 Увеличить |
Глава I
На востоке Ютландии, в провинциальном городишке, что
затерялся среди зелёных холмов, в устье лесистого фьорда, жил ещё с довоенных
времён пастор по имени Иоганн Сидениус. Это был человек набожный и суровый. И
по виду своему, и по укладу жизни он совсем не походил на других обитателей
города и оттого много лет оставался для них чужаком, чьи странности порой
заставляли их пожимать плечами, а порой не на шутку сердиться. Когда он,
высокий и чопорный, выступал по кривым улочкам городка в сером долгополом
сюртуке из домотканого сукна,» в больших тёмно-синих очках, крепко сжав ручку
зонтика и тяжело, в такт шагам, опуская его на булыжник, встречные невольно
оборачивались и смотрели ему вслед, а те, что сидели у себя дома и поглядывали в
зеркальце за окном, хихикали или гримасничали, завидев его. Отцы города, старые
купцы и скотопромышленники, с ним не раскланивались, даже если он был в полном
облачении. Хотя сами они не считали за грех показаться на улице в деревянных
башмаках и засаленной холщовой куртке, да ещё с трубкой во рту, им казалось
великим поношением для всего города, что у них такой невзрачный пастор: и одет
словно захудалый сельский дьячок, и по всему видать — из сил выбивается, чтобы
прокормить целую ораву детишек.
Нет, они здесь привыкли к другим священнослужителям, к
таким, которые носят красивые чёрные сюртуки, белые батистовые галстуки и
делами своими славят родной город и его церковь, а потом становятся кто
протоиереем, кто епископом и при этом никогда не кичатся своим благочестием,
никогда не ставят себя выше людей и не делают вид, будто им не пристало
заниматься мирскими делами и принимать участие в различных увеселениях.
В былые годы большой, сложенный из красного кирпича
пасторский дом являл собой образец гостеприимности; бывало, не успеешь
закончить дела с пастором, как тебя уже приглашают в гостиную, где сидят
госпожа пасторша и молодые барышни и потчуют чашкой кофе или (тех, кто почище)
стаканчиком вина со всяким домашним печеньем, а за кофе ведут разговор о последних
новостях. Теперь никто не переступал порог пасторского дома без особой нужды, а
если и переступал, всё равно не мог проникнуть дальше похожего на келью
кабинета, где обычно были приспущены шторы, потому что глаза пастора не
переносили солнечного света, отраженного каменной стеной по другую сторону
узкой улочки.
Посетителей Сидениус принимал стоя, садиться не предлагал,
холодно выслушивал и старался как можно скорее отделаться от них, а всего
неприветливей встречал он тех, кто уж, казалось бы, мог рассчитывать на
радушный приём. Даже городские чиновники мало-помалу перестали являться к нему
с визитами, потому что не раз и не два пастор Сидениус вместо угощенья
устраивал им форменный экзамен по вопросам веры и вообще держался так, словно
перед ним стоят зелёные конфирманты.
Но пуще всего досаждал он людям на торжественных похоронах,
когда за гробом выстраивалась пышная процессия, гремел оркестр, плыли по
воздуху увитые крепом знамёна, шествовали чиновники в шитых золотом мундирах и
шляпах с плюмажем и все — после лёгкого завтрака с портвейном в доме усопшего —
были как нельзя более расположены к благочестивым размышлениям. Вместо того,
чтобы по обычаю, воздать должное добродетелям покойника, пастор Сидениус
ограничивался краткой молитвой, словно хоронили какого-нибудь бедняка или
некрещеного младенца. И ни единого слова о кристальной честности усопшего, о
его великом трудолюбии, ни единого намёка на его неоценимые заслуги перед
родным городом, на его самоотверженную преданность идее внедрения булыжных
мостовых или канализации. Если Сидениус вообще называл имя усопшего, то не
иначе как с прибавлением слов вроде «жалкая горсточка праха» или «пожива для
червей»; и чем многолюднее и почтеннее было собрание, чем больше флагов реяло
над развёрстой могилой, тем короче была молитва, тем непочтительнее именовались
останки, ради которых люди и собрались сюда, так что порой недовольство давало
себя знать тут же на кладбище.
Только две горбатых старушки, послушницы женского монастыря,
были вхожи к пастору, да портняжный подмастерье с бледным лицом и с бородкой
словно у Иисуса Христа, да ещё несколько спасенных душ из бедняков, которые
наконец обрели здесь долгожданное прибежище среди погрязшего в мирской суете
города. Собственно, и это не было семейным знакомством в привычном смысле
слова, — уже хотя бы по той причине, что фру Сидениус была очень слабого
здоровья и много лет не вставала с постели. А главное, пастор Сидениус был
слишком необщительным человеком, и его приверженцы заходили к нему только по
делу. Зато каждое воскресенье они исправно являлись в церковь, становились
всегда на одно и то же место — прямо перед кафедрой — и изрядно досаждали
остальным молящимся тем, что все псалмы, даже самые длинные, пели,
демонстративно не заглядывая в псалтырь.
Пастор Сидениус происходил из старинного и многочисленного
пасторского рода, который мог проследить свою родословную вплоть до времён
Реформации. Как-никак, а триста лет подряд духовный сан словно священное
наследие переходил от отца к сыну и даже от отца к дочери, когда дочери
выходили замуж за викариев отца или за однокашников брата. Отсюда и пошло то
чувство собственного достоинства, которым с незапамятных времён отличались
проповеди Сидениусов. Едва ли сыскался бы в стране такой уголок, где за
минувшее столетие не порадел бы хоть один отпрыск славного рода, заставляя
непокорные умы склониться перед властью церкви.
