 Увеличить |
Глава VIII
Чтобы сделать известным своё имя и поскорей достичь желанной
цели в саломоновском доме, Пер с некоторых пор загорелся идеей опубликовать
небольшую брошюрку с изложением своих планов. Брошюрка была задумана как ответ
полковнику Бьерреграву, как вызов всему доморощенному инженерному причту,
который хотел повергнуть его в прах, заставить его прозябать в безвестности.
Пусть эти господа узнают, что курилка ещё жив.
Помимо того, он хотел доказать необходимость полной
перестройки всей системы путей сообщения в Дании. С цифрами в руках, — без
цифр тут не обойдёшься, — он хотел убедить публику, сколь неразумно и даже
пагубно для страны, бедной топливом и со всех сторон омываемой морями,
прокладывать дорогостоящие железные дороги, вместо того чтобы сделать главный
упор на разветвленной системе каналов, которая свяжет любой городок с открытым
морем. В первую голову он хотел вызвать тем самым интерес к своему собственному
проекту, подробное описание которого с чертежами и схемами должно было
содержаться в книге.
И, наконец, он собирался изложить там некоторые общие
соображения. Пришпоренный словами Якобы о том, что в борьбе за современную
цивилизацию люди техники неизбежно будут играть главенствующую роль, Пер решил
предпослать своей книге краткое, но энергичное вступительное слово и высказать
ряд мыслей о задачах дальнейшего развития Дании.
Не откладывая дела в долгий ящик, он засел за работу. Пусть
он не бог весть как владел пером и никогда не блистал ни по части орфографии,
ни по части пунктуации, теперь это его не останавливало. Взяв себе за образец
доктора Натана, он развернул перед своими читателями картину глубокого упадка,
до которого за минувший век довело датскую нацию «ученое филистёрство», затем
перешёл к изображению беспросветной нищеты, которая неизбежно ожидает Данию,
буде она, вопреки здравому смыслу и опыту других стран, не умерит традиционные
восторги перед благодатным изобилием масла и свинины и не даст народу новые источники
дохода.
Этой мрачной картине он противопоставлял описание сказочной
страны, какой может стать Дания за короткий срок с помощью развитой
промышленности. Перо бегало по бумаге, а он видел, как могучие пароходы,
груженные сырьём из дальних стран, бороздят светлые воды его каналов. Как
гигантские фабрики возносятся по берегам укрощенных рек. Слышал, как жужжат
колёса и рокочут турбины. В бесплодной, ютландской степи, где теперь с грехом
пополам может прокормиться несколько отощалых овец, вырастали многолюдные
города, полные кипучей жизни, города, где в полночный час людей не будет больше
пугать зловещий колокольный звон, где могучие лучи электричества разгонят мрак
и обратят в бегство духов тьмы.
В один прекрасный день, когда он, пылая вдохновением, сидел
за работой, к нему явился нежданный гость. Сперва раздались быстрые удары
тросточкой по кнопке звонка, и затем перед ним возник «директор» Дельфт,
ослепительный господин Дельфт собственной персоной, во всём великолепии
светлого парижского костюма, напомаженный, надушенный, с голубоватым моноклем,
который весьма удачно скрывал сильную косину.
— Да, видит бог, вы недурно спрятались, — начал он
с места в карьер и оценивающим взглядом окинул тёмную комнатушку, заваленную
бумагами и чертежами. — Значит, здесь вы составляете фальшивые векселя на
будущее. Идеальная конура для фальшивомонетчика. Мой бог! Надеюсь, я не помешал
вам расписывать тысячерублёвую ассигнацию? Ха-ха-ха!
Пер уже свыкся с манерой дяди Генриха выражаться более чем
откровенно, а потому не обиделся. Однако улыбнулся он весьма натянуто. Он
терпеть не мог этого уродца и был очень недоволен, что тот вздумал заявиться к
нему. «Чего этому старому черту надо?» — подумал он.
— Вас не очень удивляет мой визит? — осведомился с
наигранным трепетом господин Дельфт, после того как по просьбе Пера занял место
в однорукой качалке. — Я давно уже собирался побывать у вас, но дела,
знаете ли, нет ни минуты свободной. Вы не представляете, сколько у нашей
компании забот из-за беспорядков в Китае и волнений в Индии. Я целый день без
передышки строчу телеграммы. Насилу вырвался, чтобы поболтать с вами, как это
говорится, о том о сём. — Здесь дядя Генрих умышленно сделал паузу, чтобы
разжечь любопытство Пера. Но Пер спокойно выжидал и ничего не спросил.
Пауза затянулась. Господин Дельфт снова доскональнейшим
образом изучил сквозь своё стёклышко убогую обстановку комнаты.
— Скажите, господин Сидениус, вам не приходилось бывать
в Китае?.. Ну а в Индии?.. Но в Америке-то вы по крайней мере бывали?..
Решительно всем молодым людям следовало бы съездить в Америку и поучиться там
великому искусству пробиваться в жизни.
Очередная пауза, после которой господин Дельфт заговорил
несколько другим тоном, более осторожно.
— Не припомните ли вы, дорогой господин Сидениус,
незначительный разговор, который мы вели с вами, когда я имел честь впервые
увидеть вас в доме моего зятя? Вы тогда очень тепло отзывались о моей
племяннице, за что я вам бесконечно признателен. Я ещё позволил себе обратить
ваше внимание на удовольствие, какое вы можете получить, изучая забавнейшие
типы людей, привлечённых в этот дом красотой моей племянницы. Скажите, разве я
был не прав? Комическое зрелище, не так ли? Лезут в дом с важным видом всякие
сопляки без гроша в кармане и начинают волочиться за девочками, да ещё делают
лица невинные и чистые, словно подмытый зад у грудного младенца.
Пер подумал, что, не будь на свете Якобы, старый болтун
давно бы вылетел отсюда.
— Это, знаете, так по-датски, не правда ли? —
ничтоже сумняшеся продолжал господин Дельфт, окинув ещё более сострадательным
взглядом жалкую комнатушку Пера. — В других странах такого не бывает, там
это и в голову никому не придёт. Взять хотя бы Америку…
Тут дядя Генрих рассказал про одного молодого человека из
Нью-Йорка, который ухитрился сделать блестящую карьеру и даже выхватить
миллиардерскую дочку из-под носа у графов и баронов, хотя сам не имел ни гроша
за душой и столовался в дешевом ресторанчике.
— Это был некий Штадльман, по национальности австриец,
то ли гений, то ли шарлатан, называйте, как хотите, — во всяком случае, он
собирался получать молоко и масло непосредственно из роскошной травы
американских прерий, без помощи коров. Идея, что и говорить, блестящая! Ну так
вот, он ставил свои опыты в лаборатории и там познакомился с родным сыном Сэмюела
Смита. Вы, надеюсь, слышали это имя биржевого воротилы с Пятой авеню, человека,
который стоил миллионов семьсот — восемьсот, и не чего-нибудь, а долларов. А у
Сэмюела была единственная дочь двадцати лет, и накажи меня бог, ежели она по
уши не влюбилась в этого проходимца и не пожелала выйти за него замуж. Ну что
вы скажете? Разумеется, для начала жениха просто спустили с лестницы. Если бы
такой человек, как Сэмюел, вздумал спихнуть свою дочь за первого встречного,
его бы засмеяла вся Америка. Многие из нас весьма внимательно следили, как
говорится, за ходом событий, и вот в один прекрасный день сидим это мы у себя в
клубе, и вдруг нас осеняет мысль, что тут можно сделать хороший бизнес. Тогда,
не сходя с места, мы учреждаем акционерное общество.
— Акционерное? А что вы собираетесь
разрабатывать? — Пер стал несколько внимательнее.
