как мы;

      от копоти в оспе.

      Я знаю —

      солнце померкло б, увидев

      наших душ золотые россыпи!

    

           Жилы и мускулы — молитв верней.

      Нам ли вымаливать милостей времени!

      Мы —

      каждый —

      держим в своей пятерне

      миров приводные ремни!

    

           Это взвело на Голгофы аудиторий*

      Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

      и не было ни одного,

      который

      не кричал бы:

      «Распни,

      распни его!»

      Но мне —

      люди,

      и те, что обидели —

      вы мне всего дороже и ближе.

    

           Видели,

      как собака бьющую руку лижет?!

    

           Я,

      обсмеянный у сегодняшнего племени,

      как длинный

      скабрезный анекдот,

      вижу идущего через горы времени,

      которого не видит никто.

    

           Где глаз людей обрывается куцый,

      главой голодных орд,

      в терновом венце революций

      грядет шестнадцатый год.

    

           А я у вас — его предтеча;

      я — где боль, везде;

      на каждой капле слёзовой течи

      распял себя на кресте.

      Уже ничего простить нельзя.

      Я выжег души, где нежность растили.

      Это труднее, чем взять

      тысячу тысяч Бастилий!

    

           И когда,

      приход его

      мятежом оглашая,

      выйдете к спасителю —

      вам я

      душу вытащу,

      растопчу,

      чтоб большая! —

      и окровавленную дам, как знамя.

    

       

3

   

           Ах, зачем это,

      откуда это

      в светлое весело

      грязных кулачищ замах!

    

           Пришла

      и голову отчаянием занавесила

      мысль о сумасшедших домах.

    

           И —

      как в гибель дредноута

      от душащих спазм

      бросаются в разинутый люк —

      сквозь свой

      до крика разодранный глаз*

      лез, обезумев, Бурлюк.

      Почти окровавив исслезенные веки,

      вылез,

      встал,

      пошел

      и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,

      взял и сказал:

      «Хорошо!»

    

           Хорошо, когда в желтую кофту

      душа от осмотров укутана!

      Хорошо,

      когда брошенный в зубы эшафоту,

      крикнуть:

      «Пейте какао Ван-Гутена*!»

    

           И эту секунду,

      бенгальскую

      громкую,

      я ни на что б не выменял,

      я ни на…

      А из сигарного дыма

      ликерного рюмкой

      вытягивалось пропитое лицо Северянина.

    

           Как вы смеете называться поэтом

      и, серенький, чирикать, как перепел!

      Сегодня

      надо

      кастетом

      кроиться миру в черепе!

    

           Вы,

      обеспокоенные мыслью одной —

      «изящно пляшу ли», —

      смотрите, как развлекаюсь

      я —

      площадной

      сутенер и карточный шулер!

    

           От вас,

      которые влюбленностью мокли,

      от которых

      в столетия слеза лилась,

      уйду я,

      солнце моноклем

      вставлю в широко растопыренный глаз.

    

           Невероятно себя нарядив,

      пойду по земле,

      чтоб нравился и жегся,

      а впереди

      на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

    

           Вся земля поляжет женщиной,

      заерзает мясами, хотя отдаться;

      вещи оживут —

      губы вещины

      засюсюкают:

      «цаца, цаца, цаца!»

    

           Вдруг

      и тучи

      и облачное прочее

      подняло на небе невероятную качку,

      как будто расходятся белые рабочие,

      небу объявив озлобленную стачку.

    

           Гром из-за тучи, зверея, вылез,

      громадные ноздри задорно высморкал,

      и небье лицо секунду кривилось

      суровой гримасой железного Бисмарка.

    

           И кто-то,

      запутавшись в облачных путах,

      вытянул руки к кафе —

      и будто по-женски,

      и нежный как будто,

      и будто бы пушки лафет.

    

           Вы думаете —

      это солнце нежненько

      треплет по щечке кафе?