Разумеется, не все эти многочисленные служители церкви
обладали равным благочестием. Попадались среди них личности с более чем земным
складом ума — те, у кого вдруг бурно прорывалась заглушаемая из поколения в
поколение жажда жизни. Так, например, лет сто назад в Венсюсселе жил пастор по
прозванию «Бесноватый Сидениус». Пастор этот вёл бродячую жизнь охотника,
шатался по ютландским лесам, частенько наведывался в кабак, выпивал там с
крестьянами — и допился до того, что однажды на пасху так избил прямо в церкви
своего причетника, что все покрывало в алтаре было забрызгано кровью.
Но большинство из них были ревностные служители церкви,
причём некоторые — люди весьма образованные, даже учёные, настоящие
исследователи-богословы; сидя в своём сельском уединении, где годы тянулись
унылой и однообразной чередой, они, чтобы хоть как-то вознаградить себя за это
однообразие, с головой уходили в благостный мир идей, в свой внутренний мир,
где под конец и обретали подлинные ценности бытия, его величайшее счастье, его
конечную цель.
Вот это презрение к преходящим мирским благам досталось в
наследство Иоганну Сидениусу, сделалось его оплотом в жизненной борьбе, помогло
ему не согнуть спину и не пасть духом под гнётом бедности и непрерывных неудач.
Под стать ему была и жена его, с которой они прожили душа в душу долгую
совместную жизнь, хотя, казалось, были совсем разные люди. Она тоже обладала
натурой глубоко религиозной, но, в отличие от мужа, мрачной и неуравновешенной,
и жизнь внушала ей беспокойство и непонятный страх. Из родительского дома она
не вынесла твёрдой веры и только потом, под влиянием мужа, прониклась
религиозным рвением, а ежедневная борьба за хлеб насущный и бесконечные роды
внушили ей непомерно раздутые представления о мирских тяготах и христианском
долге. Длительная болезнь (с последних родов она так и не оправилась и много
лет пролежала прикованная к постели в затхлой и тёмной спальне), бесславная
война, вражеские солдаты в каждом доме, кровь, позор, унижения — всё это вряд
ли могло вселить в неё душевную бодрость.
Хотя муж не раз и не в шутку пенял ей за мрачные мысли, она
не могла отогнать их. Хорошо сознавая, что слова её свидетельствуют о
недостатке веры в милосердное провидение, она, однако, при каждом удобном
случае внушала своим детям крайнюю умеренность во всём как священный долг перед
богом и людьми. Она осуждала, словно тяжкое преступление, тот образ жизни,
который ведут местные горожане, их званые вечера, где подают не одну перемену
кушаний и несколько сортов вина, куда дамы являются в шелковых платьях, а
девицы — в золотых украшениях; да что там чужие, — она и собственному мужу
выговаривала, если он, возвращаясь с прогулки, приносил ей какой-нибудь скромный
подарок и с безмолвной галантностью клал подле неё на подушку — то две-три розы
в бумажном кулёчке, то немножко дорогих фруктов или имбирного варенья от кашля.
Конечно, его внимание радовало и трогало её, и всё же, нежно целуя его руки,
она не упускала случая сказать:
— Зря ты потратился, дорогой.
В таком-то доме подрастал целый выводок — одиннадцать душ
красивых, хотя и несколько малокровных детишек: пять сероглазых мальчуганов и
шесть сероглазых девчушек; их сразу можно было узнать среди городской детворы,
потому что все они носили большие, необычного покроя воротники, отчего мальчики
смахивали на девочек, а девочки на мальчиков. Помимо того, мальчики ходили с
длинными каштановыми локонами чуть не до плеч, а девочки зачёсывали волосы
гладко-прегладко, только от висков они заплетали маленькие тугие косички и
крендельком выкладывали эти косички на ушах.
Отношения между родителями и детьми, как и весь тон в доме,
были сугубо патриархальными. За скудными, можно сказать убогими, трапезами,
которые неизменно начинались молитвой, отец сидел во главе длинного узкого
стола, с одной стороны усаживались в ряд по старшинству пять его сыновей, с
другой в том же порядке — пять дочерей, а старшая дочь, домовитая Сигне, после
того как слегла мать, занимала её место на другом конце стола, напротив отца.
Никому из детей даже и в голову не приходило заговорить за столом, пока не
спросят. Но сам отец частенько беседовал с детьми о школьных занятиях, о
друзьях, об уроках и так, слово за слово, начинал о чём-нибудь рассказывать. С
оттенком назидательности повествовал он о днях своей юности, о тогдашней школе,
о жизни в глинобитном домишке его отца-пастора и его деда-пастора и т. п.
Порой, когда он был в хорошем расположении духа, он даже рассказывал про
забавные приключения студенческих лет, про жизнь в студенческом квартале
Копенгагена или про стычки с полицией и ночными сторожами. Но, рассмешив детей,
он никогда не упускал случая закончить свою историю назиданием и напомнить им о
серьёзных сторонах жизни и об обязанностях человека.
Целая орава ребятишек, их успехи — сперва в школе, а потом в
жизни — составляли предмет гордости пастора Сидениуса, и он со смиренной
признательностью принимал эти успехи как свидетельство того, что благодать
божья почила на его доме. Ребята и на самом деле были смышленые, жадные до
знаний, а главное, с высоко развитым чувством долга, — словом, Сидениусы
до мозга костей; один за другим подрастали они по образу отца своего; они и
внешне пошли в него — даже уверенную осанку, даже ровный, солдатский шаг они
переняли у отца. И только один из них причинял родителям заботы и огорчения.