— Как что? Разумеется, этого молодого человека. Вернее
сказать, его шансы на успех. Мы основали акционерный капитал — сперва пять,
потом десять тысяч долларов, чтобы он мог зажить в Нью-Йорке настоящим барином,
снять роскошную квартиру на Бродвее, держать слуг и верховых лошадей, давать
обеды для журналистов, фигурировать на страницах газет… Короче, не прошло и
двух месяцев, как его знал уже весь Бродвей. И тогда он отправился к Сэмюелу и
попросил у Сэмюела руки его дочери.
— И Сэмюел отдал ему свою дочь?
— Ни черта он ему не отдал. У него были свои планы. Он сам
был сыном мусорщика и желал поэтому непременно выдать дочь за дворянина.
— Что же стало с акционерным обществом?
— Оно процветало. Мы получили капитал на капитал.
— Ничего не понимаю. Если отец соглашался выдать дочь
только за дворянина…
Само собой, мы устроили парню дворянский титул. Это обошлось
ещё в четыре тысячи долларов, но зато мы раздобыли для него одно из самых
старинных и знатных имён во всей Европе. Всё было очень несложно. Парень дал
нам адрес старой вдовствующей графини фон Рабен-Рабенштейн — австриячки; это
была обедневшая особа преклонного возраста, она держала пансион для молодых
девиц. Мы отправили ей длиннющее письмо и приложили к нему билет до Нью-Йорка и
обратно; в письме мы просили её почтить своим присутствием церемонию
торжественного открытия детского приюта, созданного нами в благотворительных
целях. Приют состоял из трёх мальчишек и старой, спившейся негритянки, которую
мы специально наняли на три месяца; но об этом мы, разумеется, в письме не
сообщали. Приют-де будет носить высочайшее имя и принимать только детей
австрийского происхождения. Против этого она, конечно, устоять не могла. Всё
было разыграно как по нотам. На пристани её встретило в полном составе наше
акционерное общество с букетами в руках. Карета, запряженная четвёркой, отвезла
графиню на торжественный обед в отель «Нэзерленд», где её представили своре
журналистов как родную тётку Штадльмана. На другой день всё это попало в
газеты. Потом мы подсунули ей составленный по форме документ об усыновлении и
долго размахивали перед её носом тысячедолларовой бумажкой, покуда она не
хлопнулась в обморок. Полгода спустя в присутствии всей аристократии Соединённых
Штатов была с поистине царской роскошью отпразднована свадьба новоиспеченного
графа фон Рабен-Рабенштейн. Я могу с полным правом судить об этом, ибо я сам
был в числе приглашенных и удостоился высокой чести вести к столу молодую
герцогиню фон Катанья, урождённую Симпсон.
Низко наклонив голову, Пер нервно теребил усы. Рассказ
господина Дельфта затронул его больное место: у него было очень скверно с
деньгами, едва-едва хватало на прожитьё, и он бесплодно ломал себе голову над
тем, с каких доходов печатать книгу.
Но сидел он спокойно и с наигранной улыбкой слушал
нескончаемую историю, которая, кстати, очень смахивала на все россказни
господина Дельфта, сопровождавшие обеды у Саломонов. Пер решил, что разумнее
всего, пожалуй, держаться поприветливей со старым плутом. Он торопливо
соображал, не поможет ли ему Дельфт перехватить где-нибудь деньжонок на не
слишком безбожных условиях.
— А знаете, это совсем не так глупо основать
акционерное общество на одних лишь перспективах молодого человека. Право же, господин
директор, этот опыт следовало бы повторить и у нас. У меня только одно
возражение: почему вы хотите непременно иметь дело с матримониальными планами?
Из всех планов они самые ненадёжные. Почему бы не сыграть на широких
возможностях, которые открываются перед энергичным и деятельным молодым
человеком? Ну, допустим, на возможностях молодого, талантливого инженера,
разработавшего интересную идею… Скажем, оригинальную систему водных сооружений?
Господин Дельфт ответил безжалостной улыбкой.
— Ну, название особой роли не играет, лишь бы звучало
прилично. То общество, к примеру, именовалось «Компания по изготовлению молока
и сливок искусственным путём». Блестящее название. Оно побудило нескольких
легковерных толстосумов предоставить нам необходимые гарантии.
— Превосходно! Итак, вы полагаете, что в наших условиях
возможно учредить подобное общество, если найдётся человек, который предоставит
чертежи, расчёты и проекты, убедительно доказывающие, что его план при
достаточной настойчивости может принести миллионные барыши?
— А почему бы и нет?
Эта неожиданная откровенность заставила Пера насторожиться.
«Всё ясно, он хочет заманить меня в ловушку, — подумалось ему. Планы мои
он теперь знает, а выведав всё, что нужно, он так распишет меня перед Якобой и
её семейством…»
При этой мысли Пер снова замкнулся и не проронил больше ни
слова. Но когда господин Дельфт взялся за шляпу, словно собираясь уходить, Пер
всё-таки струхнул.
Он твердил себе, что выбора не осталось, что надо хвататься
за любую возможность, лишь бы достать денег, и что потому стоит рискнуть ещё
разок. Тут его вдруг разобрала досада. Как унизительны эти нескончаемые
денежные заботы. Вечно приходится изворачиваться, лгать, лицемерить, чтобы
раздобыть самое необходимое. Забыв с горя все предосторожности, он прямо
сказал:
— Господин директор, давайте говорить начистоту. По
вашему поведению я догадываюсь, что вам известны мои чувства к вашей
племяннице. И я вполне согласен с вами: в моём теперешнем положении было бы
чистым безумием питать какие бы то ни было надежды на союз с дамой, наделённой
столь редкими достоинствами, как внутренними, так и внешними.
— Прекрасно сказано, мой друг, прекрасно!
— Хорошо, пойдём дальше. Вы сами завели этот разговор и
тем дали мне право открыто спросить у вас: не желаете ли вы, господин директор,
стать на защиту моих интересов и создать акционерное общество, подобное тому, о
котором мы только что говорили?
— Я? — воскликнул малорослый собеседник Пера и с
хорошо разыгранным негодованием поднялся со стула.
— Да, именно вы, — продолжал Пер. — Не скрою,
у меня сейчас серьёзнейшие затруднения. Мне нужны деньги… Нужны, понимаете? В
пору пойти и украсть…
Наконец-то господин Дельфт (все ещё ошибочно полагавший, что
Пер имеет в виду Нанни) добился своего. Последняя фраза Пера очень ему пришлась
по душе. Она ясней ясного доказывала, что у Пера есть все данные для того,
чтобы сделать карьеру и добиться такого положения в обществе, какое подобает
дочери его сестры.
Он от души расхохотался.
— Вы просто бесподобны! Как я могу понять, вы предлагаете
мне делать бизнес со своей родной племянницей. Отдаю должное вашей идее. Но я
больше не занимаюсь частными предприятиями. Даже если речь идёт о молодых
девушках. А теперь я вам объясню цель своего визита. Молодой человек, я верю в
вас! Я верю в ваше будущее и хочу вам помочь. Вам нужны деньги. Вы их получите.
Но предупреждаю вас: ни о каких процентах и тому подобном не может быть и речи.
Это не коммерческое предприятие, понимаете? Не коммерческое, а в остальном
можете его именовать, как вам заблагорассудится. Вы слышали об адвокате
Верховного суда Давиде Гризмане? Он живёт на Клостерстреде. Так вот, у него вы
можете получить средства, необходимые вам в данный момент, под те суммы,
которые вы, разумеется, получите за свои выдающиеся изобретения. Только с одним
условием: меня не называть. Если кто-нибудь спросит, не я ли ссудил вам нужную
сумму, я отвечу «нет» и ещё раз «нет». Надеюсь, вы поняли?
