 Увеличить |
Глава XIII
Пер опять вернулся в Берлин, но сразу понял, что беззаботные
деньки миновали. Фритьоф за это время уехал домой, и теперь он был один как
перст в большом чужом городе. Стояла поздняя осень. Во многих кафе и магазинах
с самого утра зажигали свет, целый день с неба сеялась мелкая изморось, а когда
дождь припускал всерьёз, на асфальте долго стояли озёра воды. Почти всё время
Пер сидел у себя и занимался. Он надеялся напряженной работой заглушить уныние,
которое привёз с собой из дому, но даже у себя в комнате он не находил ни
покоя, ни уюта. Хозяйка его, фрау Кумминах — маленькая, неряшливая и неумытая
женщина с здоровенной опухолью на шее, целые дни варила кислую капусту, у него
в комнате дымила печка, а в довершение всего с верхнего этажа, где была швейная
мастерская, с утра и до позднего вчера доносилось мерное стрекотание десятка
машинок, что порой доводило его до исступления.
Чрезвычайная восприимчивость, которая развилась у Пера за
последнее время, помогла ему открыть и теневые стороны жизни большого города.
Вскоре после возвращения он на целом ряде мелочей вплотную ознакомился с бытом
и нравами миллионного населения, и это знакомство подействовало на него самым
удручающим образом.
Снимая комнату, он совершенно определённо договорился с
хозяйкой, что она не будет пускать других квартирантов, которые могут помешать
его работе, и хозяйка самым торжественным образом поклялась ему никого не
пускать и даже показала предписание полиции, из коего следовало, что ей
разрешается сдавать не больше чем две комнаты — те самые, что она и сдала Перу.
К тому же во всей квартире только и было что эти две комнаты да ещё крохотная
полутёмная каморка за кухней, куда влезала одна лишь узкая железная койка и где
спала фрау Кумминах. Несмотря на всё вышесказанное, спустя несколько дней Перу
стало ясно, что в квартире, кроме него, живёт по крайней мере ещё один человек.
Несколько раз его будил по ночам мужской кашель, и, прислушавшись, он
обнаружил, что кашель доносится из передней, точнее из закутка между её
потолком и нишей, заменявшей шкаф. Пер учинил хозяйке допрос с пристрастием, но
языкастая старуха клялась и божилась, что на неё возводят напраслину. Когда же
в одно воскресное утро Пер застал на кухне молодого бледного паренька, который
сидел перед осколком зеркала без пиджака и брился, у хозяйки и тут нашлось
объяснение. После этого Пер отказался от дальнейших попыток выяснить истину,
хотя теперь он сильно подозревал, что во всех углах и закоулках квартиры ютится
не один, а несколько постояльцев. Как-то ночью он услышал одновременно и
знакомый кашель, и храп, густой и раскатистый, причём, насколько он мог судить,
храп этот доносился не из комнаты хозяйки. Порасспросив людей, Пер узнал, что
официальный квартиросъёмщик служит для многих хозяев ширмой, прикрывающей
бесконтрольную сдачу жилья всяким бесприютным личностям, которыми кишмя кишит
большой город; причём это не какие-нибудь проходимцы или бездельники, те, кому
не по карману порядочный ночлег, а публика сравнительно состоятельная:
приказчики, фабричный люд, парикмахерские подмастерья, официанты и тому
подобное, то есть те, для кого постоянная квартира была бы излишней роскошью.
Свободное время они проводят на улице, в пивных, на танцульках и в публичных
домах, им нужно только место, где можно бы ночью вздремнуть несколько часов.
Добра у них нет никакого, кроме того, что на них надето, и они свободно кочуют
из одной части города в другую. Отчаянная борьба за существование, ни на
мгновенье не прекращающаяся в больших городах, навязала им этот образ жизни, и
очень скоро они привыкли к нему и стали находить его совершенно естественным.
Кто привык бродяжить, кто ни с чем и ни с кем не связан, тому легче добыть себе
пропитание. Домашний уют, покой, обеспеченное существование — понятия,
совершенно чуждые для таких людей, они даже не тоскуют по этим благам. На что
им жаловаться? Просто у них другие вкусы, только и всего.
Однажды рано утром Пер услышал, что его хозяйка
разговаривает в передней с каким-то мужчиной. Это оказался полицейский,
пришедший, чтобы получить сведения о парикмахерском подмастерье, которого ночью
доставили в одну из городских больниц и который указал этот адрес как свой
«ночной приют». Подмастерье сидел в пивной, но вдруг у него хлынула горлом
кровь, и вскоре после прибытия в больницу он скончался. Когда фрау Кумминах,
дотоле молчавшая, услышала такие слова, она вдруг обрела дар речи. Что это ещё
за выдумки? Полиции ведь отлично известно, что у неё не может быть никаких
постояльцев. Какой-то парикмахер! Ну как они могли подумать, что порядочная
женщина, у которой самые благородные жильцы, пустит к себе в дом нищего
бродягу, грязного оборванца, да ещё ко всему чахоточного, да ещё такого,
который подыхает прямо на улице!
Пер весь похолодел, услышав это надгробное слово,
посвященное его незнакомому сожителю. Что все сказанное относится к молодому
человеку, который по ночам обитал где-то в передней под потолком, он ни минуты
не сомневался, кстати же, с тех пор он уже ни разу не слышал за стеной
знакомого кашля. Пер никак не мог отогнать от себя мысль о том, что ожидает его
самого, если он вдруг заболеет здесь и ему понадобится уход. Теперь, когда он
чувствовал себя не вполне здоровым, для такого беспокойства было тем больше
оснований. Он простудился по дороге из дому и никак не мог оправиться в эту
мокрень.
Отчасти и по этой причине он так много сидел дома. Он не
пытался возобновить знакомство с собратьями Фритьофа по искусству, не ходил в
кабачок на Лейпцигерштрассе, а обедал в соседнем ресторанчике. У тайного
коммерции советника он тоже больше не показывался.
В своём одиночестве Пер почти каждый день писал Якобе, и,
хотя он изо всех сил пытался скрыть одолевавшее его беспокойство, каждая
строчка писем выдавала его с головой. О себе самом он, против обыкновения,
почти ничего не сообщал, Зато наиподробнейшим образом живописал берлинские
обстоятельства или развлекал Якобу сумбурными россказнями о фрау Кумминах, об
умершем парикмахере или о вечном и неизменном запахе кислой капусты.
Между тем наступил конец ноября. В один прекрасный день Пер
получил через Ивэна письмо от «Блекбурн и Гриз» — той самой английской
строительной фирмы, куда Пера порекомендовал тесть. Правда, фирма отнюдь не
предлагала ему определённого места, зато она разрешала ему настоящим письмом на
практике ознакомиться с изучаемым предметом, понаблюдав за ходом проводимых
фирмой ирригационных и мелиоративных работ. Но это и было теперь для него
чрезвычайно важно, и он решил немедленно покинуть Берлин. Он и так уже выжал из
Берлина всё, что мог, да и перемена воздуха, без сомнения, пошла бы ему на
пользу. О самом Дрезаке, где велись инженерные работы, он знал только, что это
маленький городок в австрийских Альпах. Он решил перезимовать в Дрезаке, когда
начнётся оттепель, поехать в Вену и Будапешт, а потом к устью Дуная и
взглянуть, какие осушительные работы ведутся там. А уж оттуда, через Париж и
Лондон, прямым ходом отправиться в Нью-Йорк.