Это был средний сын по имени Петер-Андреас. В школе Петер вёл себя из рук вон
плохо, так что на него вечно поступали жалобы. Но гораздо страшней было другое:
уже в очень раннем возрасте Петер начал открыто выступать против домашних
обычаев и порядков. Ему и десяти не сравнялось, когда он перестал слушаться
родителей, с годами он начал делать буквально всё наперекор старшим, и с ним
нельзя было сладить ни уговорами, ни наказаниями, ни ссылками на господа.
Пастор Сидениус зачастую в полном отчаянии сидел у постели
своей жены и вёл с ней нескончаемые разговоры о сыне, — оба они к ужасу
своему обнаруживали в нём черты сходства с «бесноватым» венсюссельским
пастором, чьё имя словно кровью запятнало величественное родословное древо.
Глядя на отца, братья и сёстры тоже начали сторониться Пера и не хотели
принимать его в свои игры. Ничего не скажешь, мальчик родился в неудачное
время, когда отец его из заброшенного, бедного и малолюдного прихода был
переведен сюда, в сравнительно большой торговый город, и с головой ушёл в
обширную служебную деятельность. Таким образом, именно начиная с
Петера-Андреаса, отец должен был на первых порах целиком передоверить матери
воспитание детей; но, пока Петер-Андреас был сравнительно мал, у неё и без того
хватало возни с ещё более маленькими, а когда она, прикованная болезнью к
постели, пыталась собрать вокруг себя всех своих малышей, он уже слишком вырос
и с постели за ним нельзя было уследить.
Отсюда и началось, что Петер-Андреас ещё, так сказать, с
колыбели сделался чужим в родной семье. Первые годы своей сознательной жизни он
по целым дням отсиживался то в комнате служанок, то в сарае у старого
дровосека, чьи здравые рассуждения обо всём, что творится на белом свете, рано
пробудили в мальчике практический взгляд на вещи. Позднее он обрёл другое
пристанище — у соседей-купцов на больших дровяных складах, где в обществе
работников и приказчиков окрепло его трезвое отношение к жизни и жизненным
благам. Пребывание на свежем воздухе закалило Петера и покрыло густым кирпичным
загаром круглые щёки.
Уличные мальчишки скоро начали побаиваться его кулаков, и
наконец он сделался предводителем целой шайки малолетних разбойников, которые
бесчинствовали по всему городу. Дома никто и не заметил, как из него вырос
настоящий дикарь. Уже позднее, когда он стал постарше, точнее говоря, когда ему
минуло девять лет и его приняли в местную гимназию, его опасные проделки стали
достоянием гласности; родителям и учителям пришлось работать не покладая рук,
чтобы выкорчевать дурные побеги.
Но хватились они слишком поздно.
Однажды, глубокой осенью, в кабинете пастора Сидениуса стоял
один из жителей городка. Он пришёл заказывать крестины на воскресенье. В скупых
словах посетитель изложил свою докуку и взялся было за ручку двери, но вдруг,
после недолгих размышлений, опять повернулся лицом к пастору и сказал довольно
дерзким тоном:
— А заодно я хотел бы попросить вас, господин пастор,
оказать мне другую услугу и попридержать своего сынка подальше от моего сада.
Он да ещё несколько сорванцов не дают покоя моим яблоням, а мне это, честно
говоря, не по нутру.
Когда посетитель заговорил, пастор Сидениус, сдвинув на лоб
большие синие очки и низко склонившись над письменным столом, вносил в книгу
записей имя отца новорожденного, но при последних словах он медленно поднял
голову, спустил очки на нос и с возмущением спросил:
— О чём это вы толкуете?.. Вы осмеливаетесь утверждать,
будто мой сын…
— Вот именно, осмеливаюсь, — с готовностью
подхватил посетитель и даже вызывающе подбоченился, довольный, что может
насолить самоуверенному пастору. — Сын господина пастора по имени
Петер-Андреас — он за атамана у негодяев — лазит по чужим садам. А права вроде
для всех одинаковы, будь ты хоть пасторов сын, хоть кто. Не пришлось бы мне
обратиться в полицию, тогда мальчишку могут публично наказать в ратуше. А это
вряд ли желательно, ежели учесть, какое положение занимает господин пастор в
нашем городе.
Пастор Сидениус неверным движением отложил перо и выпрямился
во весь свой рост.
— Мой сын… — И он задрожал всем телом.
Пока в кабинете пастора разыгрывалась эта сцена, маленький
виновник переполоха сидел на уроке и за высокой стопкой книг прятал от учителей
и одноклассников нечистую совесть. По дороге в школу он встретил сердитого
горожанина, и тот прямо через всю улицу крикнул ему:
— Ну, теперь берегись! Сейчас я пойду к твоему отцу и
выложу ему всё как есть.
До сих пор Петер-Андреас не слишком боялся отцовского гнева,
но сегодня он и сам чувствовал, что совершил недостойный поступок, и чем ближе
время подвигалось к концу занятий, тем больше ему становилось не по себе.