Пер не отвечал. Покровительственный тон господина Дельфта и
весь его вид мешали ему продолжать разговор, да и не верил он в такое
бескорыстное предложение. А потому, когда «господин директор» вторично взялся
за шляпу, он его более не удерживал. Он только сказал с улыбкой, чтобы как-то
объясниться:
— Я считаю ваше предложение не более как забавной
шуткой. Надеюсь, и вы, со своей стороны, понимаете, что я тоже просто шутил. Уж
слишком заманчиво звучала ваша американская история.
Господин Дельфт сперва недоуменно взглянул на него, потом
улыбнулся самой безжалостной из своих улыбок.
— Боже упаси, господин инженер! Вы не доверяете моей
сообразительности. А я на неё не жалуюсь. Впрочем… ежели вы намерены продолжать
нашу шутку, вы теперь знаете, где живёт господин Гризман. Он принимает от
десяти до четырёх. И у него тоже высоко развито чувство юмора… чрезвычайно
высоко… Разрешите откланяться…
Он уже взялся было за ручку двери, потом снова замешкался и
спросил Пера, неподвижно стоявшего возле стола:
— Ещё одно словечко, господин Сидениус. Помнится, вы
рассказывали моему племяннику о вдовствующей баронессе фон Берндт-Адлерсборг,
не так ли? Простите за нескромность… вы хорошо знаете эту даму?
— Нет. Я хорошо знал её покойного брата. А в чём дело?
— Ещё раз простите. Это пожилая женщина, верно? И
слегка… как бы это выразиться… не в своём уме?
— Допустим. Но в чём дело, я спрашиваю?
— И недавно вы получили от неё письмо… очень
дружественное письмо из-за границы. Ивэн говорил мне. Она раньше приглашала вас
провести это лето в её имении и теперь очень сожалеет, что должна закончить
курс лечения и вернётся не раньше зимы. Это правда?
— Чёрт возьми! — взорвался Пер и ударил кулаком по
столу. — Чего ради вы меня выспрашиваете?
Маленький человечек ни капли не испугался, вплотную подошёл
к Перу, поднялся на цыпочки и сказал:
— Сейчас объясню. Ведь и у нас в стране могут сыскаться
люди, которые не желают выдавать своих дочерей иначе как за дворян. Засим,
честь имею!
Уже в последних числах мая Саломоны перебрались на свою
загородную виллу Сковбаккен, расположенную на берегу пролива, примерно в часе
езды от Копенгагена. Пер не пропускал ни одного воскресенья, приёмного для
Саломонов, наведывался он и по будням, под тем предлогом, что ему надо
переговорить с Ивэном об издании книги и тому подобных вопросах, касающихся его
работы. Его ничуть не смущало, что далеко не все у Саломонов ему рады, что
Нанни чаще поворачивается к нему спиной, чем лицом, с тех пор как поняла, что
ею пренебрегли. С той минуты, когда он осознал, что любит Якобу и что эта
любовь не менее благоприятна для его будущего, он ни с кем, кроме Якобы, почти
не разговаривал.
Жаль только, что Якоба отнюдь не стала лучше к-нему
относиться. Скорее даже наоборот. Когда в тот вечер, ещё до переезда на дачу,
он ни с того ни с сего разоткровенничался и рассказал ей о своих отношениях с
родными, к сердцу у неё вдруг подступила былая неприязнь, родившаяся при первой
встрече. Хотя сама она ненавидела христианство, холодное равнодушие Пера
показалось ей отталкивающим. Привыкнув глубоко, по-еврейски, чтить семью и
родительский кров, она просто содрогнулась при виде такой нетерпимости к своим
близким. Поведение Пера с некоторых пор тоже отталкивало её. По мере того как
исчезала неуверенность, испытываемая Пером на людях и до поры до времени
сбивавшая с него спесь, им овладевал неудержимый зуд говорить, говорить без
передышки, к месту и не к месту. Наскоро осилив десяток статей доктора Натана и
его единомышленников, Пер счёл себя в достаточной мере подкованным и теперь с
провинциальной непосредственностью, где только речь ни зайдёт о великой
освободительной борьбе современности, вставлял своё веское слово. Пуще всего
расходился Пер после обедов, за которыми много и охотно пил; развязным,
наставительным тоном вещал он о грядущем величии человечества и о евангелии
естественных наук, вызывая то смех, то замешательство среди слушателей.
Он желал лишь одного: отличиться любой ценой. Когда они
ходили гулять, он перепрыгивал через препятствия и призывал остальных мужчин
прыгать следом; когда затевалось катанье на лодках, он хватал оба весла, чтобы
продемонстрировать свои бицепсы. Одевался он тоже чрезвычайно вызывающе. В
согласии с французской, весьма вульгарной модой, он носил тесно облегающий
костюм, который до неприличия откровенно подчёркивал его мускулатуру. К лету от
завёл себе рубашки с глубоким вырезом, обнажавшими не только богатырскую шею,
но и грудь, что делало его весьма похожим на ту породу мужчин, которые живут на
средства девиц лёгкого поведения. Особенно над ним потешалась Нанни. Она всякий
раз говорила: «Если ему суждено лопнуть от чванства, помяните моё слово, он
лопнет сзади».
Якоба, не смотря ни на что, жалела Пера.
Но когда она догадалась, что он имеет виды на неё, а не на
сестру и что, именно желая пленить её, он так выставляет напоказ свои роскошные
формы, она несколько растерялась. Теперь она делала всё от неё зависящее, чтобы
не оставаться с ним наедине; она поговорила с Ивэном и просила его по
возможности ускорить предполагаемый отъезд Пера за границу. Ему-де не следует
бывать у них, пока он по крайней мере не осознает, как ему недостаёт общей
культуры, а для этой цели нет ничего лучше заграничных путешествий.
Теперь, когда она знала намерения Пера, его присутствие
тяготило её. И однажды, в самом начале июля, дело чуть не кончилось
катастрофой. Семейство расположилось на усыпанной гравием площадке перед виллой
и наслаждалось вечерней прохладой после жаркого дня. Все только что отобедали,
и кофе подали прямо в сад. На солидной мраморной лестнице, которая двумя
маршами сбегала между розовых кустов к воде, резвились младшие Саломоны в белых
костюмчиках и летних панамках. Была пора самого пышного цветения. Кусты
пестрели красками, каждое дуновение ветерка доносило прекрасный аромат,
мешавшийся с благовонным дымом сигары, которую курил Филипп Саломон.
К обеду приехал только старый друг дома, господин Эйберт,
вернувшийся накануне из ежегодной поездки к морю и на обратном пути приобретший
в Париже у Госсека новый, совсем почти незаметный парик. Выглядел он очень
молодо для своих сорока лет, потому что отлично загорел под благодатным солнцем
французского юга. Сейчас он рассказывал о своих восхождениях на горы и об общих
знакомых, которых повидал за время поездки. Филипп Саломон, сидевший чуть
поодаль за вечерними газетами, время от времени обращался к Эйберту с
каким-нибудь вопросом или сообщал Ивэну очередную биржевую новость. Этот
человек умел без малейшего усилия следить за двумя-тремя разговорами сразу,
одновременно складывать и множить в уме пятизначные числа и заносить результаты
в толстый гроссбух своей необъятной памяти. И, однако, никто из присутствующих
в столь полной мере не наслаждался вечерним покоем, ароматом роз и домашним
уютом.
Нанни дома не было. Сразу после обеда она с приятельницей
отправилась на концерт в Клампенборг, куда её пригласил Дюринг, журналист.
И вдруг нежданно-негаданно, часов около восьми, заявился
Пер.