По дороге Пер остановился в Линце, специально, чтобы
посмотреть девятисотфутовый виадук. В Линц он прибыл под вечер и отсюда впервые
увидел розовато-белые вершины Альп. В лучах заходящего солнца они плыли над
вечерним туманом, словно отблеск минувших времён. На другой день Пер был уже в
самом сердце гор; поскольку погода стояла прекрасная и ему вдобавок порядком
наскучила болтливая компания путешествующих немцев, которые всячески навязывались
в приятели, он сошёл с поезда на маленькой станции и, забыв про мало
приспособленное для прогулок время года, провёл остаток дня на свежем воздухе.
Ему чудилось, будто его зовёт голос необъятной снежно-каменной пустыни. И этот
голос манил всё выше и выше и сулил таинственное освобождение от всего, что
доселе тяготило и угнетало его.
Один, без проводника, шёл он туда, куда вела его горная
тропинка, которая, извиваясь, карабкалась вверх по голому и крутому склону. На
станции его предупреждали, чтобы он никуда не уходил без проводника, но он
поборол чувство скованности, охватившее его в этой непривычной обстановке, и
смело пустился в путь… Так вот они какие, горы! Он глубоко вдыхал терпкий,
холодный воздух, глядел на облака, которые проплывали глубоко под ним в долине,
и ощущал такую близость к природе, как никогда в жизни.
Когда он был ребёнком, он любил играть в лесу и на лугу и
всегда рвался, туда, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя свободным и забыть
домашний гнёт. С тех пор ему не случалось бывать так близко к природе. Он
торчал у себя дома в Нюбодере, изучал природу по книгам и картам и кощунственно
превращал её в склад материалов для своих преобразовательных устремлений.
Природа — это были просто камни и земля, и их полагалось использовать так-то и
так-то. При виде какого-нибудь поля он тут же начинал думать про нивелиры и
мерные ленты; стоило ему выглянуть из окна вагона, как его фантазия начинала
незамедлительно перестраивать проносящуюся мимо местность, прокладывать новые
дороги, осушать болота, возводить мосты, и рыть каналы.
Да и теперь не сама красота природы произвела на него такое
сильное впечатление. Гармония красок и линий по-прежнему ничего не говорила его
сердцу. Но к величию, к таинствам её он стал очень восприимчив сейчас, когда
его наполняло непонятное беспокойство. Бесконечная протяженность материи,
могущество форм, глубокая, как вечность, тишина вызывала в нём странные,
незнакомые ранее мысли и настроения.
А точнее сказать, его занимала даже не столько сама природа,
сколько чувства, пробуждаемые ею при полном одиночестве. Он уже поднялся на
несколько тысяч футов, впереди расстилалась бескрайняя снежная равнина. Равнина
полого поднималась вверх, голая ржаво-серая гряда, подсвеченная лучами
уходящего солнца, перерезала её. Пер запыхался от долгого подъёма, он то и дело
останавливался, чтобы перевести дух. Пока он стоял, опершись на палку и
разглядывал дикую и молчаливую пустыню, он не переставал удивляться своим
ощущениям. Он спрашивал себя, почему длительная прогулка среди безжизненных
камней в однообразной невозмутимой тишине может так манить и возвышать душу
человеческую? Как могло получиться, что одно из проявлений небытия, полное
отсутствие звуков наполняет душу торжественным чувством свободы? Быть может,
внутренним слухом он всё же улавливает какие-то звуки? И по-своему правы
верующие, когда говорят об общении с «потусторонним миром»? Быть может,
существуют в мировом пространстве такие звуковые колебания, которые недоступны
человеческому уху? И то, что мы называем смертью, не есть ли это просто иная
форма бытия, которая доступна лишь непосредственному восприятию пробудившейся
«души»?
Пер вспомнил, как один пастор, который произносил речь на
могиле его отца, назвал тишину в природе «гласом всевышнего». Этим он хотел
объяснить, почему древние пророки в минуты сомнения и бессилия бежали в
безлюдную пустыню. Глас всевышнего!..
Всё это правильно в том смысле, что лицом к лицу с мировым
пространством, пустым и немым, ум человеческий бывает охвачен той «боязнью
пустоты», которую уже наши предки приписывали всему сущему. Боязнь порождала
галлюцинации, галлюцинации — новую боязнь, так это и шло сквозь века, пока,
наконец, люди не сотворили себе бога и не заселили ад и рай.
Он поднялся ещё шагов на сто и снова остановился, чтобы
отдышаться. Куда ни кинешь взгляд — всё та же ледяная пустыня, всё тот же
безжизненный покой. Укутанные снегом каменные громады внушали невольный трепет
перед теми силами, которые разгулялись во мраке первобытной ночи, когда
создавалась наша мать-земля. И пока Пер предавался созерцанию, у него возникло
головокружительное чувство, будто эти далёкие дни вплотную подошли к нему.
Время удивительно, непостижимо сжималось, когда он глядел на эти неподвижные,
застывшие в равнодушном покое каменные громады, которые оставались такими же
голыми и неприступными, как миллион лет тому назад, когда они только что, как
сказано в библии, «вышли из рук творца». Творца ли? Раскалённая туманность!
Распад солнечной системы!.. А потом? Пустота! Пустота! Ледяной холод! Мёртвая
тишина…
Только под вечер возвратился Пер на станцию. Здесь уже
начали тревожиться, а в гостинице, где он оставил свои вещи, даже поговаривали
о том, чтобы выслать людей на поиски. Он устал после утомительного дня, голова
отяжелела от избытка мыслей, и он хотел как можно скорей лечь в постель, но у
него нашлось другое занятие. Ещё с утра, сразу по приезде, он заметил, что в
городке творится что-то необычное. Ворота гостиницы были увиты зеленью,
прислуга совсем сбилась с ног, а хозяин едва урвал свободную минуту, чтобы
показать Перу его комнату. Сейчас выяснилось, что сегодня здесь справляют
свадьбу. Народу собралось тьма-тьмущая, и его тоже пригласили принять участие в
празднестве. Сначала он было отказался, но не успел он ещё подняться к себе,
как в дверь постучали, и в комнату вошли, взявшись за руки, две молоденькие
девушки. Они низко присели, после чего, подталкивая друг друга локтями и
хихикая, наперебой произнесли длинную речь, из которой он разобрал только, что
жених и невеста просят оказать им честь и быть их гостем. Ничего не поделаешь.
Пришлось идти и всю ночь напролёт есть, пить и танцевать, пока не зашумело в
голове.
Конечно, если разобраться, — хозяевам не оставалось
ничего другого, как пригласить его, но гостеприимство их превосходило все
границы. Мужчины чуть ли не подсовывали ему своих жён, лишь бы угодить гостю. В
подворотне, высокой и просторной, как амбар, грохотали под гармонику и цитру
подбитые гвоздями сапоги. В зале накрыли два длинных стола. На одном столе
лежала целиком зажаренная коза с позолоченными рожками. Вино подавали в больших
жестяных кружках. За ночь все перепились, и в отношениях между мужчинами и
женщинами стали проскальзывать такие вольности, которые никак не вязались с
обилием распятий и образков, украшавших дома и выставленных здесь вдоль всех
дорог.
Под конец Пер начал находить вкус в этой деревенской
вакханалии. Он вспомнил, как Фритьоф вечно доказывал, будто лишь дети природы
знают истинное счастье. Им стоит разок-другой склониться перед парой дощечек,
сколоченных крест-накрест, — и вот уже разрешены все загадки жизни, и не о
чём больше печалиться и горевать.
Вначале Пер собирался на следующее утро ехать дальше, но
прошёл день, потом другой, потом ещё много дней, пока он сдвинулся с места. На
свадьбе он познакомился с одной девушкой, из-за которой и застрял здесь. Это
была молоденькая крестьянка, довольно плотная и неповоротливая, как это вообще
свойственно альпийским женщинам. У неё был забавный вздёрнутый нос и волосы
цвета спелой ржи — любимый цвет Пера. Они случайно оказались соседями по
скамейке, куда Пер присел, чтобы поглядеть на танцующих. Мало-помалу
разговорились. Сперва они почти не понимали друг друга. Это очень смешило
обоих, и скоро они подружились. Ей было двадцать два года, жила она поблизости
от города, вместе с матерью, которая за несколько монет по двадцать гульденов
охотно согласилась закрыть глаза на всё происходящее.
Новая связь захватила Пера, и он с безграничным пылом
отдался ей. Дело здесь было, конечно, не в одном только физическом влечении.
Как и большинство его чувств, здесь главное шло от ума, а не от сердца, и
вдобавок он глубоко стыдился своей неверности Якобе. Но ему просто необходимо
было уйти от бесплодных умствований, которые непрестанно терзали его после
смерти отца и которые могли (теперь он это осознал) довести его до
помешательства. Он понял, что ему надо всеми силами избегать одиночества; когда
он не сидел у своей девушки, то спускался в трактир и проводил там время в
обществе хозяина и других обитателей городка. Вино лилось рекой, разговор не
умолкал ни на минуту, воздух в комнате синел от табачного дыма, а народу вокруг
Пера становилось всё больше и больше, и все новые, самые невероятные слухи о
происхождении Пера и его несметных богатствах расходились по городку.
Через неделю он вдруг собрался и поехал дальше.
Разгоряченная винными парами толпа провожала его до станции, а белокурая
девушка сидела тем временем у себя дома на кровати и горько плакала.
Но тень отца неотступно шла за ним.
* * *
Дрезак лежит в узкой, забытой солнцем расселине. Расселина
протянулась мили на полторы, по дну её бежит горный поток, образуя бесчисленное
множество маленьких водопадов. Склоны гор по обеим сторонам ущелья поросли
лесом чуть не до самого гребня, а с юга горизонт закрывает огромная голая скала
ржаво-серого цвета, её снежная вершина почти круглый год окутана облаками, и
называется эта скала Хохголлинг. Городок приткнулся как раз у её подножья и
состоит из одной-единственной улицы — два ряда деревянных домишек, тесно
прижатых друг к другу. По правому берегу потока тянется просёлок, просёлок
переходит в улицу, улица без конца петляет и всё время идёт в гору. Чуть пониже
городка поток огибает невысокий, сильно выступающий вперёд утёс, здесь высится
полуразвалившийся старинный замок, похожий на зуб; в замке разместился суд. А
повыше городка вознёсся в небо, как стрела, кроваво-красный шпиль церкви.
Всего лишь девять месяцев тому назад по обе стороны горной
реки тянулись тучные луга, а возле самого могучего водопада стояли две
лесопильни и одна мельница. Теперь дно расселины превратилось в хаотическое
нагромождение сланцевых глыб, куч гравия, обломков скал и поваленных деревьев.
Десятки деревьев лежат, задрав корни к небу и уткнувшись верхушками в глинистый
ил. Там и сям среди огромных валунов и вывороченных корней торчат ещё кой-какие
остатки — то прогнившая балка, то заржавевшие части машины. Всю нижнюю часть
городка вместе с железнодорожной станцией смыло в одну весеннюю ночь, когда
Хохголлинг после целой недели обложных дождей встряхнул своими снежными
кудрями. Вода хлынула так внезапно, что люди повыскакивали из домов в одном
белье. Пять человек и с полсотни коров унесло потоком и разбило о скалы.
Только спустя восемь месяцев с грехом пополам удалось
расчистить железнодорожную линию. Смытые участки просёлочной дороги на
подступах к Дрезаку временно заменили деревянными мостками. Кроме того,
произвели несколько взрывов, чтобы заставить реку изменить русло. Здесь
намеревались устроить запасной сток, в обход того утёса, на котором лежали
развалины замка и который послужил отчасти причиной наводнения. На
восстановительных работах было занято до сотни человек, здесь же, в Дрезаке,
проживали сейчас три инженера фирмы «Блекбурн и Гриз».
Пер поселился у вдовы шорника, почти в самом центре городка;
вдова занимала коричневый бревенчатый домик с черепичной крышей и крытым
балконом, который выходил на долину. Пер снял у неё на верхнем этаже две
просторные, но тёмные комнаты с низкими потолками и устроился в них
по-походному, отчего, разумеется, они не стали уютнее. Несмотря на болезненную
любовь к порядку и пристрастие к комфорту, у Пера совершенно отсутствовала
способность создавать уют вокруг себя, — казалось, что его внутреннее
беспокойство незамедлительно накладывает отпечаток на всякое помещение, куда он
въезжает. Из кабинета вела дверь на балкон, здесь он частенько стоял первое
время по вечерам, закутавшись в плед, и глядел, как искрятся в лунном свете
снежные склоны Хохголлинга по ту сторону мрачного ущелья. Глубоко под ним
бушевал во мраке поток. Пер отчётливо различал его стремительный и неровный бег
среди нагромождения гранитных глыб, потому что там и сям его подсвечивали
сторожевые огни, зажженные в тех местах, где днём производились взрывы.
Торжественное и в то же время гнетущее чувство бессилия
перед лицом могучей природы, возникшее у Пера — при первом взгляде на каменные
громады Альп, стало здесь ещё острее. И Пер, победоносно возвестивший в своей
книге о том, что человечество, которое было доселе жалким рабом стихий, скоро
запряжет гром в свою триумфальную колесницу и будет погонять его бурей вместо
бича, теперь, глядя на эти страшные разрушения, не мог не признать, что
человечество, как и прежде, всецело зависит от природы. Прожив здесь несколько
недель, он написал письмо Якобе, нетерпеливо ожидавшей, когда же он открыто выступит
в защиту своей наконец-то опубликованной брошюры, против злобных нападок
прессы.
«Ты спрашиваешь, читал ли я «Индустритиденде», и тебя,
кажется, удивляет, что я никак не ответил на этот уничижительный приговор моей
книге. А почему, собственно, я должен был отвечать? И какое значение может
иметь эта критика? Ты пишешь, что ты порадовалась бы, глядя, как я разбиваю
своего противника в пух и прах, как его ошибочные расчёты расползаются под моей
рукой, словно изъеденный молью чулок. Боюсь, что ты приняла случившееся слишком
близко к сердцу. Господи боже мой, ведь речь идёт о самой обыкновенной книге, и
вдобавок о такой, которой я и сам теперь не вполне доволен. Кой-какие места
представляются мне просто мальчишеством, их бы следовало выпустить. Помимо того
— как это ни печально — нельзя не признать, что пока мы лишь в незначительной
мере утвердили своё господство над природой; здесь и следует главным образом
искать объяснение того факта, что очень многие, даже среди сравнительно
образованных людей, видят в природе лишь выражение неизменного могущества и
воли вечного творца».
Якоба так и не ответила на это письмо, и Пер больше никогда
не заговаривал с ней ни о своей книге, ни о её судьбе. В глубине души он вовсе
не был огорчён тем молчанием или, вернее сказать, равнодушием, с каким
встретила его книгу печать, если не считать мало популярной «Индустритиденде».
И вообще, его зимние письма становились всё реже и раз от раза короче. Он
больше писал теперь о погоде, о восстановительных работах и тому подобном, рассказывал
всякие события из жизни городка, чаще в юмористическом тоне, призванном скрыть
тот нравственный кризис, который он теперь переживал и значение которого он
только сейчас осознал до конца.
Да, кстати, и жизнь его была не слишком богата событиями, за
исключением таких, о которых он просто стыдился писать. Он ежедневно встречал
на работах инженеров фирмы «Блекбурн и Гриз», но пока ещё не сблизился с ними.
Это были три невозмутимых любителя виски, они исколесили весь мир вдоль и
поперёк и относились к Перу — «гренландцу», как они его окрестили, с обидной
снисходительностью, помимо всего прочего и за то, что он из рук вон плохо
говорил по-английски. Однако, в отношениях произошла перемена после того, как
он отпраздновал вместе с ними сочельник в трактире «Добрый сосед», где они были
завсегдатаями. Он так напоил их, что двое тут же заснули мёртвым сном на
хозяйской постели, а третьего доставили домой на тачке. Пер решил, что теперь
его честь спасена, — и действительно, все три инженера с этого дня начали
относиться к нему совсем иначе. Впрочем, он по-прежнему не навязывался к ним в
друзья и бывал у «Доброго соседа» лишь изредка.
Долгие зимние вечера он проводил у себя дома за книгами и
всякий раз засиживался допоздна. Он снова с чисто ютландской настойчивостью
принялся обогащать свой ум познаниями, не имеющими ничего общего с его
специальностью; но если год назад он просто хотел получить возможность болтать
обо всём на свете и не отставать от запросов времени, то на сей раз им
руководило горячее и искреннее стремление приобрести как можно более глубокие и
разносторонние знания, как можно более прочные и обоснованные взгляды на жизнь.
Читал он теперь по определённой системе. Имея дело с математикой и
естественными науками, Пер привык выводить доказательство из непрерывного ряда
рассуждений, поэтому, обнаружив в одной книге ссылку на другую, он обращался к
упомянутой и так постепенно прослеживал весь ход развития мысли вплоть до самых
древних трудов — пока не отыщется первоначальное обоснование, самое простое и веское
доказательство, которое разом уничтожит все сомнения. Чтобы об этом не
проведала Якоба, он выписывал книги непосредственно от одного копенгагенского
книготорговца, не прибегая, как обычно, к помощи Ивэна, и постепенно на его
письменном столе выросла целая библиотека всевозможных трудов по философии,
эстетике и теологии.
Но чем больше он читал, тем больше запутывался. Свои
неустанные поиски того окончательного, решающего слова, которое навсегда
уничтожит суеверные представления о «потустороннем мире», он вёл в полной
темноте, ощупью, словно играя в жмурки. Каждый раз, когда ему казалось, что
доказательство уже в руках, вдруг раздавался призыв «сюда!» совсем с другого
конца созвучного мира идей, или он просто натыкался на глухую стену —
какой-нибудь недоступный для него труд древнегреческого или римского философа.
Но всё-таки он не терял надежды. Со слепой верой в книгу, которая постепенно
развивается у самоучек, Пер иногда по целым дням не выходил из дому, стремясь
во что бы то ни стало добиться результата. Надо было поторапливаться! Проходили
недели, месяцы, а он дал самому себе твёрдое слово не уезжать из Дрезака, не
достигнув полной ясности и твёрдой уверенности.
Как-то вечером, в начале марта, он возвращался домой с одной
из рабочих площадок по ту сторону реки. Он очень устал за день и еле волочил
ноги в длинных болотных сапогах. В воздухе уже повеяло весной. В горах всё чаще
грохотали обвалы, и вода в реке поднялась на несколько футов. Приближалась
годовщина наводнения, и Пера, у которого расшатались нервы от бесплодных
размышлений и от затворнической жизни среди грозных каменных громад, захватило
беспокойство местных жителей. Газеты уже сообщали о нескольких серьёзных
обвалах.
Солнце только что скрылось за гребнем горы. В закатных лучах
пылала седая вершина Хохголлинга и снежные лавины нависли на его склонах.
На временном мосту, перекинутом через поток, по обыкновению
стояла кучка людей с длинными острогами, которыми они вылавливали обломки
деревьев, уносимые течением. Пер любил останавливаться здесь и смотреть на
«рыбаков»: с непостижимой меткостью попадали они в самые крохотные куски
дерева, захваченные пенистым водоворотом. Но сегодня он безучастно прошёл мимо
и на немецкое «Grus Gott» ответил по-датски: «Добрый вечер».
Мысли его были на родине. Думал он и о том, придёт ли
сегодня наконец письмо от Якобы. Уже больше недели он ничего от неё не получал
и не мог понять причины этого внезапного молчания. Говоря по чести, он и сам
довольно долго не писал ей, для него стало сущей мукой выжимать из себя эти
равнодушные, неискренние строки. Но раз он молчит, Якоба тем более должна
написать ему. В конце концов он мог заболеть, могло с ним стрястись и
что-нибудь похуже, да мало ли отчего он ей не пишет.
— Писем нет? — спросил он хозяйку, старую фрау
Баби, которая, завидев Пера из окна, поспешила открыть ему дверь.
— Нет, господин инженер, — ответила она с робким
поклоном.
Всё же, войдя в комнату, Пер невольно бросил взгляд на
письменный стол, где обычно через день поджидали его продолговатые конверты,
надписанные крупным, круглым почерком.
Он равнодушно пожал плечами и принялся расхаживать по
комнате, насвистывая и тщетно пытаясь прогнать дурное настроение. Потом молча
уселся в старое кресло перед камином, где ярко горели сучковатые поленья.
Сумерки сгущались. Темнота подползла к нему из углов неуютной комнаты, а он всё
сидел, упершись руками в колени, и глядел на огонь.
Молчание Якобы начинало беспокоить его. Уж не заболела ли
она? Да нет, в этом случае Ивэн непременно известил бы его. Тут что-то другое.
Но что?
Он представил себе Якобу. Сейчас она, может быть, сидит за
праздничным столом, в кругу своей семьи. Большой, богато сервированный стол,
цветы, неизменные вазы с фруктами, над столом большая, сверкающая люстра…
Филипп Саломон, подвязав салфетку, занял место во главе стола, в обитом
позолоченной кожей кресле с высокой спинкой. Ивэн, Нанни и другие дети садятся
куда попало, без различия возраста и пола… все беззаботно тараторят, перебивая
друг друга… только Якоба молчалива и безучастна, серьёзна и бледна, как всегда.
«Мудрая сова» — в шутку называл её отец. «Мадам Задавака» —
окрестила её не столь доброжелательная Нанни.
Вдруг новое лицо возникает в этом видении — Эйберт. Пер
знал, что прежний поклонник Якобы снова начал бывать у них. Она сама недавно
написала Перу об этом. В глубине души она, должно быть, так и не преодолела до
конца свою слабость к этому безукоризненно причёсанному апостолу трезвости и
воздержания. Если как следует вдуматься, в её последних письмах явно была
какая-то недоговоренность, она как будто в чём-то сомневалась или даже что-то
скрывала от него. Может быть, она решила порвать с ним и своим молчанием просто
хочет подготовить его к разрыву? Что, если так?
Ведь чувства, которые свели их, ни с его, ни с её стороны не
были особенно возвышенными и уж никак не объяснялись гармоническим слиянием
душ. За последнее время чаще и чаще перед ним с беспощадной ясностью вставала
мысль, насколько они разные люди во всех отношениях. Он отлично сознавал, что,
если бы даже он мог приневолить себя и поделиться с Якобой тем, что сейчас
занимает его, она всё равно бы ничего не поняла. Пер помнил её язвительные
насмешки над религиозными исканиями людей. Может, и в самом деле для обеих
сторон лучше расстаться именно сейчас, пока не случилось большей беды?
Так он сидел, занятый своими мрачными мыслями, когда дверь
тихо отворилась, и в комнату вошла фрау Баби. В лице маленькой женщины, в её
фигуре, в робких суетливых движениях было что-то мышиное, и с первого же дня
перед ним, как живая, встала Трине, — Трине — «простая душа» из Нюбодера.
Порой ему просто трудно было отделаться от суеверного чувства, будто это и
впрямь рабски преданный «дух» его бедной юности заботливо суетится вокруг него,
приняв обличье альпийской старушки. Хозяйка хотела зажечь лампу и накрыть стол
к ужину, но, увидев при свете камина, что Пер всё ещё сидит в больших,
заляпанных грязью сапогах, она сперва прошла в спальню и принесла оттуда его
домашние туфли.
— Не желаете ли переобуться, господин инженер? —
спросила она и поставила туфли на пол перед ним.
Он не ответил. Лишь когда она зажгла лампу и принялись
закрывать ставни, он заметил её. Потом она снова ушла.
Пер остался сидеть у камина. Уронив руки на колени, он
глядел в догоравший огонь, и мрачные мысли снова овладели им. Но сейчас он
думал уже не о Якобе. Всякий раз в сумерки, стоило ему только дать волю мыслям,
они тут же уносили его домой, к матери, к родному дому и к могилке отца. И
вдруг словно что-то толкнуло его — так тоже случалось всякий раз, когда он во
сне или наяву вспоминал отцовские часы. И хотя теперь он отлично понимал, что в
его поведении тогда было не меньше суеверного страха, чем упрямства или вызова,
он спешил отогнать от себя эти воспоминания и подумать о чём-нибудь другом.
Пер быстро встал. Фрау Баби поднялась из кухни, неся на
подносе ужин.
— Чем вы меня сегодня будете кормить? — спросил
он.
— Окороком, господин Пер!
— Вечный окорок, — заворчал он, чтобы дать исход
плохому настроению. — Могли бы придумать что-нибудь поновее.
Пока хозяйка расставляла посуду, он вышел на балкон и
подставил лицо свежему ветерку, веявшему с Хохголлинга. Уже совсем стемнело.
Только на рабочих площадках ещё горело несколько да перед новым зданием вокзала
сонно мерцал ряд фонарей.
Было очень тихо. Лишь лёгкий плеск воды да приглушённый
расстоянием перестук вагонов нарушал тишину. Один раз донёсся издали грохот
обвала. Над горными вершинами нависли тяжелые облака, но над головой Пера небо
было звёздное и ясное.
Много раз стоял он здесь по ночам, измученный и подавленный
бесплодным чтением, и смотрел на яркий хоровод светил. Иногда он представлял
себе, что эти золотые небесные письмена и есть решение всех загадок жизни и
смерти. Но лишь для тех, кто умеет их прочесть. А какие это таинственные
письмена! Словно в древнейшем, эмблематическом письме, которое знаменовало
собой детство человечества, здесь огненным пунктиром были начертаны фигуры
зверей: льва, медведя, змеи, быка — весь утерянный рай, первая азбука
человечества. А среди диких зверей ярче и отчётливее, чем остальные звёздные
картины, сиял знак Креста, окруженный, словно нимбом, Млечным Путём.
Пер вздрогнул: из долины долетел протяжный свисток. Это
возвестил о своём приближении скорый поезд с севера. Красные, огненные глаза
паровоза прорезали мрак; слышно было, как дали конрпар, и две минуты спустя
поезд, словно загнанная лошадь, остановился перед вокзалом. Но стоял он очень
недолго. Открылось и снова закрылось несколько вагонных дверей, ударил
станционный колокол, и машинист дал гудок к отправлению.
Пер провожал глазами светящийся поезд, пока тот с коротким
змеиным шипением не скрылся в туннеле под Хохголлингом. И как не раз уже
случалось, Пер подумал, что стоит только захотеть — и всего через несколько
часов он очутится за сотни миль от этой каменной клетки, в которой он заперт
уже скоро три месяца. На другой день поезд промчит его через северную Италию,
светлую и привольную, полную солнечного света и аромата цветов. Он сам себе
хозяин, — он не связан никакими обязательствами… Ну, а потом что? Какой
прок ехать куда-то дальше, пока он не избавился от кошмара, который сковал все
его мысли и отнял у него силу, энергию и способность действовать? Нет, именно
здесь, где он начал борьбу, надо довести её до победного конца. Здесь, в
мрачном, как могила, ущелье, он разделается со всеми призраками, одолеет их…
или сам падёт в бою.
Когда он вернулся в комнату, стол был уже накрыт. Фрау Баби
смиренно дожидалась возле стула, чтобы придвинуть его, как только Пер надумает
сесть.
— Так и быть, — начал он, честно пытаясь прийти в
более весёлое расположение духа. — Приступим с божьей помощью к окороку.
— Вы не гневайтесь, господин инженер, — покаянным
тоном начала старушка. — Сейчас так трудно достать свежее мясо.
«И голос как у Трине»,— подумал Пер.
— Да вы не принимайте этого так близко к сердцу, —
уже совсем благодушно сказал он, — я понимаю, что зря нашумел, но со мной
все эти дни творится что-то неладное.
— Я так и думала. Последние дни вы очень плохо
выглядите.
— Ах вот оно что-о-о, — протянул он и сразу
почувствовал себя хуже. Немного погодя он прокашлялся и заметил при этом, что
охрип. Наверно, это всё ещё берлинская простуда даёт себя знать. Придётся
поговорить с врачом и проверить лёгкие.
В эту минуту внизу постучали, и фрау Баби спустилась открыть
дверь. Потом она вернулась с пылающими щеками и сообщила, что какая-то дама
хочет его видеть.
— Дама? — переспросил Пер и отложил вилку. —
Это какая-то ошибка, я никого здесь не знаю.
— А она не здешняя. Она, должно быть, приехала поездом.
— Поездом? — переспросил Пер и недоуменно взглянул на
хозяйку.
Послышались шаги по лестнице, и на пороге появилась
черноволосая улыбающаяся женщина в дорожном костюме. С плеч её ниспадала
дорогая накидка.
— Я услышала твой голос, — сказала она. —
Добрый вечер! Только не пугайся, пожалуйста.
Пер вскочил.
— Якоба, ты?
— Именно я, — спокойно подтвердила она с тем
внешним самообладанием, которое, несмотря на слабые нервы, появлялось у неё в
минуты глубокого волнения; а сейчас для такого волнения были свои особые
причины, ибо Якоба в глубине души опасалась, что Пер не очень ей обрадуется.
— Но как… откуда?
— Мне, конечно, следовало бы предупредить тебя
телеграммой, но с дороги её негде было отправить. А кроме того, мне очень
хотелось сделать тебе сюрприз. Я надеялась застать тебя дома… Ну, помоги же мне
раздеться наконец. Галантности в тебе ни на грош.
Лишь когда она избавилась от дорожной накидки, сняла шляпу и
поправила причёску, совершенно ошарашенный Пер неуверенно обнял её. И хотя вся
она трепетала от желания броситься на грудь Перу, она ограничилась тем, что
взяла обеими руками его голову и поцеловала в лоб.
— В таких случаях принято говорить: добро пожаловать.
Или ты не рад мне?
Пер и на самом деле не мог бы сразу сказать, какого рода
чувства вызвал в нём приезд Якобы. Первая мысль его была, что Якоба приехала
подсматривать-за ним. Нечистая совесть породила эту мысль. Но теперь, обнимая
её и глядя в огромные чёрные глаза, полные любви и преданности, он вдруг всё
понял, и в эту минуту словно лопнул железный обруч, сковывавший его грудь.
Впервые — со времени его наивной любви к дочери шорника из Кьертеминне —
душевное волнение исторгло слёзы из глаз Пера.
— Так вот почему ты не писала?
— А ты ничего не понял?
Взглянув в заблестевшие глаза Пера, Якоба тоже не могла
удержаться от слёз, и когда за фрау Баби, догадавшейся наконец, что она здесь
лишняя, закрылась дверь, Якоба дала волю своим чувствам. Она страстно обвила
руками шею Пера.
— Значит, ты всё-таки немножко скучал по мне… Вот я и
приехала. Я с тобой! Сбылось наконец! Это мне не снится! — Закрыв глаза,
она прижалась к его груди. — Нет, это не сон. Я слышу, как стучит твоё
сердце! Пер, дорогой мой! Друг мой! Мой любимый!
Они долго стояли так, прижавшись друг к другу. Пер молча
гладил рукой её волосы. Он всё ещё не находил слов — так сильно он был потрясён
и так много вопросов теснилось в его голове. Наконец они настолько пришли в
себя, что могли уже связно разговаривать, задавать вопросы и отвечать на них.
— Почему я не известила тебя о выезде? — так
начала Якоба, когда они уселись рядышком на деревянный диванчик, держась за
руки и каждую минуту прерывая разговор поцелуем. — Да потому, что не
могла. Пойми, ведь до самой последней минуты я так и не знала, как всё
получится. Задумала-то я это давно: я считала, что непременно должна побывать у
тебя, пока ты не забрался ещё дальше… Мне казалось, ты стал очень далёк от меня
за эту бесконечную зиму, ты так мало писал о себе — под конец я просто не
знала, что и подумать!.. И тогда я сказала отцу и матери, будто хочу навестить
Клару Герц в Бреславле, ты ведь знаешь, у меня в Бреславле живёт подруга
детства. Родители нашли это вполне естественным, но написать тебе я всё равно
не решилась… У меня просто духу не хватило… Тысячи всевозможных причин могли
помешать мне… И как раз в самую последнюю минуту — вообрази только мой
испуг! — Ивэн заявил, что поедет вместе со мной. От него я кое-как
отделалась — и вот я здесь.
Во время её рассказа Пер несколько раз опускал глаза. Он
знал чрезмерную правдивость Якобы и догадался (грустные нотки в голосе невольно
выдали её), как трудно ей было говорить неправду родителям и домашним. И всем
этим она поступилась, все страхи отринула, все опасности и предрассудки
презрела — только потому, что поняла, как она здесь нужна.
Он не решался взглянуть на неё, стыдясь своих недавних
мыслей о ней.
— А теперь, — робко спросил он, — теперь ты
поселишься здесь?
— Дня на два. Больше я просто не могу оставлять
домашних без писем. Придётся поехать в Бреславль. Здесь есть какая-нибудь
гостиница, где я могла бы снять номер?
— Не надо тебе в гостиницу. Там нехорошо. Оставайся
здесь, а я сам на это время перееду туда. Ты уже видела мою хозяйку. Она
хорошая женщина и будет заботиться о тебе.
— Ну, как хочешь. А теперь, мой друг, — она с
материнской лаской погладила его по волосам, пытаясь заглянуть ему в
глаза, — теперь твоя очередь рассказывать. Как тебе здесь живётся? Плохо?
Мне кажется, у тебя усталый вид.
Пер смутился и отвёл глаза.
— Да нет, мне хорошо. Конечно, не очень-то весело. Но
места здесь в своём роде изумительные. И работа интересная и очень для меня
поучительная.
Якоба медленно отвела руку. Воцарилось недолгое молчание.
Потом она снова повернулась к Перу и положила руку ему на голову.
— Пер, — спросила она, — почему ты мне не
доверяешь? Неужели ты думаешь, что тебе удастся скрыть что-нибудь от меня?..
Нет, не оправдывайся, пожалуйста. Ты должен быть искренним со мной. Почему мы
не можем поговорить по душам? Даже если я не всё пойму? Я ведь знаю, вы,
христиане, всё равно верующие или неверующие, подвержены всякого рода
искушениям, и я уже заранее приготовилась к тому, что и ты их не избегнешь. Но
так же твёрдо я убеждена, что тебе удастся справиться с ними.
— Ты права, — сказал он, залившись краской стыда,
и высвободился из её рук, чтобы встать, — я и в самом деле как-то
запутался. — Он пересёк комнату из угла в угол. — Но это смешно. Тут
виновато одиночество и проклятая пасторская кровь: целая свора предков
церковников вдруг ожила во мне. Но это уже прошло. Уверяю тебя, я опять стал
самим собой.
Якоба задумчиво выслушала его, потом вдруг встала и подошла
к нему. Вместо ответа она легонько потрепала его по щеке и сказала:
— Хватит на сегодня об этом, мой друг. А теперь слушай!
Я застала тебя за ужином, и это очень удачно, ибо теперь я почувствовала, что
голодна, как волк. У меня всю дорогу крошки во рту не было. Придётся тебе
разделить, свой ужин со мной.
— С удовольствием, дорогая! — воскликнул Пер,
довольный переменой темы. — Сейчас я кликну хозяйку. Только бы она сумела
приготовить для тебя что-нибудь вкусненькое.
— Мне всё равно. Когда я как следует проголодаюсь, я
подобна пламени или свинье — я пожираю всё. Поговори с хозяйкой, а я тем
временем приведу себя в порядок. Принеси только мне мой саквояж. Я оставила его
внизу под лестницей.
Пер велел заново накрыть на стол и вконец загонял фрау Баби
своими распоряжениями. Якоба тем временем была в спальне, и когда она вышла
оттуда, Пер заметил, что она уложила маленькие завитки на висках и украсила
темно-серое дорожное платье большим отложным воротником, мантилькой из чёрных
кружев и маленьким шелковым бантиком. Она вынула из-за пояса букетик фиалок и
воткнула его Перу в петлицу. Потом, притянув к себе его голову, осыпала его
лицо страстными поцелуями, и оба сели за стол.
Хотя Пер от души радовался приезду Якобы и был глубоко
признателен ей, он хранил прежнюю сдержанность. Его угнетало несоответствие
между её большой, готовой на все жертвы, свободной от предрассудков любовью и
собственными чувствами. Он и раньше не строил себе никаких иллюзий на этот
счёт. Как бы ни складывались их отношения, он всегда с предельной точностью
сознавал, что именно значит для него Якоба. И хотя однажды ей удалось вызвать у
него предчувствие небесных радостей любви, ни тело её, болезненно хрупкое и
бессильное, ни вся её своеобразная внешность почти не привлекали Пера. А та
страстная глубина, которую она вносила в их отношения, скорее расхолаживала
его, чем воспламеняла.
Но теперь, когда они вместе сидели за столом, которому
хозяйка по мере своих скромных возможностей постаралась придать праздничный вид
— достала ослепительно белую скатерть и зажгла два дряхлых медных
канделябра, — он впервые испытал прилив настоящей страсти (хотя отложной
воротник решительно не красил Якобу). Но Пер уже давно не видел так близко ни
одной молодой женщины, он жил в каменной клетке, как послушник в монастыре, с
головой уйдя в призрачный мир своих умствований. И вот в крови снова вспыхнула
жажда жизни; решимость и сила снова вернулись к нему, волнуя ум.
Стакан за стаканом пил он крепкое местное вино. Щёки Якобы
тоже понемногу разгорались, и, несмотря на голод, она не раз прерывала трапезу,
чтобы произнести очередной тост, чокнуться с Пером или поцеловать его. Когда
они наконец встали из-за стола, Пер сказал;
— Ты ведь ещё не видела, как я устроился. Пойдём,
посмотришь заодно, какой отсюда вид.
Он набросил на плечи Якобы накидку и вывел её на балкон.
Лишь одинокие огоньки мерцали вдоль платформы и в самом городке. Но зато всё
небо было густо усеяно звёздами. Облака скатились с горных хребтов в глубокое
ущелье и залегли там отдыхать на всю ночь. И только над снежными склонами
Хохголлинга плыл лёгкий темноватый дымок.
Пер принялся рассказывать, как много ночей простоял он
здесь, ловя чутким ухом голос природы, который слышался ему в сумрачном рокоте
потока, как он казался себе последним живым существом на вымершей планете. Но
Якоба больше не внимала его словам. Она положила голову к нему на грудь и то и
дело прерывала рассказ, молча подставляя губы для поцелуя. Потом и он смолк;
они долго стояли так, убаюкивая друг друга в объятиях, теперь они говорили
только взглядами и скрепляли этот немой разговор долгими-долгими поцелуями.
Вдруг с вершины Хохголлинга донёсся протяжный гул надвигающейся лавины. Пер
поднял голову и прислушался, но Якоба не шелохнулась. Даже после того, как он
обратил её внимание на этот гул, повторившийся через несколько секунд, она не
ответила. Во всём мире она не слышала теперь ничего, кроме биения двух сердец —
своего и Пера.
Когда они снова вернулись в комнату, Пер сказал, что уже
очень поздно и что ей, наверно, пора отдохнуть. Она промолчала. Чуть
смутившись, он прошёл к себе в спальню, чтобы взять оттуда своё бельё и ещё
кое-какие мелочи. Когда он вернулся в столовую, оказалось, что Якоба стоит
лицом к окну.
— Пойду, что ли, в гостиницу, — сказал он и
подошёл к ней попрощаться. Она не обернулась, и он два раза чмокнул её в щёку,
не получив ответа. Но когда он совсем уж собрался идти, она удержала его
движением руки — молча, но решительно.
Он недоуменно взглянул на неё.
Тут она кивнула на деревянный диван и сказала:
— Ты мог бы спать и здесь. Тогда я была бы ближе к тебе
и могла бы ухаживать за тобой. Терпеть не могу гостиниц.
Пер нагнулся к ней. Он всё ещё не был уверен, что правильно
понял её, и хотел заглянуть ей в глаза. Но она прижалась к нему и положила его
руку себе на сердце.
На другое утро её разбудило яркое солнце, которое сквозь
шторы ворвалось к ней в комнату. Она приподнялась на локте и огляделась вокруг
удивлёнными, широко раскрытыми глазами. Дверь в другую комнату была приоткрыта,
там кто-то ходил на цыпочках, и, услышав шум, она улыбнулась.
— Пер! — весело окликнула она.
При звуке его шагов кровь бросилась ей в лицо. Прежде чем он
открыл дверь, она протянула руки ему навстречу.
Осторожно ступая, он подошёл к ней и опустился на колени
перед кроватью.
— Ты так сладко спала! — сказал он и взял её за
руки.
— Я просто диву даюсь! Последние полгода я вообще ни
разу не могла уснуть без снотворного, а тут я даже не помню, что со мной было,
когда ты ушёл… А ты? Ты уже одет и уже побывал на улице, я вижу, от твоих волос
так хорошо пахнет утреней свежестью.
— Я просто выходил на балкон. Мне не хотелось надолго
отлучаться.
— А, теперь понимаю! Значит, это твои шаги я всё время
слышала сквозь сон? Ты, должно быть, долго там расхаживал. И совсем не спал.
Да? Совсем, совсем? Ни капельки? Бедняжечка. Диван, наверное, слишком жёсткий.
Так я и знала.
— Нет, не из-за дивана. Видишь ли, Якоба…
— Что такое, друг мой? — только теперь она
увидела, как он взволнован, даже расстроен, и ей стало не по себе. — Что
случилось?
— Якоба, я хочу тебе исповедаться. Я не буду знать
покоя, пока не открою тебе… не скажу тебе честно, что…
Она зажала ему рот ладонью.
— Я знаю всё, что ты хочешь сказать, и не желаю ничего
слышать. Прошлое забыто, мой Пер!
— Но сможешь ли ты простить меня? Сможешь ли забыть,
как я разглагольствовал о любви, а сам терзал твоё сердце и отвечал на твои
поцелуи прежде, чем понял, что такое любовь? Ведь так оно и было, должен честно
сказать, — лишь сегодня ночью я понял, что такое любовь. И я со стыдом
сознаю, как низок я был и как мало разбирался в жизни. Сможешь ли ты простить
меня?
— Ах, мой друг, — сказала она, чуть помрачнев, и
прижала его голову к своей груди. — Я уже давным-давно всё тебе простила.
* * *
Прошло несколько дней. Якоба и Пер поднимались по крутой
тропинке, которая петляла по горному склону, местами поросшему кустарником,
местами совсем голому. Был полдень. Солнце пылало на ржаво-серых камнях, весна
наполняла воздух густым и смолистым ароматом травы и хвои.
Они находились сейчас на южных склонах Доломитовых Альп.
Через день после приезда Якобы они покинули Дрезак, чтобы выйти навстречу лету.
Восемь дней они, двое вольных бродяг, прошатались по Эцтальским горам, ночевали
в высокогорных гостиницах, покупали у крестьян хлеб и яйца, а жажду утоляли из
лесных родников. На третий день Якоба отправила домой письмо, в котором
преспокойно сообщала матери, где она находится, и объясняла свой поступок тем,
что не могла устоять перед искушением встретить весну раньше всех, а поэтому
направилась в Бреславль кружным путём, через Альпы. Не называя прямо имени
Пера, она тем не менее писала, чтобы мать не беспокоилась за неё, так как она
«обзавелась надёжным попутчиком».
Теперь она медленно и неуверенно карабкалась вверх по
извилистой тропинке, одной рукой подбирая юбки, другой опираясь на альпеншток.
Пер шёл следом. За плечами он нёс простой зелёный рюкзак, где помещался весь их
скарб. Якоба часто останавливалась и поворачивалась к Перу, чтобы обнять и
поцеловать его. Оба пообгорели на весеннем солнце, локоны Якобы, обычно так
аккуратно уложенные, свисали теперь на уши непокорными прядями, словно у
цыганки. Глаза её сияли, губы рдели.
Покорителя вершин из неё не получилось. Каждые полчаса им
приходилось отдыхать, через все ручьи Пер переносил её на руках, на всех крутых
спусках поддерживал. Но у него и в мыслях не было сетовать. Якоба оказалась
легонькой, как пёрышко, и держать её на руках было так приятно. А вдобавок
каждая новая остановка в лесу или в долине давала желанный повод для очередной
лирической или весёлой любовной сцены, и когда долгий дневной переход оставался
позади, память лучше всего сохраняла именно такие сцены.
Для Пера эти дни были вторым рождением и вторым крещением.
Жизнь внезапно раскрылась перед ним во всей полноте и красе, он даже и не
подозревал, что она может быть так прекрасна. Он ходил словно в хмелю новых
откровений, у него пробудились неведомые доселе чувства. Всё, чего он прежде
требовал от судьбы, казалось теперь жалким и ничтожным рядом с тем
наслаждением, какое дарит один-единственный поцелуй. На Якобу он тоже смотрел
теперь совершенно иными глазами. Отныне он любил её как женщину, которая
подарила ему новую жизнь, которая раздвинула границы его мира, как женщину, чьи
поцелуи; словно заклинания, прогнали с его пути призрак смерти.
Но счастливые дни промелькнули. Опасаясь родителей, Якоба не
могла более откладывать грустный миг разлуки. Они решили до вечера пробыть в
Ботцене. Оттуда Якоба должна была выехать ночным поездом на север, а Пер
вернуться в Дрезак, чтобы уладить там все дела их и затем продолжать
путешествие по ранее намеченному плану.
С самого утра оба попритихли. Когда их взгляды встречались,
Якоба пыталась улыбнуться, но её порывистые ласки выдавали тревогу и
беспокойство. Она ни на минуту не отходила теперь от Пера и медленно брела
рядом с ним, прижавшись головой к его плечу, а рука Пера обнимала её стан.
Когда они останавливались для поцелуя, она закрывала глаза, чтобы полней
насладиться своим недолгим счастьем и сохранить его в тайниках души.
Они подошли к очередному повороту тропинки. Здесь росло
несколько чахлых каштанов, которые отбрасывали скудную тень на каменистую
землю; здесь они и решили устроить привал. Пер расстелил дорожный плед, и
усталая Якоба тут же опустилась на него. И вдруг они спохватились, что начисто
забыли про свой завтрак, который лежит в рюкзаке. Тут оба расхохотались и
ненадолго выкинули из головы все горести.
Пер расстегнул зелёный парусиновый мешок и начал выкладывать
оттуда провизию. В эту минуту он заметил крест, врытый между камнями по ту
сторону тропинки. Это был обычный деревянный крест, каких здесь можно встретить
великое множество: в два-три локтя высотой, с аляповатым и отталкивающим
изображением распятого Спасителя.
— А, чёрт подери! — выругался Пер. — Изволь
теперь любоваться на это чучело! Давай лучше уйдём.
— Не надо, — взмолилась Якоба, — мне и с
места не подняться, пока я не съем чего-нибудь.
— Ну ладно! В конце мы можем сесть к нему спиной… Нет,
Якоба, ты только посмотри, как здесь красиво!
Сев лицом к долине, которая расстилалась под их ногами в
солнечном сиянии, они за обе щеки уписывали свой убогий завтрак — чёрствый
хлеб, немного сыру и несколько яиц. Пер пристроился подле Якобы на голом камне;
покончив с едой, он закурил сигарету, и так они сидели, взявшись за руки,
болтали и любовались золотым маревом.
Вдруг Пер поднял голову и прислушался.
— Слышишь? — спросил он.
— Что?
— Неужели не слышишь? Опять колокол!
— Где?
— Где-то в долине.
— Нет… Но я верю тебе… Как далеко ты слышишь!
— Правда, отвратительный звук?.. Даже здесь, в
сказочном царстве, и то тебя преследуют мерзкие призраки.
— У тебя на редкость острый слух по части
колоколов, — улыбнулась Якоба.
Пер рассказал ей, как он ненавидел этот звук, как боялся
его, когда был ещё мальчиком, как этот звук настигал его на всех запретных
путях и отдавался в его ушах грозным предостережением. И Якоба ласково сжала
его руку и сказала, что и ей этот вечный перезвон тоже казался торжествующей
угрозой. Она и сейчас помнит, что совсем ещё крошкой забивалась по воскресеньям
в дальний угол, когда начинали благовестить колокола, в самый дальний, чтобы
никто не видел, как она плачет от злости; а когда она стала постарше, то
частенько, возвращаясь домой из школы, бросала дерзкие взгляды на колокола в
гарнизонной церкви, где семьи двух её одноклассниц имели постоянные места, чем
и гордились невероятно.
— Смотри, Пер! У нас уже тогда были одинаковые мысли и
чувства. Стоит ли удивляться после этого, что мы нашли друг друга.
Он обнял её, и они заговорили о будущем, о приближении
нового столетия, когда к человеку вернётся наконец былая свобода духа, когда в
нём пробудится былая жажда действия и страсть к приключениям, когда на
развалинах храмов воздвигнут алтари силе и подвигу.
— Знаешь, — сказал Пер, — в последнее время я
часто вспоминал историю, которую слышал однажды дома от нашей старой одноглазой
няньки. Это история про крестьянского парня, надумавшего стать вольным
стрелком. Ты, может, её тоже помнишь?
— Вольным стрелком? Что это такое?
— Значит, не знаешь. Так вот, вольный стрелок — это
человек, который стреляет заколдованными пулями и попадает в любую цель с любого
расстояния. Но чтобы получить такую волшебную силу, надо выйти в полнолуние на
дорожный перекрёсток, где стоит распятие, и пробить пулей грудь Христа… попасть
прямо в сердце.
— A-а, так это же опера «Волшебный стрелок».
— Ну да. И вот, когда дошло до дела, у парня из её
рассказа не хватило духу. Как только он упрётся прикладом в плечо, чтобы
хорошенько прицелиться, у него начинают дрожать пальцы, а как захочет спустить
курок, у него немеет вся рука. И до конца своих дней он так и остался самым
заурядным горе-охотником. Мне кажется, что эта история даёт наглядную картину
людского бессилия перед чудищами суеверия. У человека никогда не хватит
решимости для собственной же пользы поразить изображение святого. Чёрт знает
что… в самую последнюю минуту всегда являются сомнения. — Он повернулся
лицом к распятию и всё более страстно продолжал — Взгляни на это худосочное
божество! Когда наконец у нас достанет смелости выразить ему своё презрение
плевком в лицо? Посмотри на него хорошенько, Якоба! Какая наглая кротость! Как
он мерзок, выставляя напоказ своё поношение. Но его царствию скоро придёт
конец. Мы сами будем невольными стрелками. Только стрелять надо заколдованными
пулями!.. Гляди!
Он задорно вскочил на ноги, выхватил тяжелый револьвер из
висевшей на поясе под курткой кобуры, и не успела ещё Якоба остановить его, как
он взвёл курок и с возгласом: «Я провозглашаю приход нового века!» — выстрелил
прямо в распятие. Распятие покосилось, в воздух брызнули щепки.
И в эту минуту словно вздох пронёсся по всему миру. Из
долины долетел глухой рокот, он становился всё сильнее и раскатился по горам,
словно подземный удар грома.
Пер обернулся. Он был бледен как полотно. Но, поняв, в чём
дело, разразился неудержимым хохотом. Он вспомнил, что, когда они поднимались,
он видел в нескольких местах табличку с надписью на трёх языках: «Не забудь про
эхо!»
— Что ж, грохочите, призраки! — задорно крикнул
он, снова зарядил револьвер и выстрелил прямо в воздух, так что долина снова
наполнилась рёвом и гулом, будто и в самом деле вырвалась на волю свора горных
духов.
— Пер, да ты с ума сошёл! — закричала Якоба. Она
тоже вскочила и в полном восторге бросилась ему на шею. — Что с тобой
творится?
— Я просто убрал тень со своего пути! А теперь пошли,
нам пора! Время дорого. Через два часа нам надо уже сидеть в почтовой карете, а
через пять — через пять часов мы расстанемся.
— Ах, Пер, давай лучше не думать об этом, —
сказала она и, прижавшись головой к его плечу, закрыла глаза.
Так они и шли дальше, рука об руку, навстречу сияющему
солнцу, шли медленномедленно, овеянные крепким и пряным ароматом весны.
|
