Флейта-позвоночник*
Пролог
За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в
пещере,
как чашу вина в застольной
здравице,
подъемлю стихами наполненный
череп.
Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.
Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на
флейте.
На собственном позвоночнике.
1
Версты улиц взмахами шагов
мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману*
выдумалась ты, проклятая?!
Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и
черпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из
черепа.
Мне,
чудотворцу всего, что
празднично,
самому на праздник выйти не с
кем.
Возьму сейчас и грохнусь
навзничь
и голову вымозжу каменным
Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется
и дрогнет,
вывел и велел:
люби!
Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и
вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего
мужа
и на рояль положить человечьи
ноты.
Если вдруг подкрасться к двери
спаленной,
перекрестить над вами стёганье
одеялово,
знаю —
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра
раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший
ювелир.
В карты б играть!
В вино
выполоскать горло сердцу
изоханному.
Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи,
пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
Всевышний инквизитор!
Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к
хвостам лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув
виселицей,
возьми и вздерни меня,
преступника.
Делай, что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки
вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Версты улиц взмахами шагов
мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!
2
И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы
точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у
чахоточного.
Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.
Даже если,
от крови качающийся, как
Бахус*,
пьяный бой идет —
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен*.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается
подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата*.
Но мне не до розовой
мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.
Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города
к городу.
Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе —
я в тебя вцелую сквозь туманы
Лондона
огненные губы фонарей.
В зное пустыни вытянешь
караваны,
где львы начеку, —
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.
Улыбку в губы вложишь,
смотришь —
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.
Вынесешь на мост шаг
рассеянный —
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне
рысаков
Стрелку или Сокольники*.
Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и
голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я —
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром
губе.
Короной кончу?
Святой Еленой*?
Буре жизни оседлав валы,
я — равный кандидат
и на царя вселенной
и на
кандалы.
Быть царем назначено мне —
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет
река торги, —
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке
каторги.
Слушайте ж, забывшие, что
небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем
чахоточного.
3
Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом
бумаги я,
Творись, просветленных
страданием слов
нечеловечья магия!
Сегодня, только вошел к
вам,
почувствовал —
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом
платье,
и ширился в воздухе запах
ладана.
Рада?
Холодное
«очень».
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и
лихорадочен.
Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)
Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.
Могилы глубятся
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул
канатом,
жонглируя словами, закачался
над ней.
Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким
признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце
вызнакомь.
Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских
платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.
Как слоны стопудовыми
играми
завершали победу Пиррову*,
я поступью гения мозг твой
выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.
Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный
монастырь.
Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле.
Крикнул ему:
«Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели
б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!»
Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже
сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась
ужасом.
И видением вставал
унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре
его,
будто вымечтал какой-то новый
Бялик*
ослепительную царицу Сиона
евреева.
В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт*,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный
именинник.
Вызолачивайтесь в солнце,
цветы и травы!
Весеньтесь, жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы —
пить и пить стихи.
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не
придумаю.
В праздник красьте
сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я.
[1915 ]
|