Он был не в духе. Прижатый обстоятельствами и не
рассчитывая, в сущности, на успех, он с утра побывал у адвоката Гризмана, чьё
имя ему при столь загадочных обстоятельствах назвал господин Дельфт, но там, к
его великому удивлению, ему без всяких проволочек выдали довольно крупную
сумму, как только он назвал своё имя и заполнил чек. И хотя случившееся на
долгий срок избавляло его от единственной серьёзной заботы, которую она
когда-либо знавал и признавал, настроение у него отнюдь не улучшилось. Со
смутным чувством, будто он недостойно продал себя, Пер сунул деньги в ящик
комода, не решившись даже пересчитать их.
Вид соперника, который, во-первых, очень помолодел, а
во-вторых, уселся так близко к Якобе, не разогнал туч. В сложной смеси чувств,
из коих складывалась любовь Пера, тщеславие бесспорно преобладало, и даже не
будучи особо проницательным, можно было заметить, как Якоба рада Эйберту.
Пер хотел подчёркнуто небрежно поздороваться с соперником,
но настолько пересолил, что ничего, кроме улыбки, его небрежность у Эйберта не вызвала.
— Кажется, я имел несчастье навлечь на себя гнев этого
юноши, вполголоса сказал он Якобе по-французски; та была до того возмущена
поведением Пера, что вообще не находила слов.
Как на грех Пер понял Эйберта. Он побелел от бешенства. И
сколько его ни просили сесть, оставался на ногах. Он не сел даже тогда, когда
Ивэн придвинул ему стул. Он только опёрся рукой о спинку стула и, с вызовом
уставясь на Эйберта, пребывал в этой позе. Среди присутствующих возникло
некоторое замешательство. Но тут, к счастью, подоспели новые гости, и скандала
удалось избежать.
Однако Якоба не могла так скоро забыть о случившемся. Её
весь вечер просто трясло, и она дала себе слово ни секунды более не терпеть
подле себя этого наглого мальчишку. Она и так проявила слишком большую
снисходительность. Если он ещё раз позволит себе подобную выходку, она попросит
отца указать ему на дверь. Глупый, самоуверенный грубиян! Что подумает Эйберт?
Когда гости разошлись и фру Леа с Якобой ненадолго остались
вдвоём, первая заговорила об Эйберте:
— Эйберт, как видно, очень беспокоится за Астрид.
Малышка не совсем здорова.
— Во-от как! — покраснев, протянула Якоба. —
А мне он ничего не говорил. У неё что-нибудь серьёзное?
— Не думаю, но, по-моему, он из-за неё так рано ушёл
домой. Экономке своей он не слишком-то доверяет. Да, нелегко ему живётся,
бедняге.
Якоба сделала вид, будто не расслышала последних слов
матери. Она снова опустилась в плетёное кресло, сложила руки на коленях и
залюбовалась Зундом, — чуть поблёскивая, расстилалась под необъятным
беззвёздным небом молочно-белая гладь воды. А вдали, на шведском берегу, ещё
пылали в лучах закатного солнца окна домов.
Конечно, для неё не секрет, что родители с превеликим
удовольствием выдали бы её за Эйберта. Последнее время фру Саломон очень усердствовала,
желая склонить дочь к этому браку. Её излишнее усердие начало слегка раздражать
Якобу. К чему хлопоты, когда она и без того за прошедший месяц больше думала об
Эйберте, чем за все годы их знакомства. Она первый раз за всё время всерьёз
скучала без него. Ей не хватало не только чуткого собеседника, с которым можно
поговорить обо всём печальном, что творится в мире. Не хватало и его самого —
его светлой улыбки, его умных глаз и того невозмутимого покоя, который излучало
всё его существо и который так благоприятно действовал на неё. И минуту назад
она покраснела потому, что её слишком сильно взволновало известие о болезни
младшей дочери Эйберта. К великому своему смущению, она вдруг почувствовала,
что уже считает себя матерью осиротевших детей.
Конечно, она сознавала, что не испытывает к нему той пылкой
любви, какую испытывала прежде к другим мужчинам, но это её не тревожило.
Теперь, в зрелом возрасте, она предпочитала покой и уверенность лихорадке
большой страсти. Она говорила себе, что, хотя она и не обрела в нём глашатая
истины, который являлся ей в гордых мечтах юности и которого она стремилась
успокоить на своей груди, зато она обрела человека серьёзных убеждений. Пусть
даже он не очень молод, но в нём нет той незавершенности и напускной мужественности,
которая порой так уродует молодых людей.
К тому же Эйберту всегда сопутствовал какой-то чистый и
приятный аромат, а для неё это бесконечно много значило; ибо она не могла бы
общаться с человеком, не составив себе определённого представления о присущем
ему запахе, и потом этот запах неотступно, мучительно, до галлюцинаций
преследовал её. Пера, например, она распознавала по запаху за три метра — от
него пахло нищетой и затхлостью, плохим, несвежим бельём и дешевым табаком.
И, наконец, последнее преимущество, — она по
достоинству оценила его ещё до того, как поняла, что Эйберт ей нравится: Эйберт
происходил из очень почтенной семьи, был человек со средствами, получил
университетское образование (он кончил курс по государственному праву) и
благодаря этому сделался одним из лидеров молодой, но процветающей либеральной
партии, стал членом нижней палаты и завоевал немалое влияние в своей партии.
Люди, которым доставляло удовольствие загодя планировать
примерный состав кабинета на тот маловероятный случай, если в правительство
войдут выразители прогрессивных взглядов, в первую голову называли имя Эйберта;
а мысли о власти и величии всегда приятно волновали сердце Якобы. Равнодушие к
общественному положению и всякого рода почестям было не искренним чувством, а самообманом,
к которому вынуждали её ум и гордость. Выдавались минуты, когда она мысленно
видела себя в дворцовых залах, рядом с королями и императорами, вознаграждённой
за все унижения, торжествующей над врагами своего народа, — и от этих
мыслей кровь приливала к щекам. Не сознавай она своим трезвым умом
несбыточность таких мечтаний, бедному Эйберту не пришлось бы столь долго
томиться и вздыхать.
* * *
Из стычки с Эйбертом Пер уразумел только одно: надо как
можно скорей сделать предложение Якобе. Теперь, раздобыв денег, он решил
осуществить наконец давно задуманную поездку по Европе и Америке и за год
пополнить свои практические знания. Но до отъезда надо заручиться согласием
Якобы. Особенно мешкать нельзя, не то Эйберт или другой старый плут за этот срок
уведёт Якобу у него из-под носа.
То обстоятельство, что Якоба никак его не поощряет и даже
избегает, ничуть не обескуражило Пера. Он ведь с первой минуты знал, что
наскоком тут ничего не возьмёшь, что завоевывать Якобу надо, так сказать, шаг
за шагом… а кроме того, он считал, будто уже подошёл к ней так близко, что
может слышать биение её сердца. Подчёркнутое стремление избегать его он считал
хорошим признаком. Теперь надо выждать в почтительном отдалении, дать ей
успокоиться и поразмыслить на досуге, прежде чем переходить к решительным
действиям.
Однажды он получил депешу от Ивэна, где тот в полном
восторге сообщал, что статья, которую Дюринг обещал написать об идеях Пера, уже
сдана в печать и может даже завтра появиться в «Фалькене».
А теперь окажите мне любезность, — писал Ивэн, — и
нанесите визит Дюрингу. Я знаю, он придает значение таким вещам. Не забывайте,
что для вас очень важно преодолеть нежелание, какое вы, возможно, испытываете.
Дюринг ещё не раз пригодится вам, и не только сейчас, но и в будущем. Я,
дорогой Сидениус, никогда не устану повторять: в наши дни без поддержки прессы
не обойтись».
Всю ночь Пер проворочался без сна. Неделю назад Ивэн свёл
его с этим влиятельным молодым журналистом, и, уступая на сей раз настоятельным
просьбам Ивэна, Пер чуть приподнял завесу таинственности над своими планами. Он
и сам сознавал, что недурно бы таким способом подготовить почву для своей
брошюры, и теперь с волнением ждал той минуты, когда идеи его впервые
предстанут перед изумлённым миром.
Но ничего, кроме разочарования, эта история ему не принесла.
Пер рассчитывал на внушительного вида передовую, а вместо того где-то на
третьей странице приютилась маленькая, в полстолбца, заметочка, набранная
петитом и подписанная «S’il vous plait» — одним из бесчисленных псевдонимов
Дюринга. По счастью, Пер не смекнул, что заметочка составлена в несколько
ироническом тоне. Даже заголовок «Срочно требуются миллионеры!» он принял
всерьёз. Зато крайне раздосадовало его то обстоятельство, что имя Сидениус ни
разу не было названо и его неопределённо величали то молодым и талантливым
автором проекта, то ещё как-нибудь в этом духе. И уже совсем он вышел из себя,
когда увидел, с какой возмутительной небрежностью отнёсся Дюринг к смете
расходов: в одной десятичной дроби он поставил запятую не туда, куда надо, и
тем самым, на взгляд Пера, полностью исказил характер и значение проекта.
Поначалу Пер и не собирался в угоду Ивэну идти к Дюрингу с благодарственным
визитом, поскольку был твёрдо убеждён, будто Дюринг сам должен сказать ему спасибо
за такую выигрышную тему. Но, обнаружив неприличную ошибку с дробями, решил
сходить непременно, чтобы как можно скорей восстановить истину. Поэтому он с
утра вышел из дому и отправился прямо на элегантную холостяцкую квартирку
Дюринга в одном из наиболее фешенебельных кварталов города.
Время приближалось к полудню, но Дюринг ещё не вставал, и
потому, экономка сказала, что хозяина нет дома. Тут, однако, приоткрылась дверь
спальни, и белокурый журналист в наусниках выглянул оттуда.
— Ах, это вы! — Голос прозвучал
разочарованно. — Ну ладно, входите. У меня сейчас парикмахер. Через минуту
я освобожусь.
У Пера нашлось достаточно времени для того, чтобы хорошенько
оглядеть квартиру Дюринга, роскошная обстановка которой была у всех на устах.
Квартира и впрямь оказалась пре элегантная. Обитая шелком мебель в кабинете, на
стенах гобелены, картины, на стульях груды книг, газет, журналов, на письменном
столе обилие женских портретов, целый гарем; а по соседству, в столовой, через
открытую дверь виден празднично накрытый стол с ослепительно белой скатертью,
вином, цветами, фруктами.
Пер не мог удержаться, он невольно начал сравнивать это
великолепие со своей собственной квартирой в две маленьких полутёмных каморки,
и неизведанное прежде раздражение охватило его. Не то чтобы он завидовал такому
человеку, как Дюринг, личности, на его взгляд, малопочтенной, своего рода
Альфонсу, жившему на содержании у шлюхи, всё равно как её ни называй —
городская молва или общественное мнение. Но ему казалось обидным, что ничтожный
газетчик уже достиг той независимости, того влияния, о каких он, Пер, не смеет
даже и мечтать.
Наконец, явился Дюринг, маленький, изящный проныра в
шоколадного цвета панталонах, сафьяновых сапожках и короткой огненно-красной
курточке с чёрными шелковыми отворотами.
— Чем могу служить, господин Сидениус? — спросил
он тоном, явно указывавшим на привычку иметь дело с просителями. — Не
угодно ли присесть?
Друг против друга, в одинаковых креслах, обитых голубым
шелком, сидели, заложив нога за ногу, два молодых человека примерно одного
возраста, очень разные с виду и всё же во многом схожие. Отто Дюринг, как и
Пер, не знал родного гнезда. Он был сыном офицера, который прокутил своё
состояние, запутался в долгах, за несколько лет супружества свёл в могилу жену,
а потом покончил с собой. Провинциальные родственники из милости кормили его до
восемнадцати лет. Затем он перебрался в Копенгаген и стал студентом, —
бедный, заброшенный, но, подобно Перу, полный самых дерзких планов и твёрдой
решимости любой ценой устроить своё счастье и тем сквитаться за нужду и
унижения детских лет. С хладнокровием солдата, не ведающего угрызений совести,
и с безошибочным чутьём, подсказывавшим ему: где в наше время следует искать
лампу Аладина, Дюринг ринулся в журналистику, которая именно тогда по
иноземному образцу покончила с засильем политики и занялась всевозможными
литературно обработанными сенсациями. Не обладая писательским талантом, но
будучи весьма ловким и покладистым малым, как всякий равнодушный человек, и
соединяя с этими качествами счастливую наружность, которая нравилась женщинам,
он скоро достиг видного положения в одной из ведущих газет города и умел
извлекать из своего положения выгоду, нимало не заботясь о приговоре толпы. На
двадцать втором году жизни он имел годовой доход, приближающийся к
министерскому жалованью. Директора театров дрались за право поставить у себя
сделанную им переработку того или иного фарса, издатели покупали его
расположение, публикуя его переводы (сделанные каким-нибудь бедным учителем),
артисты и певички, начинающие поэты и седовласые юбиляры, водочные короли и
цирковые антрепренёры — все, решительно все домогались его благосклонности,
оказывали ему всевозможные услуги (дамы расплачивались преимущественно
натурой). Как молодой бог восседал он на троне в несокрушимой беззаботности,
объект поклонения и ненависти, презрения и зависти, а глупость, тщеславие,
трусость и лицемерие составляли незыблемую основу его трона.
Статейку про Пера он написал с одной лишь целью — сделать
приятное Ивэну, ибо последний не раз выручал его, когда подходил срок
какого-нибудь векселя. Сам Пер как таковой его нисколько не занимал, и, чтобы
поскорей выпроводить непрошеного гостя, он обещал дать необходимые поправки в
ближайшем номере «Фалькена». Но когда Пер начал говорить о своём проекте, он
уже не мог остановиться. Дюринг пришёл в полное отчаяние и откровенно зевал,
чуть прикрывая рот своей по-женски белой, изнеженной рукой. Этот разболтавшийся
мужлан выводил его из себя. Вдобавок с минуты на минуту к нему могла приехать
дама. Наряду со статьёй о Пере он опубликовал во вчерашнем номере лирический
панегирик, посвященный одной балерине, подвизавшейся в данный момент на арене
цирка, и теперь ждал заслуженной награды.
Наконец Пер откланялся, и Дюринг поспешил в столовую, дверь
которой чья-то невидимая рука притворила во время их разговора. Распахнув
дверь, Дюринг застыл на пороге от изумления… За накрытым столом сидела Нанни, в
широкополой белой шляпке из кружев и с недоеденной редиской в руке. Её
постоянная спутница — маленькая, кривобокая Ольга Давидсен — стояла у окна,
пунцовая от смущения.
— Позвольте узнать, каким образом проникли высокочтимые
дамы в мою столовую? Я не слыхал звонка.
— Очень нам нужно звонить! У меня и без того есть ваш
ключ, ответила Нанни так вызывающе, что у бедной Ольги дух захватило. Вообще-то
говоря, дверь была открыта. Ваша мадам как раз подметала перед входом. Она
сказала, что у вас кто-то есть, и мы попросили провести нас сюда… А редиска у
вас отменная.
Нанни тщательно порылась в салатнице, выудила оттуда ещё
одну редиску, обмакнула её в солонку и вонзила в неё ослепительно белые зубки.
— Ах, фрёкен Нанни, какая вы решительная. Вам известно,
кто только что ушёл от меня?
— Ещё бы. Господин Сидениус. Его голос с другим не
спутаешь.
— И вы так спокойно об этом говорите? Приди вы двумя
минутами позже, вы бы налетели прямо на него.
— Ну и что? Это было бы очень приятно.
Дюринг погрозил ей пальцем.
— Ах, — гадкая, легкомысленная и очаровательная
фрёкен Нанни! Я просто не знаю, что о вас подумать.
— Ну-у, — отозвалась та, окинув взглядом всё
убранство стола, — вам надо бы подумать, что я умираю с голоду и была бы
рада-радёшенька с вами позавтракать… у вас так много вкусного! Ой, паштет из
гусиной печёнки! Мой любимый!.. Да, чтоб не забыть о деле… — она встала и
вытерла рот салфеткой. — Известно ли вам, что сегодня закрытие летней
ярмарки? И не мучит ли вас совесть из-за того, что вы ни разу не догадались
пригласить туда двух молодых невинных девушек? Вы ведь знаете, что одних нас
туда не пустят мамы.
— Боже мой, ну чего вы там не видали?
— Чего не видали? Ольга, ты слышишь? Господин Дюринг
сама наивность. Он ещё спрашивает, чего мы не видали на ярмарке. Мы хотим
развлекаться, послушать шарманку, и ещё покататься на карусели, и поесть
вафель, и увидеть шпагоглотателя, и посмотреть толстую женщину-чудо…
— А больше вы ничего не хотите?
— Разумеется, хотим! Послушать певиц и потанцевать на
лужайке. И ещё я лично хочу надувной шарик, который кричит, и пусть он будет
красного цвета, страшный-престрашный, и пусть кричит: «Уйди-уйди».
Прищурив глаза, Дюринг разглядывал волнующуюся грудь и белые
руки девушки под прозрачной, лёгкой тканью, потом подошёл вплотную к Нанни и
шепнул так, чтобы не слышала Ольга:
— Вы поступили очень благоразумно, прихватив с собой
дуэнью. У вас в этом платье такой соблазнительный вид, что…
Нанни не дала ему кончить.
— Ольга, пойдём отсюда, — сказала она. —
Господин Дюринг явно забывается! Честь имею…
Она подхватила двумя пальчиками юбку, присела в церемонном
книксене и выплыла из комнаты, обняв одной рукой талию своей спутницы.
В дверях она замедлила шаг и бросила через плечо:
— Значит, решено, встречаемся в семь часов на
Клампенборгском вокзале… Но учтите, если вы проболтаетесь маме, что мы были у
вас, я скажу, что вы все врёте, и в жизни не позволю вам больше целовать себя…
кроме как в губы.
— Нанни, Нанни! Опомнись, ты с ума сошла! —
запричитала Ольга и силой выволокла подругу из комнаты.
За одиноким завтраком Дюринг дважды осушил бокал шерри и
погрузился в размышления. Последнее время молодой жуир начал всерьёз подумывать
о женитьбе. В один прекрасный день, подсчитав общую сумму своих долгов, он
пришёл к выводу, что сейчас самое время выгодно жениться. Среди многочисленных
девиц на выданье, с которыми он на всякий случай флиртовал для этой цели, Нанни
считалась вовсе не самой денежной, и потому он не имел на неё особых видов. Но
зато она бесспорно самая красивая, самая бойкая, самая дерзкая, — словом,
больше всего напоминает тех вольных пташек, общество коих ему пока отнюдь не
наскучило.
У дверей снова позвонили и, хотя он на этот раз отдал своей
экономке строжайший приказ не впускать никого, кроме рыжекудрой циркачки, из
передней донёсся громкий мужской голос, потом в подставку для зонтиков со
стуком сунули трость, дверь распахнулась, и глазам Дюринга предстал пожилой
мужчина сурового вида и с багровым лицом — полковник Бьерреграв собственной
персоной.
— Я так и знал, что ты дома. Не вставай, не вставай. Я
ведь оторвал тебя от важного дела.
— Приветствую, дядюшка! Прошу оказать мне честь и
разделить со мной мою скромную трапезу.
— Нет уж, уволь, я пока не привык питаться на чужой
счёт. И потом, я уже часа два назад как отзавтракал.
— Ну, тогда стаканчик вина?
— Да не суетись ты. Я пришёл не ради удовольствия.
— Я уже догадываюсь. Должно быть, у тебя серьёзное
дело, раз ты решился прийти ко мне.
— Ты не лишён сообразительности, мой мальчик. Во всяком
случае, я не умирал от желания повидаться с тобой. И так, приступим: сегодня
утром я случайно увидал в парикмахерской этот бульварный листок, где ты сотрудничаешь,
и прочитал там статью о некоем проекте канала. Полагаю, что эта статья родилась
на свет не без твоего участия, мне во всяком случае кажется, что я узнал твой
нахальный стиль. А теперь нельзя ли мне выяснить, с какой целью написана сия
статейка? Сколько мне известно, ты ни единого дня в своей жизни не занимался
серьёзными делами, а следовательно, не занимался и гидросооружениями; и хотя я
глубоко убеждён, что ты, как правило, пишешь о вещах, о которых не имеешь ни
малейшего понятия, в данном конкретном случае мне хотелось бы тебя предостеречь
и от души посоветовать тебе прекратить эту дурацкую писанину.
— Да, да, я уже слышал… в статье допущены некоторые
неточности, улыбнулся Дюринг.
— Неточности? Друг мой, весь проект от начала до конца
— сплошной идиотизм, так что ради себя самого ты не должен был с ним
связываться. Ты глубоко ошибаешься, если думаешь услужить таким путём молодому
человеку, в лучшем случае он станет ещё безумнее, чем был.
— Ах, так ты его знаешь?
— Смотря как понимать слово «знаешь»! Этот тип мне все
уши прожужжал своим дурацким проектом. Одержимый, вот он кто.
— Значит, проку из него не будет?
— Ну, почему же не будет. Чего не скажу, того не скажу.
Просто он ещё незрелый юнец, у него не хватило терпения чему-нибудь выучиться
толком, а хватает наглости критиковать других… и даже претендовать на роль
первооткрывателя. На меньшее он, видите ли, не согласен. А теперь он ещё
собирается выпустить целую книгу, как ты пишешь.
— Разве я так написал?
— Конечно! Им лишь бы устроить шумиху и беспорядок!
Этот философствующий еврей, доктор Натан, совершенно вскружил головы нашей
молодёжи. «Нужно», видите ли, очистить атмосферу, нужно провести реформы во
всех областях, нужно бунтовать, нужно…»
— Скажи, пожалуйста, дядя, а может, всё это
действительно нужно? Сдаётся мне, ты сам очень резко высказался по поводу
национальной спячки и отсутствия творческой инициативы у наших инженеров. Как
это было?.. Да, вспомнил: ты ведь тоже когда-то издал брошюру, написанную в
весьма резких тонах.
— Я — это другое дело, и попрошу избавить меня на
будущее от неуместных сравнений. — Лысина полковника налилась кровью. Все
обвинения, которые я в своё время по добросовестном изучении вопроса позволил
себе выдвинуть против правительства, были оправданны и обоснованны. В те дни
оппозиция служила выражением не мальчишеской распущенности, а заботы о будущем
Дании со стороны мужей зрелых, преданных отечеству. Это, мой мальчик, далеко не
одно и то же.
— А ты уверен, что люди, стоявшие тогда у кормила,
расценивали вашу оппозицию именно так?
— Да, уверен, и вообще я не собираюсь спорить с тобой
на эту тему. Я забочусь о тебе и хотел тебя предостеречь от прожектёра,
поддерживая которого ты сделаешь себя и свою газету посмешищем в глазах всех
сведущих людей. Ты знаешь, я не особо восторгаюсь твоей деятельностью, но надо
отдать тебе должное — до сих пор ты как будто не попадал в дурацкое положение.
И ещё одно — уж коли я пришёл сюда: мне давно хотелось поговорить с тобой,
хотелось всякий раз после прочтения твоей очередной статьи. Скажи мне, Отто,
неужели ты, с твоим умом и твоим — в этом тебе нельзя отказать — незаурядным
даром журналиста, до сих пор не понял, что обкрадываешь самого себя,
сотрудничая в этом беспринципном листке?
— Ты можешь предложить мне что-нибудь более заманчивое,
а, дядюшка?
— Пока нет. Но не забывай, что редактор «Данневанга»
Хаммер — мой добрый знакомый. Мы частенько толкуем о тебе. Он — как и я —
признаёт твой талант стилиста, но сожалеет, что ты растрачиваешь его на
недостойные цели. Не исключено… точнее говоря, я могу с полным правом заверить
тебя, что ты можешь рассчитывать на весьма лестное назначение в его газете,
если, конечно, научишься вести себя поприличнее.
— «Данневанг»! Но это же реакционная газета! И вдобавок вся
насквозь пропитанная красным патриотизмом, воинственным пылом и благочестием.
Уж не хочешь ли ты, чтобы я изменил своим убеждениям?
— Твоим убеждениям?! Ты бы хоть передо мной не ломался.
Я-то тебя, слава богу, знаю. И последнее. Я хочу сделать ещё одно признание. Ты
избрал себе профессию с прозорливостью, достойной всяческой похвалы.
Журналистика поистине становится трамплином для тех, кто хочет достичь
положения в обществе. Ты, конечно, читал, что редактор Лилль назначен нашим
послом в Вашингтоне. Совсем недавно другой журналист был произведен в
начальники округа. Не знаю, к лучшему ли это, но факт остаётся фактом:
правительство очень и очень считается с настоящими, солидными журналистами при
новых назначениях и стоит в этом смысле выше предрассудков. Тебе следует над
этим задуматься, Отто. Всюду, где есть шансы у твоих коллег, они есть и у тебя
в неизмеримо большей степени. Ты носишь имя, которое уважают в армии и ценят
при дворе. Я — твой дядя и готов тебя поддержать в любом честном начинании, что
тоже немаловажно. Наконец, ты и сам обладаешь свойствами, которые могут тебе
весьма пригодиться, к примеру на дипломатическом поприще. Кто знает? Быть
может, только от тебя зависит сменить когда-нибудь господина Лилля на посту
нашего посла в Вашингтоне.
Дюринг, посмеиваясь, выслушал заверения дяди, потом прищурил
глаза и небрежно обронил:
— В Вашингтоне?.. Ну что ж, почему бы нет? В Америке,
говорят, прелестные женщины. А кухня — я имею в виду высшие круги —
одновременно и французская, и английская. Хорошо, дядя, я подумаю.
Но терпение полковника истощилось. Весь побагровев, он
вскочил и зарычал:
— Да как ты смеешь так мне отвечать?
— Прости, дядюшка, но я не могу столь серьёзно
относиться к жизни.
— О, ты прав, — отозвался дядя после небольшой
паузы, и голос его задрожал от волнения. — Ты не можешь серьёзно
относиться к жизни. Для тебя и твоих нечестивых приятелей, материалистов и
космополитов, жизнь — это просто плохая или удачная шутка. Страдания родины,
беды населения, политические неудачи, война, чума, пожар — для вас это занятная
тема, материал для очередного номера, пожива для ваших продажных перьев. Где уж
вам серьёзно воспринимать жизнь. Зато и вы не нужны жизни. Можешь не
сомневаться! Жизнь ещё откажется от вас… вышвырнет вас на свалку, как ненужную
ветошь, подлежащую уничтожению. Можешь не сомневаться!
Дюринг вытянул ноги, сунул руки в карманы и, по-прежнему
глядя прямо перед собой узкими, как у змеи, глазами, сказал:
— Поживём — увидим, дядюшка, поживём — увидим.
После завтрака Якоба осталась одна. Все обитатели
Сковбаккена разбрелись кто куда: фру Саломон с младшими пошла в лес, Нанни до
сих пор не вернулась из города. Всё это время Якоба сидела у себя наверху. Её
терзал очередной приступ меланхолии, сопровождаемый страшной головной болью.
Ночи напролёт она не могла сомкнуть глаз из-за физических страданий и
волнующих, греховных мыслей, порождённых унизительным желанием. Измученная
бессонной ночью, она прилегла на шезлонг и свернулась клубком, подложив под
щеку ладонь, полуприкрыв глаза. Комната находилась на втором этаже; сквозь
распахнутую балконную дверь виднелись верхушки деревьев и кусок синего неба с
лёгкими, как пух, облаками. Глубокая тишина, нарушаемая лишь мягким шелестом
листьев, убаюкивала Якобу, навевала ту чуткую полудремоту, когда тело спит, а
сознание бодрствует. При малейшем шорохе сон мгновенно отлетал от неё.
— Якоба! Ты где?… Чёрт подери, есть хоть одна живая
душа в этом дурацком доме? — донёсся из сада голос дяди Генриха.
Якоба неторопливо приподнялась, несколько мгновений сидела,
закрыв лицо руками, потом встала и сошла вниз. Дядю она застала в большой зале.
Сперва он раскричался, что его заставили ждать, потом извлёк из кармана пачку
бумаг и швырнул её на стол.
— Прошу, — сказал он.
Усталое лицо Якобы оживилось.
— Купил?
— Как ты велела… Только учти, я ни за что не отвечаю. Предупреждал
я тебя, чтоб ты не связывалась с этими бумажонками? Предупреждал. Надолго их не
станет.
— По тебе вижу, что сегодня они, во всяком случае,
поднялись. А что я говорила?
— Что говорила, что говорила, — передразнил
он. — Вы, бабьё, все какие-то ненормальные. Повезёт вам один раз, вы и
воображаете будто впрямь разбираетесь в делах. Сестра твоя куда благоразумнее,
она прислушивается к чужим словам и не бросается сломя голову во всякие
авантюры.
Якоба небрежно пожала плечами, взяла бумаги — ненадёжные
сахарные акции — и сунула их в карман. Втайне от всех Якоба и Нанни поигрывали
на бирже, оперируя суммами, полученными на булавки, а дядя Генрих был у них
доверенным лицом. Играли обе весьма азартно, но Нанни играла только ради барыша
и потому предпочитала действовать потихонечку, с благонадёжными акциями, что
приносило хоть небольшой, но верный доход, тогда как Якобу привлекал самый риск
и торжество, которое она испытывала, когда, вопреки предостережениям дяди или
газет, играла на повышение и выходила из игры победительницей.
Тем временем господин Дельфт извлёк из кипы газет, лежавших
на столе, свежий номер «Фалькена», пробежал его глазами и спросил:
— Слушай, ты читала статью Дюринга про этого типа?.. Ну
про Сидениуса? Ты знаешь, он своего добьётся.
— Ах, Дюринг просто подшучивает над ним.
— Подшучивает? Боюсь, как бы из этих шуток не вышло
чего серьёзного. Сидениусу везёт, определённо везёт. Заметь, о нём уже
поговаривают на бирже.