      Это опять расстрелять мятежников

      грядет генерал Галифе*!

    

           Выньте, гулящие, руки из брюк —

      берите камень, нож или бомбу,

      а если у которого нету рук —

      пришел чтоб и бился лбом бы!

    

           Идите, голодненькие,

      потненькие,

      покорненькие,

      закисшие в блохастом грязненьке!

    

           Идите!

      Понедельники и вторники

      окрасим кровью в праздники!

      Пускай земле под ножами припомнится,

      кого хотела опошлить!

      Земле,

      обжиревшей, как любовница,

      которую вылюбил Ротшильд!

    

           Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

      как у каждого порядочного праздника —

      выше вздымайте, фонарные столбы,

      окровавленные туши лабазников.

    

           Изругивался,

      вымаливался,

      резал,

      лез за кем-то

      вгрызаться в бока.

    

           На небе, красный, как марсельеза,

      вздрагивал, околевая, закат.

    

           Уже сумасшествие.

    

           Ничего не будет.

    

           Ночь придет,

      перекусит

      и съест.

    

           Видите —

      небо опять иудит

      пригоршнью обрызганных предательством звезд?

      Пришла.

      Пирует Мамаем,

      задом на город насев*.

      Эту ночь глазами не проломаем,

      черную, как Азеф*!

    

           Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

      вином обливаю душу и скатерть

      и вижу:

      в углу — глаза круглы, —

      глазами в сердце въелась богоматерь.

    

           Чего одаривать по шаблону намалеванному

      сиянием трактирную ораву!

      Видишь — опять

      голгофнику оплеванному

      предпочитают Варавву*?

    

           Может быть, нарочно я

      в человечьем месиве

      лицом никого не новей.

      Я,

      может быть,

      самый красивый

      из всех твоих сыновей.

    

           Дай им,

      заплесневшим в радости,

      скорой смерти времени,

      чтоб стали дети, должные подрасти,

      мальчики — отцы,

      девочки — забеременели.

    

           И новым рожденным дай обрасти

      пытливой сединой волхвов,

      и придут они —

      и будут детей крестить

      именами моих стихов.

    

           Я, воспевающий машину и Англию,

      может быть, просто,

      в самом обыкновенном евангелии

      тринадцатый апостол.

    

           И когда мой голос

      похабно ухает —

      от часа к часу,

      целые сутки,

      может быть, Иисус Христос нюхает

      моей души незабудки.

    

       

4

   

           Мария! Мария! Мария!

      Пусти, Мария!

      Я не могу на улицах!

      Не хочешь?

      Ждешь,

      как щеки провалятся ямкою,

      попробованный всеми,

      пресный,

      я приду

      и беззубо прошамкаю,

      что сегодня я

      «удивительно честный».

    

           Мария,

      видишь —

      я уже начал сутулиться.

    

           В улицах

      люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,

      высунут глазки,

      потертые в сорокгодовой таске, —

      перехихикиваться,

      что у меня в зубах

      — опять! —

      черствая булка вчерашней ласки.

    

           Дождь обрыдал тротуары,

      лужами сжатый жулик,

      мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

      а на седых ресницах —

      да! —

      на ресницах морозных сосулек

      слезы из глаз —

      да! —

      из опущенных глаз водосточных труб.

    

           Всех пешеходов морда дождя обсосала,

      а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

      лопались люди,

      проевшись насквозь,

      и сочилось сквозь трещины сало,

      мутной рекой с экипажей стекала

      вместе с иссосанной булкой

      жевотина старых котлет.

    

           Мария!

      Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

      Птица

      побирается песней,

      поет,

      голодна и звонка,

      а я человек, Мария,

      простой,

      выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни*.

    

           Мария, хочешь такого?

      Пусти, Мария!

      Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

    

           Мария!

    

           Звереют улиц выгоны.

      На шее ссадиной пальцы давки.

    

           Открой!

    

           Больно!

