Без белых флагов*
Газета «Новь» дала место голосу молодых поэтов.
Я знаю, что среди большой публики, читающей газету, у
нас едва ли наберется полсотни сторонников, да и эти немногие смотрят на нас,
как на людей, стоящих только накануне того шага, после которого наше искусство
может стать великим, но может стать и смешным.
Я ни разу не льстил себе мыслью, что руководители газеты
«Новь», принимая мои статьи, стихи, отобранные мною, делают это из сочувствия
нашим идеям, из уверенности в нашей правоте.
Мы для газеты — калишские беглецы.
Оказав гостеприимство, хозяин просто не может быть
жесток с принятыми, увидев в них людей иных взглядов. Это мелочь. Важнее знать,
отчего мы сделались беглецами: оттого ль, что, позорно удирая с плохо
укрепленных позиций, решили эксплоатировать доверие добрых или с уверенностью в
правоту своего дела, бившиеся до последней капли крови, только на секунду
поддались перед численно сильнейшим врагом?
Я знаю, что мы бойцы. Поэтому спокойно и радостно отвечу
на вопрос: «Кто вы?»
Первое сомнение, на которое хочется ответить, —
Алексея Порошина: «Мне кажется — слишком много старчества оплетено другом этой
молодости. В чем тут слова молодой силы?»
Для общественного деятеля молодость в правде идей, для
него нет физической старости.
Для поэта молодость не в красоте убеждений, а в теле, в
силе передачи того, что чувствует.
Стихи, вышедшие на страничке «Траурное ура», «Бельгия»,
«Мама и убитый немцами вечер» и др. по своему комплексу идей не молоды.
Действительно, кому нужны в минуту общественного подъема идеи о «дороге слез»,
проложенной бельгийскими дочерьми, о матери, «вплакавшейся в орущих о побитом
неприятеле?» Речь политического борца может быть теперь только одна: «Не важны
страдания одного человека, когда выковывается свободная судьба государств». Для
поэта же и слезы и даже бессилие могут петь и молодость и всё, что необходимо
сегодняшнему дню. Для поэта важно не что, а как. Есть слезы и слезы.
Андреев говорит, что есть слезы*, от которых только
«краснеет лицо и намокает платочек», а есть и такие, которые «выжигают города,
и дикие звери даже разбегаются» от них. Если и пролиты в наших стихах, то
только эти, последние слезы. Мы считаем за стариков людей, пишущих не в нашем
лагере, не потому, что они не выкрикивают кличей, соответствующих духу времени
— этого у них много — а потому, что творят их старческими, притупленными
нервами.
Они могут только описывать: «Бросали польки хризантемы
ротам русских радостных солдат», — это не горение творящего художника, а
хладнокровная, бесчувственная запись немки-стенографистки. А рядом разве не
образ жгучей печали, скорбная, ждущая Варшава, с расплакавшимся на шее, обагренным
ранами заката, вечером?
Разве не вечный призыв к мести убийцам сказка о
вплетенной в брабантские кружева печали, которая в волнах бальных платьев
разнесется по всей Европе.
Но печаль молодого только потому самая скорбная из
печалей, что гроза его самая громовая из гроз!
Возьмите боевые кличи нашего Хлебникова, разве это не
славословие мощи, гордости и побед.
Вот:
От Грюнвальда я*:
истуканы,
С белым пером на темени,
В рубахах белых великаны
Бились с рожденным на Немане.
От Коссова я: дружины свой
бег
Правят победно на трупах.
Я и колол, и резал, и сек
Павших от ужаса, глупых!
Тот же К. Большаков в стихе «Дифирамб войне»
прославляет гром пушек:
За то, что вместо душ
болиды
Вложил в бестрепетную грудь,
Часам твоей святой корриды
В глазах вовеки не уснуть.
Вот потому-то, что равно отдаются наши нервы и
печали похорон и венчанию победами, я считаю вправе ответить на первый упрек:
«Нет! Мы молодые!»
Но молодости мало.
Надо еще показать, что жестокость и неверность нашей
речи — не косноязычие юнцов, а обдуманная измена новаторов.
Здесь придется потратить минуту на сообщение о посещении
футуризма Николаем Раевским.
Он прямо говорит: «Ничего нового».
Доказательство такое: приводит стихотворение «Мама… Дым.
Дым. Дым еще» и заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю»; потом приводит
строчки дряхлейшего декадента: «Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне»* и
тоже заявляет: «Это набор слов, ничего не понимаю».
Заключение г. Раевского: «Раз я ни там, ни тут ничего не
понимаю, значит это одно и то же. Значит, футуристы не новаторы. Долой!»
Позвольте, г. Раевский, раз вы две вещи одинаково
не понимаете, то сами-то вещи от этого не становятся одинаковыми.
Одно из главных положений футуризма — «слово —
самоцель». Критик замечает, что об этом говорили и в шестидесятых годах и наши
предшественники, декаденты. Верно. Например, Брюсов писал:
Быть может, все в жизни
лишь средство*
Для ярко певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
На первый взгляд кажется, что слову отведена здесь
решающая роль. На самом же деле от слова, как показывают стихи поэтов этой
группы, взята только внешняя, звуковая оболочка.
Например, Бальмонт:
Я вижу Толедо*, я вижу
Мадрид.
О, белая Леда,
Твой блеск и победа
Различным сияньем горит.
Таким же нанизыванием красивеньких, но праздных
звуков занимаются футуристы? Нет.
Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного
искусства. Каждый же период жизни имеет свою словесную формулу. Борьба наша за
новые слова для России вызвана жизнью. Развилась в России нервная жизнь
городов, требует слов быстрых, экономных, отрывистых, а в арсенале русской
литературы одна какая-то барская тургеневская деревня. Мы же берем каждый
живущий сейчас предмет, каждое вновь родившееся ощущение и смотрим — правильное
ли соотношение между ними и именами. Если старые слова кажутся нам
неубедительными, мы создаем свои. Ненужные сотрутся жизнью, нужные войдут в
речь. Например, Хлебников, пользуясь соответствующими выражениями в других
глаголах, дал около пятисот производных от глагола «любить»*, — совершенно
правильные по своей русской конструкции, правильные и необходимые.
Это-то творчество языка для завтрашних людей — наше
новое, нас оправдывающее.
Нет нужды, если даже в этой задаче мы сблизимся с
какой-нибудь мыслью старых. Ведь когда египтяне или греки гладили черных и
сухих кошек, они тоже могли добыть электрическую искру, но не им возносим мы
песню славы, а тем, кто блестящие глаза дал повешенным головам фонарей и силу
тысячи рук влил в гудящие дуги трамваев.
[1914 ]
|