С горящими ушами прошмыгнул он в калитку, мимо передней, где
у окна обычно поджидал его отец, когда он что-нибудь натворит. Но окно было
плотно закрыто. Во дворе, на дорожке, ведущей в кухню, он тоже не повстречал
отца и облегчённо вздохнул. «Дядька просто хотел припугнуть меня»,— подумал он
и заглянул на кухню, чтобы узнать, как дела с обедом. В порыве неожиданной
смелости он даже решил зайти в спальню и поздороваться с матерью. Но в дверях с
разбегу остановился — такой мрачный взгляд встретил его. Суровым, словно чужим
голосом мать приказала:
— Иди к себе, я не хочу тебя видеть.
Мальчик помешкал: он понял по глазам матери, что она
плакала.
— Разве ты не слышал? Иди к себе и жди, пока тебя не
позовут.
Сын молча повиновался.
Немного спустя в комнату заглянула старая одноглазая нянька
и позвала его к столу. Все уже сидели на своих местах вдоль длинного стола,
переговаривались и словно чего-то ждали. Когда он показался в дверях, разговоры
разом смолкли. По внезапной тишине и по непроницаемому выражению лиц он
догадался, что здесь тоже всё известно. С напускным спокойствием плюхнулся он
на свой стул и сунул руки в карманы, но никто даже не взглянул в его сторону.
Только с другого конца стола на него устремилась пара глаз — то были большие,
светлые, задумчивые глаза сестры Сигне под тёмными сросшимися бровями.
Тут в соседней комнате послышались шаги. Петер вздрогнул,
когда отец показался в дверях. Против обыкновения, тот не поздоровался с
детьми, молча сел на своё место, склонил голову и сложил руки, как для молитвы.
Однако вместо молитвы он обратился к детям с кратким словом.
У него есть что-то на сердце (так начал он, и глаза его сомкнулись за тёмными
стёклами), серьёзная, очень серьёзная забота, и о ней-то он и хотел потолковать
со своими дорогими детьми, прежде чем приступить к трапезе. И тут отец поведал
детям о преступлении их брата, про которое многие уже знали от матери.
— То, что случилось, нельзя ни замалчивать, ни
оправдывать, продолжал отец. — Есть божья воля в том, чтобы всё,
порождённое мраком, рано или поздно вышло на свет дня. Вот и это тайное стало
явным, чтобы — подвергнуться суду. Петер-Андреас презрел божьи заповеди.
Как он отвратил сердце своё от отца своего и матери своей, так преступил он и
божью заповедь, которая гласит: «Не укради». Да, сын мой, я не пощажу тебя,
твой грех должен быть назван своим именем. Пойми и то, что из одной только
любви к тебе твой отец, твоя мать, твои братья и сестры, большие и маленькие,
пытаются воззвать к твоей совести. Мы взываем потому, что не можем отказаться
от надежды когда-нибудь отыскать путь к твоему сердцу, потому что не хотим,
чтобы ты кончил свои дни как тот дурной брат, кому господь послал страшное проклятие:
«Изгнанником и скитальцем будешь ты на земле».
Вокруг стола замелькали носовые платки в красную и синюю
клетку. Все сёстры плакали. Старшие братья тоже были глубоко взволнованы и изо
всех сил старались сдержать слёзы, особенно после того как отец завершил свою
речь такими словами:
— Я кончил. И если ты, Петер-Андреас, сохранишь эти
слова в сердце своём и честно попытаешься заслужить прощение у бога и у людей,
то мы никогда более не попрекнём тебя твоим проступком, он умрёт и исчезнет из
нашей памяти. Давайте же, дорогие дети, вкупе вознесём молитвы отцу нашему на
небеси, дабы он осенил благодатью вашего заблудшего брата… сломил его
непокорный дух и вывел его из бездны греха, совлёк с пути порока. Услышь нас,
господь наш, всеблагий, всемогущий и вездесущий, и пусть ни один из нас не
отобьется от стада, когда мы восстанем в день Страшного суда и преклоним колена
у подножия твоего престола к вящей славе твоей. Аминь!
Только на одного из присутствующих эта тирада не возымела
желанного действия, или, вернее сказать, возымела действие прямо
противоположное. Речь идёт о самом Петере-Андреасе. Он и вообще-то не очень
высоко ценил проповеди отца, потому что был слишком прилежным учеником своих
великовозрастных приятелей — работников и приказчиков, а те отзывались об особе
господина пастора без всякой почтительности. Впрочем, до сих он не оставался
совсем уж глух и безучастен к божественным словам и грозным изречениям из
библии, с помощью которых родители пытались пробудить его совесть; а по
воскресным дням, когда отец в белом облачении преклонял колена перед алтарём
или стоял на кафедре под резным навесом, Петера порой даже охватывало
благоговение, пусть и мимолётное.
Однако на сей раз слова библии не доходили до него. Правда,
поначалу необычная форма нотации ошеломила мальчика, но растерянность
продолжалась считанные секунды. По его трезвому мальчишескому разумению, между
торжественным призывом к господу и парочкой недозрелых яблок, которые он стащил
из-за чужого забора, существовало слишком уж явное несоответствие, и чем дальше
говорил отец, чем громче всхлипывали вокруг братья и сёстры, тем спокойнее и
равнодушнее становился сам виновник переполоха.
Именно сейчас в душе одиннадцатилетнего мальчика произошёл
перелом в его отношении к религии. К концу проповеди он уже свысока посматривал
на остальных, а когда заметил, что близнецы, поначалу только хлопавшие глазами,
тоже пустили слезу, не мог сдержать улыбки.
Конечно, эта бравада отчасти была напускной, ибо
унизительная сцена уязвила самое сильное чувство мальчика — чувство
собственного достоинства. Щёки Петера побледнели. Страшная злость, исступлённая
жажда мести туманом заволокли глаза.
Воспоминание об этом дне оказалось роковым не только для
отношения Петера к религии. В его доселе беззаботном уме пустило ростки чувство
непримиримой вражды к семье, дух непокорного одиночества, которое стало
движущей силой всей его жизни. Он и раньше чувствовал себя покинутым и
заброшенным под родительским кровом. Теперь он начал спрашивать себя, а точно
ли он здесь родился, не чужой ли он ребёнок, усыновленный пастором Сидениусом?
Чем больше он размышлял, тем правдоподобнее казалась ему такая догадка. Страх,
с каким сторонились его после злосчастного дня братья и сёстры, усиливал
подозрения. А разве ему не приходилось сотни раз слышать, что он не похож на
других? Разве отец хоть раз приласкал его, хоть раз сказал ему доброе слово? А
его внешность? Стоит только взглянуть в зеркало, сразу видно, что он смуглее
остальных, щёки у него румяней, а зубы белей и крепче. Петер хорошо запомнил,
как соседский работник однажды, словно в шутку, назвал его цыганёнком.
Мысль о том, что он не родной сын пастора, неотступно
преследовала его в годы отрочества и наконец обратилась в навязчивую идею. Ведь
это не только объясняло его особое положение в родительском доме, но вдобавок
приятно щекотало мальчишеское тщеславие. Не слишком-то лестно быть сыном
старого, подслеповатого и беззубого человека, над кем потешается весь город. А
как унизительна бедность, в которой живёт семья. Ещё совсем малышом он предпочитал
целый день проголодать в школе, лишь бы не есть на глазах у всех принесенный из
дому хлеб с салом. Однажды, когда мать перешила ему из старого отцовского
стихаря зимнюю куртку, он отказался надевать её, так как залоснившееся сукно
слишком явно выдавало происхождение обновки, а когда мать хотела принудить его,
со слезами разорвал куртку и швырнул её на пол.
Теперь он тешил себя гордой мечтой, будто его подбросил
пастору какой-нибудь цыганский табор, о каких часто рассказывала старая
одноглазая нянька. Таборы эти останавливались посреди степи, где раньше жили
его родители. Своего настоящего отца он представлял себе так: огромный цыган,
атаман табора, иссиня-чёрные кудри рассыпались по спине, на плечи наброшен
просторный плащ, в могучей смуглой руке дубовый посох… полноправный властелин
необозримого царства мрачных степей, где царит свобода и гуляют буйные ветры.
Петер находился как раз в том возрасте, когда пробуждаются
мечты и фантазия обретает крылья. Игра его воображения не знала границ. Там,
где дело шло о нём самом, ничто теперь не казалось ему невозможным. Полёт
фантазии неизменно уводил его в воздушные замки. Он домечтался до того, что
вообразил себя королевским сыном, которого, подобно герою слышанной в школе
истории, похитило кочевое племя, а потом его продали пастору и теперь держат
взаперти в пасторском доме. Он так глубоко вживался в эти образы, что порой как
бы припоминал мельчайшие подробности своего счастливого детства; он видел
огромную залу с мраморными колоннами, чёрные и белые плиты пола, и нога его
легко скользит по ним… голубое озеро среди высоких гор… обезьяна в золотой
клетке… высокий человек в красном плаще берёт его, сажает перед собой на коня и
скачет в дремучие леса.
И родители, и школьные учителя стали замечать мрачную
замкнутость мальчика, стремление к одиночеству, принимавшее порой характер
мании. Дома он молчаливо бродил по комнатам, равнодушный ко всем и ко всему. И
никто не знал, чем он занимается, когда уходит из дому. Отец не мог выжать из
него ни слова; даже от матери, которая прежде пользовалась у него хоть каким-то
доверием и которая скорей других понимала и прощала его в трудную минуту, он
год за годом отходил всё дальше и дальше. Случалось порой, что в сумерки, когда
мать бывала одна, он прокрадывался к ней и, сев возле постели, начинал, не
дожидаясь просьб, разминать узловатые вены на её больных ногах. Но и тут,
стараясь узнать, что его печалит и о чём он думает, она ничего не могла
добиться, кроме «да» и «нет».
И отец, и мать пытались одно время, спокойствия ради, внушить
себе, будто замкнутость сына есть верный признак начинающегося перелома. Но
однажды стряслось событие, лишившее их последней надежды.
* * *
Как-то вечером, часов около девяти, семейство
собралось в гостиной и дожидалось, пока наконец голос ночного сторожа не
возвестит, что настала пора отойти ко сну. За столом красного дерева, на
волосяной кушетке, сидела домовитая Сигне и, не переставая проворно вязать,
читала вслух отцу свежий номер «Федреландет», лежавший перед ней в дремотном
свете маленькой лампы. Отец сидел на своём обычном месте в старомодном высоком
кресле с прямой спинкой, кресло было обито пёстрым ситчиком из самых дешевых.
Он сидел, склонив голову и устало сгорбившись, руки скрестил на груди; большой
зелёный козырёк над глазами закрывал половину пепельно-серого лица,
морщинистого и безбородого. Сонно слушал он — и в то же время не слушал —
монотонное чтение длинной, на четыре столбца, статьи о внешней политике. Пастор
Сидениус принадлежал к числу тех, кто встает с петухами. Даже зимой он, бывало,
поднимался, едва только часы пробьют шесть. Вдобавок он не жаловал газеты и
всякое светское чтение и применял их как своего рода снотворное, от которого
так сладко дремлется после обеда или ужина.
За столом, кроме Сигне, сидели ещё две младших дочери в
фланелевых клетчатых капотах; глаза у них давно уже слипались, но они не
переставали усердно работать спицами. Обе выглядели как точные копии старшей
сестры — то же не по возрасту серьёзное выражение, те же тугие крендельки на
ушах, те же большие светлые глаза, чуть навыкате, те же резко выдающиеся
надбровные дуги. Дверь в спальню была приоткрыта; у матери сидел кто-то из
младших и растирал её больную ногу.
Петер-Андреас тоже был здесь. Он стоял чуть поодаль у окна и
каждую секунду украдкой поглядывал на часы. Ему шёл уже пятнадцатый год, это
был крепко сбитый увалень, в костюме, из которого он давно вырос. Оба старших
брата уже уехали из дому и поступили в Копенгагенский университет. Как старший
из оставшихся дома сыновей, Петер унаследовал комнату братьев — каморку в
мезонине, где и отсиживался почти всё время, когда бывал дома.
Едва лишь Сигне дочитала статью, Петер воспользовался
паузой, пожелал всем покойной ночи и хотел незаметно выскользнуть из комнаты,
но отец задержал его в дверях, спросив, почему он так рано уходит, на что Петер
отвечал, будто у него не сделано одно письменное упражнение.
— Ну, там есть ещё что-нибудь интересное? —
спросил отец, не совсем очнувшись от сна, когда Петер ушёл.
— Который час, детки? — донёсся из спальни слабый
голос матери.
— Десять минут десятого, — в один голос ответили
девочки, взглянув на часы.
Воцарилось молчание. С минуты на минуту ждали сторожа.
Какие-то люди шли мимо дома, слышны были только их голоса: шаги приглушал
свежевыпавший снег.
— Читать дальше? — спросила Сигне отца.
— Да нет уж, не стоит, — отвечал тот и, сняв
козырёк, принялся расхаживать по комнате, чтобы разогнать дремоту перед
вечерней молитвой.
Через несколько минут под окном раздалось бормотание ночного
сторожа. Со стороны казалось, будто какой-то пьяница разговаривает сам с собой.
Девочки принялись складывать вязанье, Сигне тоже начала готовиться к ночи. Из
кухни вызвали обеих служанок, и Сигне села к открытому фортепьяно.
Снова донёсся из спальни слабый голос матери:
— Давайте споём сегодня «Восславим творца».
— Слышишь, Сигне? — спросил отец. Он стал позади
своего кресла и положил руки на спинку.
У Сигне было красивое, сильное сопрано, и она пользовались
им с необузданной горячностью, хотя в остальном все её поступки и поведение
отличала строжайшая умеренность. Когда, положив грубые, красные, привычные к
работе руки на пожелтевшие от старости клавиши, она сидела за расстроенным
фортепьяно, возведя взгляд к небесам, нетрудно было угадать, какая вера, какая
надежда и какая любовь ниспосылала девушке, не достигшей ещё и двадцати лет, ту
глубину самоотверженности, которая позволила ей пожертвовать своей юностью ради
семьи, ради блага младших братьев и сестёр. Но не мечтательный экстаз озарял её
круглое личико, когда она пела псалом, не тот неземной восторг, при котором
разверзаются небеса и душе являются светлые видения. Будучи достойной
представительницей рода Сидениусов, она не питала склонности к мистике
католицизма. Несокрушимое упование, которое светилось в её взгляде, которое
сообщало её голосу такую проникновенную глубину, имело в основе своей твёрдую —
и трезвую — убеждённость, что она, Сигне, принадлежит к горсточке избранных,
тех, кто идёт по узкой стезе праведности, тех, чей удел есть вечное, небесное
блаженство в награду за все труды и лишения, перенесенные на этой земле.
Не успели пропеть вторую строфу, как отец вдруг оборвал
пение и поднял голову, прислушиваясь.
— Тише! — приказал он; и пение смолкло.
Одновременно из спальни донёсся голос матери:
— К нам кто-то звонит.
Тут и остальные услышали гулкие удары колокола на другом
конце дома, и этот непривычный звук среди вечерней тишины невольно встревожил
их.
Отец прошел через смежную комнату в свой кабинет — самую
ближнюю к входным дверям комнату — и, распахнув окно, крикнул:
— Кто там звонит на ночь глядя?
Из гостиной слышно было, как с улицы что-то ответил мужской
голос.
Пока младшие сестрёнки растерянно переглядывались друг с
другом и со своей старшей сестрой, которая так и осталась сидеть у фортепьяно,
отец сердито продолжал:
— Ах, ваш ребёнок болен… Как вас зовут и где вы
живёте?.. Кранкстюегаде… Так, так… понятно… А сколько ему?.. Год?.. Ну не дико
ли, что здешний народ прибегает к пастору, только когда беда стоит на пороге! В
других случаях они не ощущают потребности приблизиться к богу. Почему вы сразу
не окрестили ребёнка?.. Разумеется, я приду.
Ступайте домой и приготовьте всё к моему приходу… Да не
забудьте зажечь свет на лестнице! — крикнул он вдогонку просителю.
Вернувшись в гостиную, пастор спросил, где Петер-Андреас.
— Сейчас позову, — вызвалась Сигне, знавшая, что
отец по слабости зрения не любил выходить один по вечерам или в гололедицу.
— Пусть Боэль за ним сходит, — приказал пастор
старой служанке и пошёл в спальню облачаться. — А ты, Сигне, останься
здесь, поможешь мне одеться.
В спальне тем временем зажгли ночничок.
— Иоханнес, оденься потеплее, — сказала мать
привычно удрученным голосом. — На улице мороз, я по колоколу слышу. Сигне,
принеси отцу куртку на меху. Она в шкафу.
Но тут вернулась старая Боэль и сообщила, что Петера нет в
комнате и вообще нигде нет, — она-де обыскала весь дом.
Пастор, севший, чтобы Сигне удобней было заколоть сзади
булавкой брыжи, невольно вскочил со стула. Он весь побелел. Заметив по
растерянному лицу служанки, что она знает больше, чем сказала, он вплотную
подошёл к ней и грозно потребовал:
— Где он?.. Говори!.. Я вижу, ты что-то скрываешь.
Дрожа от страха перед пасторским гневом, служанка во всём
покаялась и поведала, что с той поры как Петеру-Андреасу отвели комнату в
мезонине, она несколько раз слышала там шаги среди ночи; и вот теперь, найдя
его комнату пустой, она учинила тщательное расследование и нашла: первое —
приоткрытое окно в передней, второе — свежие следы под окном на снегу.
Мать пыталась подняться в постели, но с жалобным воплем упала
на подушки и закрыла лицо рукой, будто у неё закружилась голова.
Пастор подошёл к жене и взял её за другую Руку.
— Спокойно, мать, спокойно, — сказал он, хотя у
него самого дрожал голос.
— Боже, смилуйся над нами! — простонала она.
— Аминь, — твёрдо произнёс пастор, не выпуская её
руки.
* * *
Тем временем Петер-Андреас вовсю веселился на горе севернее
города, где компания бойких подростков лунными вечерами каталась на санках.
Катались они по «королевскому шоссе» — широкой, пологой дороге, которая, описав
большую дугу от вершины холма до подножья, спускалась прямо в город, так что,
если как следует разогнать санки и не бояться ночных сторожей, можно было
вихрем пролететь по крутой Нэррегаде, чуть не до самой площади перед ратушей.
А какой чудесный вид открывается во время спуска: засыпанный
снегом городок, красноватые фонари на улицах, крыши отливают серебром в лунном
свете; дальше виден замёрзший фьорд, обледенелые луга и, наконец, вся
необъятная равнина — деревеньки, леса, поля, укрытые снегом. И надо всем этим
великолепием — высокое белесое небо, где месяц и звёзды подмигивают из-за
облаков, словно даже они — старые, почтенные светила — заразились ребячьим
весельем.
— Эй! Берегись! — Под пронзительный свист и
отрывистые выкрики мчатся подбитые железом санки по накатанной дороге, длинная
палка с железным наконечником торчит сзади, словно руль, а санки подпрыгивают
на бугорках и перелетают через все препятствия так же легко, как лодка взлетает
на гребень волны. По обе стороны дороги кучками стоят молодые служанки, головы
закутаны платками, а руки обмотаны передниками, словно муфтой. И если
какому-нибудь гонщику не повезёт и он вывалится из саней да так и сядет посреди
дороги, будто рыцарь, выбитый из седла, со всех сторон поднимается язвительный
женский смех, и ему вторят презрительные выкрики тех, кто в это мгновение
проезжает мимо.
Хуже всего приходится в таких случаях ученикам гимназии —
«без пяти минут студентам», потому что они составляют здесь меньшинство. И
Петер-Андреас не щадит тех, кто навлекает позор на головы товарищей.
Сам он уверенно правил санками. Они у него были новые,
проворные, красного цвета и гордо именовались «Кровавый орёл»; не спросясь у
родителей, он приобрёл их в долг у колёсного мастера и днём прятал в соседском
дровяном сарае. Легко и почти бесшумно мчался он на добротных английских
полозьях и то и дело выкрикивал: «Берегись! С дороги!» Его круглые щёки пылали,
в глазах светилось торжество победителя и спортивный азарт. Порой он
приподнимался с сидения, взмахивал своей палкой, словно рыцарь копьём, и
кричал: «Э-ге-гей!» Ключом бьющая жажда жизни, молодая, честолюбивая удаль,
которую приходилось скрывать и подавлять дома, в такие минуты обращалась в
заносчивость, что делало Петера несколько смешным даже в глазах близких друзей.
Вдруг с подножья горы донёсся резкий, тревожный крик. И в
мгновение ока все спортсмены рассыпались по обочинам дороги и залегли в снегу
придорожных канав. Те, кто взбирался с санками наверх, сейчас притаились за
кустами да за сугробами, одни лишь девушки не тронулись с места, они только
захихикали, ещё теснее прижавшись друг к другу.
Внизу, на повороте к городу, возникла фигура ночного
сторожа. В долгополом тулупе, со сверкающей бляхой на груди, высился он под
лунным сиянием на углу тёмной улицы. Из-за крестьян, приезжавших в город на
лошадях, санный спорт на просёлочных дорогах был строжайшим образом запрещён,
поэтому мальчики выставляли у подножья холма караул, чтобы застраховать себя от
неожиданного нападения. И вот грозный блюститель порядка стоял внизу и разглядывал
внезапно опустевшую дорогу, а из придорожных канав раздавалось то приглушенное
«ку-ку», то мяуканье, сопровождаемое фырканьем и смешками. Сторож угрожающе
поднял палку, покачал головой и вернулся в город.
Не успел он уйти, как донёсся сигнал караульных, и спустя
несколько минут веселье опять было в полном разгаре.