    

           Видишь — натыканы

      в глаза из дамских шляп булавки!

    

           Пустила.

    

           Детка!

      Не бойся,

      что у меня на шее воловьей

      потноживотые женщины мокрой горою сидят, —

      это сквозь жизнь я тащу

      миллионы огромных чистых любовей

      и миллион миллионов маленьких грязных любят,

      Не бойся,

      что снова,

      в измены ненастье,

      прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —

      «любящие Маяковского!» —

      да ведь это ж династия

      на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

    

           Мария, ближе!

    

           В раздетом бесстыдстве,

      в боящейся дрожи ли,

      но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

      я с сердцем ни разу до мая не дожили,

      а в прожитой жизни

      лишь сотый апрель есть.

    

           Мария!

      Поэт сонеты поет Тиане*,

      а я —

      весь из мяса,

      человек весь —

      тело твое просто прошу,

      как просят христиане —

      «хлеб наш насущный

      даждь нам днесь».

    

           Мария — дай!

    

           Мария!

      Имя твое я боюсь забыть,

      как поэт боится забыть

      какое-то

      в муках ночей рожденное слово,

      величием равное богу.

    

           Тело твое

      я буду беречь и любить,

      как солдат,

      обрубленный войною,

      ненужный,

      ничей,

      бережет свою единственную ногу.

    

           Мария —

      не хочешь?

      Не хочешь!

    

           Ха!

    

           Значит — опять

      темно и понуро

      сердце возьму,

      слезами окапав,

      нести,

      как собака,

      которая в конуру

      несет

      перееханную поездом лапу.

    

           Кровью сердца дорогу радую,

      липнет цветами у пыли кителя.

      Тысячу раз опляшет Иродиадой*

      солнце землю —

      голову Крестителя.

    

           И когда мое количество лет

      выпляшет до конца —

      миллионом кровинок устелется след

      к дому моего отца.

    

           Вылезу

      грязный (от ночевок в канавах),

      стану бок о бок,

      наклонюсь

      и скажу ему на ухо:

    

           — Послушайте, господин бог!

      Как вам не скушно

      в облачный кисель

      ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

      Давайте — знаете —

      устроимте карусель

      на дереве изучения добра и зла!

    

           Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,

      и вина такие расставим по столу,

      чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу*

      хмурому Петру Апостолу.

      А в рае опять поселим Евочек:

      прикажи, —

      сегодня ночью ж

      со всех бульваров красивейших девочек

      я натащу тебе.

    

           Хочешь?

    

           Не хочешь?

    

           Мотаешь головою, кудластый?

      Супишь седую бровь?

      Ты думаешь —

      этот,

      за тобою, крыластый,

      знает, что такое любовь?

    

           Я тоже ангел, я был им —

      сахарным барашком выглядывал в глаз,

      но больше не хочу дарить кобылам

      из севрской муки изваянных ваз*.

      Всемогущий, ты выдумал пару рук,

      сделал,

      что у каждого есть голова, —

      отчего ты не выдумал,

      чтоб было без мук

      целовать, целовать, целовать?!

    

           Я думал — ты всесильный божище,

      а ты недоучка, крохотный божик.

      Видишь, я нагибаюсь,

      из-за голенища

      достаю сапожный ножик.

    

           Крыластые прохвосты!

      Жмитесь в раю!

      Ерошьте перышки в испуганной тряске!

      Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

      отсюда до Аляски!

    

           Пустите!

    

           Меня не остановите.

      Вру я,

      в праве ли,

      но я не могу быть спокойней.

      Смотрите —

      звезды опять обезглавили

      и небо окровавили бойней!

    

           Эй, вы!

      Небо!

      Снимите шляпу!

      Я иду!

    

           Глухо.

    

           Вселенная спит,

      положив на лапу

      с клещами звезд огромное ухо. [1914–1915 ]

    

       


  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 

Все списки лучших





Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика