 Увеличить |
Глава V
Надо признать, что ни сам визит Эберхарда, ни известие, им
принесенное, не остались для Пера втуне: они положили конец бездумному разгулу
последних недель, за которым Пер хотел забыть про своё поражение у профессора
Сандрупа. В тот же вечер он извлёк из ящика комода чертежи и расчёты и просидел
всю ночь за письменным столом, зажав голову ладонями и разглядывая свою работу,
пока линии и штрихи не заплясали перед его глазами, а пятизначные числа не
зажужжали в голове, словно пчелиный рой. В эту ночь он дал себе торжественную
клятву не сдаваться до последнего, либо убедиться в полной неосуществимости
плана, либо превозмочь все трудности и довести его до победного завершения.
И впрямь через каких-нибудь несколько дней, переместив русло
канала, он сумел избавиться от последствий ошибки, указанной профессором. Чтобы
не допустить новых ошибок, он предпринял на сей раз двойную проверку расчётов
скорости течения, и когда результаты совпали, пронзительно засвистел от
радости. Снова он почувствовал твёрдую почву под ногами. Значит, труды не пошли
прахом, значит, не напрасно прокорпел он тысячу ночей над своей работой. Ура!
Может, он успеет ещё добиться окончательной победы, прежде чем отец навеки
сомкнёт глаза.
Дело с ниргоровским наследством он уладил теперь в два счёта
без лишних колебаний. Он доказал себе, что ему не пристало быть слишком
щепетильным. Если у тебя только и есть что пара кулаков, то надо ожесточить
своё сердце, — иначе в жизни не пробьёшься. Кстати сказать, денег
оказалось гораздо меньше, чем он рассчитывал. Адвокат при встрече сказал ему,
будто наследство «обременено некоторыми долговыми обязательствами», каковым
объяснением Пер и удовольствовался, не вдаваясь в подробности. Впрочем, тысячи две
крон, как полагал адвокат, наверняка останется. Тем самым Пер избавился по
крайней мере на год от денежных забот. Небольшой аванс ему с готовностью дали
немедленно, так что он мог теперь уплатить все долги.
От уроков он тотчас отказался и от всех остальных
приработков — тоже, чтобы целиком посвятить себя своему грандиозному замыслу. С
нетерпением, которое одолевает молодого медведя, когда тот проснётся после
первой зимней спячки, Пер стряхнул сонное оцепенение безделья и весь ушёл в
работу. По земле шагала весна и несла с собой то солнечные облака, то
иссиня-чёрные тучи, набухшие дождём и градом, а он дни и ночи напролёт корпел
над своими бумагами, не слыша пения скворца на соседнем дереве, не видя
бело-розовой метели яблоневых лепестков, что бушевала за окном. По утрам его
будил нюбодеровский колокол, и когда мадам Олуфсен в цветастом шлафроке и с
ночной посудиной под фартуком выходила в палисадник, дабы выплеснуть там её
содержимое, он уже неизменно сидел за столом.
Достигнутое благодаря наследству относительное
благосостояние никак не отразилось на образе жизни Пера: природная бережливость
восторжествовала. Он только приобрёл несколько дорогих справочников и других
научных трудов, потребных ему для работы, да ещё подписался на два специальных
журнала, один немецкий, другой американский. В политехнический институт он
больше не заглядывал. Он подозревал, что однокашники проведали уже и о его
визите к профессору Сандрупу, и о результатах визита, да и жалко было тратить
время на слушание бесконечных лекций, читаемых кабинетными учёными, которые
рассуждали о требованиях практической жизни словно безногие о балете.
С фру Энгельгард он уже больше не видался. Временами он
думал, что недурно бы помириться, но никаких шагов к примирению не делал. Хотя
собственное поведение в злополучную ночь наполняло его великим стыдом, однако
вся эта история сама по себе внушила ему известное недоверие к хвалёным
радостям галантных похождений. Он спрашивал себя: стоят ли упомянутые радости
таких хлопот, такого притворства, а главное, таких расходов? Если искушение
возобновить знакомство с этой бывалой дамой начинало одолевать Пера, ему
достаточно было вспомнить, какая прорва денег ушла на неё в один только
вечер, — а кроме того, за чертежами и расчётами нетрудно было забыть кого
угодно.
В ясные дни он с утра настежь распахивал окна. Бабочки и
пчёлы залетали к нему, не пробуждая, впрочем, никаких лирических чувствований.
Самое большее, что он себе позволял, это посвистеть за работой, и тогда боцман
совал в окошко Пера свою увенчаную колпаком голову, чтобы выразить радость по
поводу хорошего настроения у жильца, или мадам Олуфсен ставила со двора на
подоконник чашку дымящегося кофе и просила его «дать себе хоть небольшую
передышку». Если одно время добрая женщина несколько опасалась, что жилец её
сбился с пути, то теперь она твёрдо уверовала в обратное.
— Пейте, пока не остыло, — командовала она, пряча
материнскую теплоту под напускной суровостью.
И тогда Пер отбрасывал рейсфедер и чертёжное перо,
раскуривал трубочку и ложился грудью на подоконник, чтобы потолковать со
старичками, пока те возятся в своём садике, до того крохотном, что оба они,
люди крупные, нагибаясь, неизбежно задевали друг друга той частью тела, которая
находится пониже спины и о которой Олуфсен (непочтительно намекая на историю
сотворения человека) говаривал, будто её «состряпали напоследок из всяких
остатков».
Но беспокойство не заставляло себя ждать. И вот уже он снова
склонялся над чертежами и видел в мечтах, как поблескивают на солнце кирки и
лопаты, как осушаются топи и болота, сравниваются с землёй холмы и горы,
слышал, как глухие взрывы сотрясают нутро земли по одному мановению его пальца.
Он снова в корне перестроил и расширил свой план, а именно — разработал
применительно к задуманной системе каналов проект большого нового порта, порта
мирового значения, способного соперничать с Гамбургом и Бременом. Но и этим Пер
не ограничился. Пока он бился над разрешением первой задачи, ему пришло в
голову использовать энергию Атлантического океана с помощью гигантских поплавков.
Поплавки, изготовленные из склепанных между собой железных плит, следует
разместить в полосе прибоя, отсюда энергия по проводам будет поступать на
промышленные предприятия, находящиеся на берегу. Не забыл он и про силу
ветра, — она могла быть использована при посредстве моторов, призванных
сыграть роль своеобразных аккумуляторов энергии, что создаст условия для
превращения всей страны в промышленную державу первого ранга. По вечерам, когда
голова уже шла кругом от работы, Пер, если позволяла погода, усаживался с
боцманом на лавочку у забора; над лавочкой на каркасе из реек был натянут клок
старого паруса. Это сооружение именовалось «беседкой», и оттуда, по мнению
стариков, открывался самый заманчивый вид на весь сад в целом. Время от времени
к ним наведывался кто-нибудь из старых друзей дома: то дряхлый плотник Бенц
приплетётся с палочкой, чтобы пожаловаться на свой прострел, то заглянет вечно
сияющий клепальщик Фус с пунцово-красным лицом и белой, словно у обезьяны,
бородой. Тогда мадам Олуфсен потчевала гостей грогом собственного изготовления,
а Трине посылали на Крокодиленгаде к Фусам за гитарой. Во втором этаже
соседнего дома, что находился позади олуфсеновского, проживал молодой канонир,
недурно игравший на флейте. Каждый вечер он садился у открытого окна с длинной
самодельной флейтой, и когда Фус начинал подыгрывать на своей гитаре, у них, к
великому удовольствию всего квартала, получался настоящий концерт. Из соседних
окон высовывались головы, дети в палисадниках прекращали возню и карабкались на
забор, чтобы хоть что-нибудь увидеть, и даже воробьи, которые уже устроились на
ночлег в верхушках деревьев, встрепенувшись, разлетались по конькам крыш и
сидели, чуть склонив голову набок, как маленькие внимательные слушатели.
И вот в один из таких музыкальных вечеров Пер вдруг заметил
прелестную девушку, которая стояла у раскрытого окна «залы» в соседнем доме.
Руки она заложила за спину и, судя по всему, ничем на свете не интересовалась,
кроме концерта да полёта облаков. Однако румянец, с каждой минутой всё сильнее
заливавший её щёки, свидетельствовал о том, что она отлично заметила дерзкий
взгляд, устремлённый на неё из беседки Олуфсенов.
Дом, где стояла девушка, служил казенной квартирой одному из
должностных лиц Нюбодера, некоему господину Якобеусу, чью жену торжественно
величали «фру»,— если не все, то по крайней мере подчинённые её мужа. У мадам
Олуфсен Пер разузнал, что молодая девушка — племянница Якобеуса и что она
недавно приехала в Копенгаген, чтобы учиться на швею.
С этого дня Пер исправно каждый вечер подсаживался к боцману
и краем глаза поглядывал на соседние окна; эти усилия по большей части не были
тщетны: девушка то затевала поливку цветов, то чистила птичью клетку; иногда
она даже отворяла окно и, раздвинув цветочные горшки, ложилась грудью на
подоконник, чтобы скользнуть взглядом по крышам, по соседним дворикам, по небу,
наконец — словом, по чему угодно, кроме сада обер-боцмана.
Они ни разу даже не встретились взглядами, как ни старался
Пер установить с помощью этого немого языка телеграфную связь через забор. И
вот, однажды утром, выйдя на улицу, он впервые встретил её вне дома. Она бежала
через дорогу из булочной, в зелёных домашних шлёпанцах и с сумкой для провизии.
Пер невольно улыбнулся, когда заметил, как она растерялась из-за того, что её
повстречали в таком затрапезном виде; это смущение сделало девушку ещё милее, и
он решился учтиво приподнять шляпу. Однако она притворилась, будто не заметила
поклона; в тот же самый день она блистательно сквиталась за утреннее унижение.
Пер как раз возвращался домой с небольшой прогулки по Лангенлинне, и вдруг она
вышла из дверей своего дома, в нарядном светлом жакете, с большим шелковым
бантом на шее и в шляпке с вуалью. На мгновение она задержалась в дверях, чтобы
застегнуть последнюю пуговку на чёрных, ослепительно новых перчатках, потом,
сунув руки в карманы, медленно проплыла в сторону городского вала, не удостоив
Пера ни единым взглядом. Но Пер и на сей раз улыбнулся. Отправляясь на
прогулку, он разглядел её личико в оконном зеркальце господина Якобеуса; было
совершенно ясно, что она нарочно дожидалась его возвращения, чтобы появиться во
всём этом великолепии.
После этого Пер разохотился и решил смелее добиваться
знакомства. Он велел Трине узнать, где находится швейная мастерская, в которой
обучается девушка, и когда она возвращается оттуда. Получив все необходимые
сведения, он в один прекрасный день застал её врасплох часов около семи: она
стояла перед витриной на Нэрреволле.
Пер весьма почтительно поздоровался с ней и попросил
разрешения представиться. Как ни странно, навязчивость Пера её ничуть не
смутила. Должно быть, ей, по провинциальной простоте, казалось совершенно в
порядке вещей, чтобы близкие соседи, повстречавшись среди большого города,
завели разговор и дальше пошли вместе. Впрочем, эта невинная простота оказалась
отчасти напускной. Девушка сама себя выдала, когда на подступах к Нюбодеру
вдруг остановилась и сказала, что отсюда они пойдут врозь. И Пер, знавший, что
господин Якобеус человек дотошный и что он вполне сознаёт всю глубину своей
ответственности за молоденькую племянницу, не потребовал никаких объяснений и
только, прощаясь, сказал: «До скорой встречи».
В последующие дни они неоднократно виделись при таких же
обстоятельствах и так же проходили часть пути вместе. По молчаливому уговору
они из осторожности шли кружным путём, через Королевский сад и Розенбургское
садоводство, где меньше было риску натолкнуться на нюбодерцев; кроме того, Пер
с каждым днём всё удлинял и удлинял маршрут, не вызывая ни малейшего протеста с
её стороны.
Франциска (так звали девушку) была среднего роста,
белокурая, тоненькая, даже худощавая, но очень хорошо сложена. Занятнее всего
была её походка, свидетельствовавшая о прямодушном и твёрдом характере. Когда
она шагала по улице, засунув руки в карманы дерзко выставив грудь, люди
невольно оборачивались и смотрели ей вслед, и Пера от души забавляли те жадные
взгляды, которыми провожали её мужчины. Лицо Франциски — кровь с молоком —
нередко принимало угрюмое выражение, брови мрачно хмурились, но всё это ровным
счётом ничего не значило, это был просто способ самоутверждения в непривычных
обстоятельствах. Своим вызывающим видом она хотела доказать добрым
копенгагенцам, что у них в Кьертеминне народ хоть куда.
Её излишне свободное на первый взгляд обращение с Пером имело
ту же основу: Франциска втайне побаивалась, чтобы её не приняли за деревенскую
дурочку; и Пер правильно истолковал её поведение, поскольку оно было сродни его
собственному ютландскому способу утвердиться в мире.
То обстоятельство, что оба они приехали из провинции, во
многом ускорило их сближение, и, пожалуй, даже чувство Пера (чего он сам не
сознавал) во многом выросло из впечатлений прошлого, ибо и характер её красоты,
и манеры, и некопенгагенский говор живо напомнили ему светловолосых и дебелых
девиц родного города, тех, что были первым предметом его любовных устремлений.
Да ещё, как на грех, вечера стояли на редкость погожие,
долгие, яркие, словно созданные для того, чтобы вселять беспокойство в два
юных, никому не отданных сердца. Теперь они удлинили свои ежевечерние прогулки
до самых озёр, а домой возвращались по романтическому парку, который тянулся
вдоль развалин восточного городского вала, и там, в величественных аллеях
могучих, ветвистых деревьев, много раз ходили туда и обратно, не в силах расстаться.
О чём же они говорили во время долгих прогулок? О погоде и о
прохожих, об общих знакомых и о последних новостях, — словом, обо всём на
свете, только не о любви. Пер даже и не пробовал заговаривать об этом. Сначала
боялся спугнуть Франциску; а потом стал бояться той власти, которую она всё
больше и больше приобретала над ним.
Заводя это знакомство, он не имел определённых
намерений, — ему просто хотелось поразвлечься с хорошенькой девушкой.
Работа настолько занимала все его помыслы, а постоянное умственное напряжение
так подтачивало его физические силы, что обойтись без укрепляющего средства он
просто не мог, а в юности эту роль лучше всего выполняют любовные треволнения.
Но именно то, что Пер, против обыкновения, не искал в этом знакомстве никакой корысти,
да ещё светлые радостные вечера, которые ниспосылала им природа, одевшаяся в
золото для каждого свидания, превращали город и его окрестности в сказочную
страну; даже таинственность, которой приходилось ради Франциски окружать их
встречи, и страх Франциски, и беспокойство, которого она не могла скрыть при
разлуке, — всё-всё придавало их союзу неведомое, негаданное очарование; и
в один прекрасный день Пер пришел к выводу, что до сего времени не знал любви.
И это была правда.
Он полюбил впервые. Далеко обогнав во многих отношениях
своих сверстников, он всё ещё оставался ребёнком или дикарём во всём, что
касалось человеческих отношений. Теперь он жил с томительным и сладким
чувством, будто в душе его совершается таинственное рождение и вот-вот ему
откроется новый мир. Он, кто прежде, познакомившись с женщиной, стремился
перейти как можно скорее от слов к делу, был с этой девочкой сама
предупредительность и столь сдержан, столь робок из боязни ненароком оскорбить
её, что немало прошло времени, прежде чем он осмелился попросить её о
прощальном поцелуе. И как только она ответила согласием и краска залила её
лицо, он чуть не пожалел о своей дерзости. Когда же он коснулся её свежего рта
и вдохнул теплоту её губ, ему показалось, будто он оскверняет святыню.
Осенью Франциска собиралась ненадолго уехать к родителям.
Несмотря на частые встречи, несмотря даже на известную неосторожность — теперь
их всё более нежные прощания происходили у самой черты Нюбодера, никто до сих
пор не проведал об их отношениях; никто, если не считать Трине. С присущим ей
даром ясновидения там, где дело касалось Пера, эта недалёкая, почти слабоумная
девушка поняла всё; а потом уже и самому Перу пришлось однажды довериться ей,
чтобы переправить в соседский дом особо важное письмо, и это нелёгкое и даже
небезопасное поручение Трине выполнила словно божью заповедь. Под тем (ею самой
изобретённым) предлогом, что у неё-де упала туда прищепка для белья, Трине
добилась свободного доступа в твердыню самого Якобеуса и благополучно передала
тайное послание в руки адресата. Но потом, когда Пер ушёл, Трине вдруг
сделалась такая тихая и бледная и так часто уединялась в туалете, что мадам
Олуфсен под конец сочла её больной, отправила в постель и закатила хороший
горчичник на живот.
В октябре, после возвращения Франциски, чувства её и Пера
достигли такой глубины и силы, что теперь было не миновать решительных
действий. Пер находился в совершенном смятении. Мысль соблазнить её и тем дать
исход своим чувствам он решительно отвергал. С другой стороны, об официальной
помолвке он не мог и помыслить, тогда как Франциска только того и ждала. Она
уже пыталась разок-другой без всякого повода посвятить его в свои семейные
дела, а как-то к случаю обронила замечание о том, что отец её человек весьма
зажиточный. Но женитьба на дочери простого шорника из Кьертеминне казалась ему
несовместимой с той высокой целью, которую он себе поставил. Всякий раз, когда
искушение одолевало его, он видел перед собой Ниргора и вспоминал слова о
принце из свинопасов, что и прежде вспыхивали перед ним огненными
буквами, — насмешливые и зловещие.
Но тут произошло событие, стремительно и неожиданно
ускорившее развязку.
Старому Якобеусу давно уже казалось подозрительным, что
племянница с каждым днём всё позже возвращается домой, а так как её объяснения
доверия не внушали, то в один прекрасный день он учинил расследование.
Расследование свелось к форменному допросу, и девушка во всём призналась.
На другой день господин Якобеус явился к Перу и в лоб, даже
не назвав себя, спросил, намерен ли тот жениться на его племяннице.
Пер пытался сначала увильнуть, предложил гостю сесть и
вообще сделал вид, будто не понимает, о чём идёт речь. Но сердитый гость,
отрицательно помотав головой, потребовал избавить его от пустой болтовни и дать
четкий ответ. Одно из двух, — да или нет, больше ничего не нужно.
Пер всё ещё колебался. Он понимал, что, сказав «нет»,
навсегда расстанется с Франциской. При этой мысли сердце у него больно сжалось.
Он представил себе, как она сейчас в страхе и тревоге бродит по дому, ожидая
решения своей судьбы. Мелькнуло даже искушение отбросить все горделивые,
несбыточные мечты, удержать ту единственно верную махонькую синичку, которая
сама даётся в руки, и выкинуть из головы золотых журавлей в небе. Но снова
лысая голова Ниргора возникла перед ним. И тогда он выпрямился и решительно
сказал «нет».
Тут разыгралась сцена, о которой Пер даже много лет спустя
не мог вспоминать без чувства мучительного стыда. Засунув руки в карманы,
старый Якобеус сделал два тяжелых шага и вплотную подступил к нему, щекоча его
лицо своей седой бородой. И этот чужой человек обозвал Пера наглецом,
разбойником и бродягой, а потом сказал, что если Пер хоть раз посмеет сунуться
к его племяннице, то будет избит и вышвырнут из Нюбодера, как шелудивый пёс.
Пер побелел от гнева, но не шелохнулся, не промолвил ни
слова. Не угрозы сковали его язык. Ему уже случалось на своём веку иметь дело с
чужими кулаками, и когда он увидел, как Якобеус приближается к нему, он сперва
решил схватить его за глотку и прижать к стене, покуда тот не уймётся. Но когда
он взглянул в бледное, искаженное лицо с дрожащими губами, лицо, яснее всяких
слов говорившее, как тяжело переносит старик эту историю, как он удручён и
обижен, — в глубине его души шевельнулось чувство вины, удержавшее его
руку и сомкнувшее уста.
Уже потом, когда господин Якобеус ушёл, Пер спросил себя, в
чём он, собственно, провинился. Он ведь не желал Франциске зла. Знай он с
самого начала, что между ними вспыхнет такая любовь, он бы и не подошёл к ней;
но даже и теперь он не злоупотреблял её доверием. Те несколько невинных
поцелуев, которыми они обменивались, её запятнать не могут. Так что же,
собственно, случилось?
Просто совесть, пресловутая совесть снова подвела его — то
неуловимое, призрачное нечто, которое внезапно подносит к твоему лицу кривое
зеркало, и ты видишь себя изуродованным до отвращения. А он-то думал, будто
счастливо избавился от всех и всяческих наростов на душе, от всех искривлений!
И вот полюбуйтесь, стоит теперь пристыженным глупцом. Это разочарование было
всего сильней и почти заглушало мысли о Франциске и о разлуке с ней.
К тому же угрозы господина Якобеуса, как выяснилось, были
совершенно излишни. Через день Франциска по собственному желанию уехала домой,
на Фюн. А ещё два дня спустя Пер получил с утренней почтой безделушки, которые
он когда-то подарил ей. Она отослала всё, не приписав ни единой строчки, ни
единого слова, не говоря уж об упрёках; зато каждая вещичка в отдельности была
бережно обёрнута розовой папиросной бумагой. И тут, разглядывая присланное, Пер
испытал новое унижение: у него увлажнились глаза. С этим ничего нельзя было
поделать, и, не поторопись он засунуть сувениры в ящик комода, он бы совсем
осрамился и попросту заплакал бы.
И снова счастье улыбнулось ему.
Через несколько дней произошло событие, которое не только
заставило его забыть о безжалостном изгнании из райских садов любви, но и
показалось ему знамением благосклонной судьбы, наградой за проявленную
стойкость. Очень долго барахтался он в мёртвой зыби, дожидаясь попутного ветра,
чтобы пуститься в чудесное плавание по жизни, и вот теперь вокруг него
разразилась такая буря, которая вынесла его прямо в открытое море.
* * *
Незадолго до описываемого времени работа над проектом
достигла такой стадии, когда его, по мнению Пера, можно было вторично вынести
на суд какого-нибудь авторитетного лица. Теперь он обратился к председателю
инженерного общества, инженер-полковнику в отставке, о котором отзывались как о
человеке беспристрастном, очень сведущем в технике и к тому же чрезвычайно
влиятельном, ибо, помимо прочих обязанностей, он состоял ещё главным редактором
весьма почтенного ежемесячного журнала, издаваемого обществом. Пер послал ему
свои чертежи с объяснительным письмом и подписался: «П. Сидениус, инженер». В
письме он давал сжатое изложение своих идей и выражал уверенность, что
полковник признает всю значительность изложенного и порекомендует статью о
проекте к опубликованию в возглавляемом им журнале.
Недели две он дожидался ответа, потом потерял всякую
надежду. Но тут как раз пришло письмо от полковника, где тот сообщал, что с
«особым интересом» рассмотрел проект и просит при случае зайти к нему в
приёмные часы, захватив с собой подробные расчёты, чтобы можно было
переговорить обо всём более детально.
Пробежав глазами это послание, Пер постучал костяшками
пальцев по потолку. Это был сигнал для Трине спуститься вниз.
— Зови стариков! — приказал он, после чего извлёк
со дна платяного шкафа бутылку с остатками шведского пунша, выстроил рядышком
на столе три стакана и наполнил их.
— Что случилось? — спросила мадам Олуфсен и
просунула в дверь увенчанную папильотками голову, а боцман тем временем тяжело
спускался по лестнице.
— Новости, мадам Олуфсен, большие новости! Поздравьте
меня!
— Боже милостивый, уж не обручились ли вы, господин
Сидениус?
— Пока воздерживаюсь, как сказала старая дева.
Поднимайте выше, мадам Олуфсен.
— Выиграли в лотерее?
— Отчасти да… До некоторой степени! Ваше здоровье,
старые друзья! Спасибо за всё, за всё! Ваше здоровье, боцман! И не пугайтесь,
если вы обо мне в ближайшие дни что-нибудь услышите.
На другой день Пер с чертежами под мышкой уже звонил к
полковнику. Служанка открыла дверь, и после краткого ожидания в передней, пока
служанка относила визитную карточку, он переступил порог большого светлого
кабинета с тремя окнами, выходившими в сад. Маленький, апоплексически-красный
человечек с курчавыми волосами поднялся из-за стола и поспешил к нему
навстречу, держа в руках пенсне. Но на полдороге он остановился, водрузил
пенсне на нос и воззрился на Пера, всем своим видом выказывая разочарование.
— Как же так? — начал он. — Вы и есть…
господин Сидениус, инженер?
— Да.
— Боже правый! Вы ведь страшно молоды.
— Ну уж и страшно, — обиделся Пер, — мне
пошёл двадцать третий год.
— Да, но… но… тогда всё это не более как…
Он явно хотел сказать «недоразумение», но вовремя сдержался.
Несколько секунд он стоял, покачиваясь на каблуках, словно человек, попавший в
дурацкое положение и не знающий, как лучше из него выбраться.
— Ну уж ладно, садитесь, — наконец выдавил он из
себя. — О деле мы всё равно можем поговорить. — И, движением руки
указав Перу место на плетёном диванчике подле стола, сам уселся за стол в
широкое кресло и продолжал тем же тоном: — Как я уже сообщал вам, мне удалось
среди целой кучи несообразностей, чтобы не сказать вздора, обнаружить в
присланных мне планах ряд мыслей, заслуживающих внимания. Другими словами, сама
ваша идея создать в Ютландии грандиозную систему каналов и все с ней связанное
представляется мне, мягко выражаясь, слишком мальчишеской, слишком незрелой.
Так что о ней даже и говорить не стоит. Зато, что касается мысли отрегулировать
восточно-ютландские фьорды, то она покоится на более разумной основе, а
предложенный вами способ её осуществления свидетельствует и о новизне взглядов,
и об известной наблюдательности.
Говоря так, он вертел в руках линейку и пристально
разглядывал Пера поверх пенсне, сидевшего на самом кончике красноватого носа.
Крепкая, широкоплечая фигура Пера явно пришлась по душе старому вояке. Прервав
самого себя на полуслове, он вдруг изумлённо всплеснул руками и воскликнул:
— Но чёрт подери! Как вам, молодой человек, вообще
пришла в голову сумасбродная мысль создать этот несчастный проект? Ведь
практического значения для вас он не имеет. А судя по вашему виду, хорошенькие
девушки должны занимать вас куда больше, чем логарифмы и расчёты поверхности.
Пер счёл за лучшее улыбнуться, хотя слова полковника отнюдь
не польстили ему. Затем он без утайки рассказал полковнику, как много лет
подряд, с детства, можно сказать, бился над разрешением этой задачи. А уж начав
говорить, он разошелся и с большим апломбом отозвался о значении своего дела.
Ссылаясь на пример других стран, он высказал глубочайшее убеждение, что датские
власти, чрезмерно увлёкшись строительством железных дорог, преступно запустили
развитие естественных путей сообщения, то есть водных путей, которые сейчас
почти не используются и рано или поздно вообще зарастут, чем будет нанесён
непоправимый ущерб благоденствию страны и народа.
Полковник, с улыбкой слушавший эту пламенную тираду, при
последних словах не мог удержаться от смеха.
— А вы и впрямь смелый человек, ей-богу! Если я верно
понял, ваш проект должен, помимо всего прочего, прозвучать как вызов нам,
старым дурням, позорно поправшим интересы страны. И вы ещё добиваетесь
разрешения высмеивать и критиковать нас на страницах нашего собственного
журнала! Дальше, знаете ли, некуда. А где ваши подробные выкладки, которые я
вас просил принести? Давайте лучше взглянем на них.
Пер развернул все чертежи и разложил их по порядку на столе
перед полковником.
— Боже правый! — ужаснулся полковник. — Да у
вас тут целый архив! Как это вам пришло в голову? Это же чистейший вздор и
бессмыслица, дорогой мой… Кстати сказать, я до сих пор не вижу обещанной схемы
урегулирования фарватера. А она-то меня и интересует.
Пер развернул самый последний чертёж огромный лист картона,
почти во весь стол. Это был результат полугодовой работы, беспримерного
усердия. На листе уместился общий вид и поперечный разрез парных сооружений,
надстроек, фашинных прокладок, опорных быков, — и всё заботливо,
скрупулёзно вычерчено, вплоть до масштабов и словно отпечатанных надписей.
Полковник поудобнее насадил на нос пенсне и вытащил циркуль
из готовальни.
— Как вам уже, вероятно, известно, — начал он
после некоторой паузы, красноречивее всяких слов свидетельствовавшей о
произведенном впечатлении, — как зам уже известно, лет десять тому назад
действительно шли разговоры об углублении именно этого фьорда и о перестройке
гавани. У меня, помнится, даже просили совета… быть может, при виде вашего
проекта во мне пробудились воспоминания, но… я… я… Короче, возьмите стул,
сядьте поближе и расскажите, как вы себе это представляете.
Больше часу просидели они рядом, занятые чертежами и
расчётами. Несколько раз полковник отбрасывал циркуль и заявлял, что весь
проект от начала до конца — бред сумасшедшего, а минуту спустя снова
восторженно отзывался о какой-нибудь счастливой находке — удачном использовании
территории, разумно приспособленной установке и т. п. Пер сохранял полную
невозмутимость и рядом со стариком казался олицетворением хладнокровия. Умно и
расчётливо уступил он по всем маловажным вопросам, зато тем выигрышнее
оказалась его неуступчивость там, где шел натиск на самые основные его работы.
Разговор постепенно превратился в настоящий поединок между молодым и старым
инженерами, причём последний несколько раз не нашёлся, что возразить, а порой
вынужден был признать правоту младшего. Полковник под конец до того
раззадорился, что взял для детального рассмотрения даже проект системы каналов
со шлюзами, так безжалостно отвергнутый ранее.
Совсем уже побагровев от натуги, он, наконец, отодвинул
бумаги и сказал:
— Оставьте-ка мне всё это на недельку. Поглядим, что
можно отсюда выжать… если отделить плевелы от пшеницы… ужасающее обилие плевел!
Прежде чем соваться в журнал, надо изложить всё более связно и сжато… Посмотрю,
что тут можно сделать. Теперь, лучше поняв вашу мысль, я согласен, что план
надо рассматривать не по частям, а в целом, иначе он не производит должного
впечатления. Даже как чисто теоретический эксперимент он весьма забавен и
вызовет бесспорный интерес в технических кругах. Котелок у вас варит, молодой
человек!.. Забыл, сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Счастливый возраст!.. Итак, жду вас через неделю.
Полковник сердечно и даже как равному пожал руку Пера.
— Чёрт подери, какие у вас глаза, — вдруг выпалил
он, удерживая руку Пера, — где вы их только достали? Вы смотрите на людей,
как голодный волк. Ну ладно, счастливой охоты! — улыбнулся он и ещё раз
дружески потряс руку Пера.
Когда Пер вышел от полковника, мир показался ему
преображенным. Воздух мягче, небо — выше, люди — красивее.
— Спокойствие, только спокойствие, — внушал он
себе, стараясь трезво взглянуть на случившееся. Ведь по сути дела произошло
только то, чего он всегда ожидал. Когда выйдет журнал со статьёй, он не станет
его никому рассылать, даже родителям не пошлёт и остальным домашним
тоже, — сами как-нибудь узнают. И вообще статья не так уж много и значит,
статья — это только самый первый, самый ничтожный шажок по пути славы.
Наконец-то он совершил его, но теперь надо собрать силы для второго, более
решительного шага. Предстоит задача посерьёзней: надо воплотить идеи в жизнь,
подготовив для них почву, завоевать сторонников как среди власть имущих, так и
в народе.
В последующие дни он слонялся по бильярдным, чтобы как-то
убить время и заглушить нетерпение до тех пор, пока не минет назначенный срок.
Забрёл он и в кафе на Кунгенс Нюторв и наткнулся там на Фритьофа, с которым не
встречался ни разу после разговора, завершившего оргию в «Котле», того самого,
когда волосатый Геркулес под пьяную руку выдал себя и оказался трепетным и
робким, словно мальчуган накануне конфирмации. Теперь он снова восседал на
троне во всём своём величии, окруженный юными и безмолвными любителями прекрасного,
одетыми, как и он, во фраки и запивавшими коньяком с содовой по-купечески
обильный обед. Высокую серую шляпу а-ля Рубенс маэстро сдвинул на затылок,
ладони его покоились на набалдашнике зажатой между вытянутыми ногами бамбуковой
палицы устрашающих размеров.
— Чёрт подери! Да это никак молоденький Аладинчик
нашего Саломона! Гаркнул он на всю залу, после чего приветствовал Пера
милостивым движением руки. — Где прятал вас всё это время джин вашей
лампы?.. Подсаживайтесь!
Но Пера к ним не тянуло, и потому он сел в сторонке. На
очередной вопрос Фритьофа, где он так долго пропадал, Пер коротко объяснил, что
был занят работой.
Из богатырской груди Фритьофа вырвались раскаты
гомерического хохота.
— Вот-вот! Вы как раз из тех новых людей действия, за
которых сейчас так ратует Натан. Благодарю покорно! Чем же вы занимались?
Может, откачивали воду из какого-нибудь ни в чём не повинного озера? Угадал я?
А может, вы изобрели легчайший способ снести все утёсы на Мэне, накрошить из
них щебёнки и замесить известь? А может, вы каким-то иным способом служили делу
прогресса и содействовали украшению и процветанию нашего дорогого отечества?
Пер обвёл взглядом круг молодых художников, застывших в
торжественном оцепенении, — они сидели, откинувшись на спинки стульев, с
таким видом, словно готовили миру великие откровения, — и, раскуривая
сигару, ответил:
— По-моему, нет ничего плохого в том, что не все мы
явились на свет с талантом создавать рай на куске холста.
— Ясное дело! Да здравствует индустрия! Восславим вонь
фабричных труб, и да ниспошлёт господь совершенство нашей канализационной
системе! Скажите-ка, молодой человек, доводилось ли вам лично когда-нибудь
видеть, как выглядит это новомодное блаженство, сфабрикованное вашими машинами?
Сделайте милость, потрудитесь разок заглянуть в какую-нибудь из наших маленьких
улочек и полюбуйтесь-ка на худосочных детишек, которые кишат там, словно черви
в куске сгнившего сыра. А то прогуляйтесь по богатым разбойничьим кварталам,
где обосновались еврейские миллионеры со своими толстыми женами… Гниль, все
гниль, друг мой, сверху донизу! Упаси нас боже! И это именуется прогрессом?
Таковы дары науки! Господи помилуй! Нет, по мне уж лучше непросвещённый
крестьянин, который умиротворенно напевает, идя за плугом, а совершенствовать
мир предоставляет «боженьке». Да он куда больше человек, чем все иудейские
глашатаи прогресса вместе взятые. Что вы на это скажете? — обратился
Фритьоф к своим безгласным собутыльникам. Те одобрительно замычали в знак
согласия.
Видя, что Фритьоф изрядно под хмельком, Пер не удивился этой
тираде. Она живо напоминала слова, сказанные в «Котле» в ту памятную ночь. А
вот неоднократных и злобных выпадов по адресу доктора Натана он не понял, ибо
прежде Фритьоф числился чуть ли не одним из самых пылких его приверженцев. Но, пожалуй,
не стоило труда выяснять всё это именно сейчас, поэтому он только пожал плечами
и углубился в чтение газеты.
Тут распахнулась дверь, и в кафе хлынула шумная толпа дам в
накидках и мужчин в пальто нараспашку; за какие-нибудь несколько минут они
заполнили почти всё кафе. В тот день на сцене королевского театра давали
премьеру, и эти люди принесли с собой волнение и восторги бурного пятого акта.
Все наперебой повторяли имена автора и актёров, обсуждали исполнение той или
иной роли, то за тем, то за другим столиком вспыхивали оживлённые споры. Однако
и Фритьоф с друзьями, среди которых, несмотря на их юный возраст, было немало
знаменитостей, тоже возбудили почтительное внимание. Люди за столиками
наклонялись друг к другу, кивали, шептались. В углу одиноко сидел бледнолицый
молодой человек, чьё мефистофельское обличье привлекло немало взоров. Это был
поэт Поуль Бергер, один из многочисленных учеников самого Эневольдсена и
признанный наследник этого великого мастера слова, скончавшегося недавно во
время работы над заключительной строкой четверостишия. Пер слышал, как дамы за
соседним столиком оживлённо обсуждали и самого Бергера и его стихи. Он тоже
помнил поэта по вакханалии в «Котле». Тогда Бергер, вскочив на стул,
провозгласил здравницу в честь доктора Натана и в исступлении раздавил пальцами
свой стакан.
И вдруг, несмотря на шум и гомон, глубокое уныние охватило
Пера. В голову закралась мрачная мысль: как ни отличись он в своей области, всё
равно нечего даже и надеяться, что когда-нибудь он сравняется в славе с таким
вот ничтожным рифмоплётом, чьё имя сейчас у всех на устах. Даже если его, Пера,
идеи станут достоянием гласности, его имя вряд ли выйдет за пределы узкого
круга людей, причастных к технике. Газеты отводят целые страницы под обсуждение
какой-нибудь первой попавшейся повестушки о любви, а его планам они посвятят
несколько строк петитом где-нибудь в уголке. Вот если бы он написал стишок о
море или намалевал ручеёк, вместо того, чтобы выдумывать проекты каналов…
Уходя, он не мог удержаться от искушения и сказал Фритьофу:
— Сдаётся мне, что вам, господа служители муз, пока не
на что жаловаться. Вы ведь сами видите, какой гам поднимается из-за пустячного
спектакля. Целую неделю весь город будет разглагольствовать об этом великом
событии.
— Ну и пусть! Чем, по-вашему, могут ещё люди
интересоваться в этой стране, чёрт подери?
Пер понял, что крыть нечем. Он промолчал.
— Может, вы и правы, — начал он немного спустя и
окинул художников острым взглядом, словно бросая им вызов, — но погодите,
скоро всё будет иначе.
— Ещё один психопат, — подытожил Фритьоф по уходе
Пера и осушил свой бокал.
Собутыльники машинально схватились за бокалы и одобрительно
замычали.
* * *
Терпения у Пера хватило ровно на восемь дней, испрошенных
полковником для обдумывания, и ни на секунду больше. Но когда утром девятого
дня он очутился в знакомом кабинете, его встретил, казалось, не тот
заинтересованный коллега, который так тепло распростился с ним неделю назад, а
совсем другой человек. На сей раз полковник не подал ему руки, не пригласил
сесть. Нарочито грубо, — впрочем, под этой грубостью полковник явно хотел
скрыть своё смущение, — он вернул Перу все чертежи, сказав при этом, что
по ближайшем рассмотрении счёл проект неподходящим для публикации.
— Очень, очень незрело. Разумеется, вы слишком молоды,
чтобы без посторонней помощи… И потом, вы не потрудились сдать экзамены, вы
ведь даже не кандидат, как я слышал.
«Ах, вот откуда ветер дует, — подумал Пер. —
Старик проявил бездну осторожности. Он навёл справки… возможно, даже у самого профессора
Сандрупа. Ну погоди же!»
Полковник тем временем отошел в другой конец кабинета, стал
спиной к изразцовой печке и с нескрываемым недоверием осмотрел Пера — его лицо,
его одежду вплоть до башмаков, даже шляпу, которую Пер при входе положил на
стул у дверей.
— Ваше имя Сидениус, — так начал полковник после
паузы. — Уж не из знаменитого ли вы пасторского рода?
Как и всякий раз, когда ему задавали этот вопрос, Пер
притворился, будто не расслышал, и в свою очередь начал весьма едко
иронизировать над столь неожиданной переменой во взглядах полковника. Но
полковник резко и нервически перебил его, заявив, что не видит ни
необходимости, ни смысла продолжать разговор, ибо его решение твёрдо.
Ясно было, что он стремится как можно скорей выпроводить
Пера. Он, словно нарочно, не давал ему раскрыть рта, чтобы как-нибудь случайно
не сменить гнев на милость.
— Я очень сожалею, — сказал он наконец, уже более
дружелюбным тоном, и сделал несколько шагов в сторону Пера, — я очень
сожалею, если мои слова пробудили у вас прошлый раз несбыточные надежды, но я
ни секунды не сомневаюсь, что своим решением служу вашим истинным интересам.
Вам нельзя отказать в способностях, но прежде всего вам необходимо отчётливо
осознать, чего вам недостаёт. И вообще в двадцать два года честолюбие человека
должно быть направлено исключительно на ученье. Так или иначе, в задачи нашего
журнала отнюдь не входит опека молодых людей с их незрелыми опытами.
После этих слов он отвернулся и движением руки дал понять,
что аудиенция окончена.
Но Пер не тронулся с места.
— А какой степени дряхлости я должен достигнуть, по
мнению господина полковника, чтобы моя работа наконец получила признание?
Старый вояка побагровел и обернулся так поспешно, что ковёр
взвихрился вокруг его ног.
— Вы что, с ума сошли? — заревел было он, но,
увидев дрожащие, бледные губы Пера, сдержался. Он понял, что дело может плохо
кончиться, и, опасаясь скандала, ещё раз повторил, что не видит смысла
продолжать разговор.
— Я должен сказать вам только одно, господин
полковник, — продолжал Пер. — Придёт время, когда вы ещё пожалеете,
что выгнали меня.
— Вы смеете мне угрожать?
— Называйте это, как хотите. Но когда мы встретимся в
следующий раз, вы придёте ко мне, а не я к вам… Вы обманулись во мне господин
полковник… а я в вас. Знай я вас лучше, я бы ни за что не стал вас беспокоить.
До свидания!
Старый солдат весь кипел от бешенства, но не ответил. В душе
у него шла ожесточённая борьба. Когда дверь за Пером закрылась, полковника
словно что-то толкнуло, он хотел догнать его, вернуть. Но с коротким «вот
мальчишка!» повернулся, сел за письменный стол и со злости переворошил все
бумаги.
Потом из гостиной прибежала насмерть перепуганная жена и
спросила:
— Кто это был у тебя? Боже милостивый!
Он так хлопнул дверью, что с потолка упал большой кусок
штукатурки.
— Да так, один… Я думаю, этот малый натворит бед не с
одной штукатуркой.
— Да кто же он, наконец?
— Скажи мне это лучше сама! Скорей всего сумасшедший.
Или шарлатан… А может, и гений… Поживём — увидим.
|