Последнее было плодом фантазии господина Дельфта, который
вообще с недавних пор не упускал ни одной возможности расхвалить Пера. Как
только он догадался, что Пер имеет виды на Якобу, он сразу переменил к лучшему
своё мнение о нём и по мере сил старался поддержать его дерзкий замысел. Кроме
того, дядя Генрих, неизвестно почему, невзлюбил Эйберта. Он из кожи лез, чтобы
очернить его в глазах семьи, но успеха не имел, и при одной мысли о том, что
ненавистному Эйберту натянут нос, дядя Генрих готов был плясать от злорадства.
За обедом снова выступила на сцену статья в «Фалькене». На сей
раз речь о ней завёл Ивэн, — он только что вернулся из города и был
преисполнен самых фантастических представлений о вызванной ею сенсации. По
дороге на вокзал он забежал в редакцию к Дюрингу, и тот, не называя имён,
рассказал о визите дяди и дал Ивэну понять, что он, Дюринг, слишком многим
рискнул ради Ивэна, а потому рассчитывает, при случае, на ответные услуги.
— Ага! Старые черти струхнули! — ликовал
Ивэн. — Они надеются заранее разделаться с Сидениусом, если замажут рот
газетам. Ничего не выйдет! Дайте ему только собраться с силами! Бог ты мой, как
они взвоют!
Никто не поддержал Ивэна. Фру Леа вообще последнее время
демонстративно умолкала, стоило кому-нибудь упомянуть имя Сидениуса. Якоба тоже
ничего не ответила — всё её внимание было поглощено сидевшим рядом с ней
малышом. Но и равнодушие и невнимание её было чисто напускным. У неё кровь
прихлынула к щекам, когда она услышала, каким страшным, по словам Ивэна,
угрозам подверглась редакция «Фалькена». Она вообще не могла спокойно слышать о
каких бы то ни было преследованиях или насилиях, не загоревшись тотчас гневом.
Впрочем, неумеренные восторги Ивэна по адресу приятеля быстро охладили её, и
дальнейшие славословия она выслушала с гримасой неудовольствия.
Когда перебрались на террасу пить кофе, пришёл Эйберт, и в
ту же секунду испарился дядя Генрих, ибо он, если верить его гнусным намёкам,
просто «не мог дышать одним воздухом с этим «гниляком». Следом ушла Нанни — она
торопилась на вокзал. И, наконец, исчез Ивэн, так как ему не терпелось узнать,
откликнулись ли вечерние газеты на статью в «Фалькене».
Эйберт снимал дачу по соседству и после обеда почти каждый
день захаживал в Сковбаккен. Но сегодня его приход явился для Якобы
неожиданностью. Когда залаяли собаки, она решила, что это Пер. Прочитав статью
в «Фалькене», она ждала его с минуты на минуту, так как не могла себе
представить, что он упустит случай покрасоваться перед публикой со свежим
лавровым венком на голове, и уже загодя испытывала к Перу сострадательное
презрение. На радостях, она гораздо приветливей, чем обычно, пожала руку
Эйберту.
Стареющий жених не без причины выглядел теперь таким
довольным и весёлым. Каждый день он получал от Якобы красноречивые
доказательства того, что помолвка их — уже почти решенное дело. Так, например,
она начала носить восточное кольцо, которое он давным-давно подарил ей ко дню
рождения и которое она до сих пор носить не желала. А когда он приводил своих
дочерей, она тотчас же отсылала няньку домой и целый день сама возилась с
девчурками в саду.
Сейчас они спустились к воде и, оживлённо беседуя, принялись
расхаживать по аллее вдоль насыпи. Разговор, как и всегда почти, когда они
оставались вдвоём, шёл о политике. На сей раз темой были колониальные
завоевания великих держав и связанная с этим гонка вооружений, по поводу чего
Эйберт выразил надежду, что Дания проявит достаточно осмотрительности и не
станет ввязываться ни в какие рискованные авантюры. Как политический деятель он
принадлежал к умеренному направлению и считал своей почётной миссией
представлять благоразумие в датской политике. Вопреки своему общественному
положению и европейскому образованию, он ни на минуту не переставал ощущать
свою неразрывную связь с передовой, свободомыслящей сельской демократией, в
которой находила выражение трезвая рассудительность датчан. Правда, беседуя с
Якобой, Эйберт старался выглядеть человеком более решительным и мятежным, чем
он был на самом деле, чтобы хоть как-то сгладить великое несходство характеров.
Якоба же во всех вопросах стояла на крайних позициях. Поэтому она считала, что
со стороны Дании очень глупо без борьбы отказаться от мысли соперничать с
великими торговыми и промышленными державами, не попытавшись обеспечить себе
новые рынки сбыта в дальних странах. Она нередко повторяла, что существование
такой карликовой страны, как Дания, само по себе уже нелепица, в дальнейшем же
существование такой маленькой и нищей страны просто невозможно. Якоба хотела,
чтобы в Дании поднялось движение, ставящее себе целью доказать народу, что
маленькое государство может завоевать себе право на жизнь и снискать уважение
соседей лишь благодаря богатству, вернее даже — изобилию.
За разговорами не заметили, как начал накрапывать дождик. На
закате тучи обложили всё небо, пришлось прятаться под крышу. В зале зажгли
лампы, и по просьбе фру Саломон Эйберт сел к роялю и исполнил несколько «Песен
без слов»,— их фру Саломон особенно любила. Говоря о незаурядных достоинствах
Эйберта, не следовало забывать о его редкостной музыкальности. Он играл очень
хорошо, сдержанно и в то же время с большим чувством. Но сегодня в игре его
было столько души, столько нежности, что тут уж всякий догадался бы, в чём
дело.
Якоба стояла у открытой двери, прижавшись плечом к косяку, и
смотрела на дождь, который потоками низвергался с неба. Она была совершенно
немузыкальна и, когда играли, предавалась своим мыслям. Напрасно пел о любви
рояль под руками Эйберта. Якоба думала о том, что Пер всё-таки не приехал, и
значит, она была несправедлива к нему. Ей стало даже совестно. Хвалебные речи о
Пере, которых она понаслушалась за день, не прошли для неё совсем бесследно.
Теперь Якобе казалось, что она недооценивала Пера и потому слишком строго
судила его своеобразную натуру. А вдруг именно в нём заложена та чернозёмная
сила, которая однажды сметёт все преграды и поднимет людей на борьбу? Нельзя
отрицать, что у него есть дар, свойственный всем прирождённым вождям, — он
умеет завоёвывать последователей. Подумать только, он ухитрился запрячь в свою
триумфальную колесницу самого дядю Генриха. Она и на себе испытала, какая злая
сила исходит от светлых, холодных, как морская волна, глаз Пера. И смелости у
него хоть отбавляй. Она до сих пор не может забыть того воскресенья, когда он
до смерти перепугал всех своей дурацкой бравадой. Она, как и сейчас, стояла в
дверях, смотрела на Зунд и слушала ребячливые выкрики, доносившиеся из
купальни, где резвился господин Баллинг и ещё несколько гостей. И вдруг,
довольно далеко от берега, она увидела среди вспенившихся волн его темноволосую
голову. Она сначала даже не подумала, что это плывёт человек, и уж того меньше,
что это может быть Пер. Только когда из купальни его окликнули, она сообразила,
кто это. И по сей день ей не забыть ледяного ужаса, который пронизал тогда всё
её тело.
Раньше она полагала, что герои будущего делаются из другого
материала, более чистого, более благородного. В мечтах своих она видела
возрождённую аристократию — аристократию духа, которая освободит человечество с
помощью справедливости и красоты. Но как знать, может, крепкие кулаки и широкие
плечи куда важнее в борьбе. Может быть, и в самом деле нет другого выхода, и
остаётся только безжалостно взорвать преступное ханжеское общество; может быть,
миру надо пройти сквозь горнило Страшного суда и очиститься огнём и кровью?
|