Один из учеников постарше заманил в свои сани молоденькую
служанку, и от этого зрелища честолюбие Петера-Андреаса вспыхнуло ярким
пламенем. На полном ходу он остановил свои сани перед стайкой хохочущих девушек
и пригласил самую высокую из них составить ему компанию. Несколько помявшись
для начала, девушка уселась верхом на сани, впереди него. Петер дерзко обхватил
рукой свою добычу, и «Кровавый орёл» помчался вниз.
— Берегись! — орал Петер во всю мощь своих лёгких:
надо же было известить весь мир об одержанной победе.
— Ты только посмотри на Петера-Андреаса!.. Ай да
Пер! — кричали те, кто поднимался на гору. Сердце Пера ширилось от
восторга — он уловил нотку восхищения в этих выкриках.
И сама девушка — черноглазая, чернокудрая побирушка — на
ходу обернулась к нему и признательно улыбнулась большим красным полуоткрытым
ртом, отчего щёки Петера вспыхнули пожаром. Былые мечты с новой силой захватили
его — мечты о цыганской жизни и цыганском счастье среди бескрайних вольных
степей, мечты о беззаботной бродячей жизни, о шатре или землянке вместо дома, о
жизни свободной, как свободны звёзды да тучи в небе.
Санки остановились возле самого города, и девушка встала,
чтобы вернуться к подругам. Но Петер силой удержал её — он не хотел её
отпускать — и потащил сани в гору. Шаг за шагом поднимался он вверх, везя за
собой свою тяжелую ношу. Он воображал себя воином, викингом, который с победой
вернулся домой из дальних стран и привёз добычу — прекрасную пленницу,
похищенную принцессу; он увезёт её в свой бревенчатый дом среди дремучего леса,
и там она будет его покорной рабой… Подстёгиваемый своей фантазией, Пер так
энергично карабкался по обледеневшему склону, что на лбу у него выступили капли
пота.
Когда они достигли вершины и Петер начал усаживаться, чтобы
опять съехать вниз, девушка вдруг спросила его:
— А правду говорят, будто ты пасторов сын?
Вопрос её вернул Петера к действительности, и он побледнел.
— Н-нет, — выдавил он, так стиснув зубы, что даже
в ногах отдалось. И снова «Кровавый орёл» полетел вниз по холму и засвистели,
запели полозья.
Поистине никогда до этой минуты он так отчётливо не
сознавал, насколько чужды ему полутёмные, затхлые комнаты, где, сейчас отец и
братья с сёстрами распевают псалмы, бормочут слова молитвы и не видят всего
этого великолепия — словно подземные гномы, которых слепит сияние дня, пугает
жизнь и её блага. Он далеко-далеко, за тысячи миль отсюда, в других краях, где
дружат с солнцем, и с звёздами, и с плывущими по небу облаками.
Чу! Привычное ухо уловило знакомый звук… Колокольный звон!
Словно весть из подземного мира дошел он к нему, пробившись сквозь серебристый
воздух морозной ночи. Одиннадцать ударов, тяжелых, мрачных, медленных. Ох, как
он ненавидел этот звук. Повсюду, в любое время дня и ночи этот звук грозным
предостережением врывался в его мечты. От него никуда не уйдёшь, он всюду тебя
настигнет. Словно незримый дух преследовал он Петера на всех запретных путях.
Когда весной Петер убегал в поле с огромным змеем, когда летом плавал в лодке
по фьорду и ловил окуней, каждые четверть часа замогильный голос колокола
отдавался в его ушах зловещим бормотаньем.
— Э-ге-гей! — заорал он, чтобы заглушить этот
голос, и нарочно ещё крепче обхватил рукой долговязую девушку. Она улыбнулась и
так посмотрела на Петера, что у него по коже пробежал сладкий холодок.
— А ты красивая! — шепнул он ей на ухо. — Как
тебя зовут?
— Олина.
— А где ты живёшь?
— На Смедестреде… У Рийсагеров. А ты где?
— Я-то?
— Ну да, ты… Если ты не пасторский сын, то кто же ты?
— Кто я?.. Я-то?.. Этого я тебе сказать не могу. Давай
лучше встретимся завтра вечером, когда стемнеет, на Волстреде.
— Давай.
Не думая об опасности, Петер пересёк городскую черту и
помчался полным ходом по Нэррегаде. Но на первом же углу им наперерез бросился
какой-то рослый мужчина и с громовым «Стой!» зацепил своей палкой за сиденье
саней. Сани опрокинулись и вывалили обнявшуюся парочку прямо в снег. Девчонка
убежала с истошным воплем, а Петера схватила за шиворот могучая рука Оле —
ночного сторожа.
— А ну-ка, поди, поди сюда! Я вас, дьяволят, выучу
уважать начальство!.. Вот отправлю тебя в ратушу… и без разговоров! Ах ты
чёртов сын, ты чей будешь?
Петер-Андреас мгновенно смекнул, что без должной
изобретательности ему из ловушки не выбраться. Торопливо, словно задыхаясь, он
выпалил:
— Ох, как хорошо, что я вас встретил! Там наверху такое
побоище! Иверсенов подмастерье — ну, высокий такой, — вытащил нож…
Поторапливайтесь — Он вовсю разошёлся!
— Что ты говоришь?
— Да, да, он ткнул ножом Альфреда, бургомистрова сына.
Боюсь, как бы Альфред не помер. Он лежит в-о-от в такой луже крови.
— Сына бургомистра… — простонал сторож и разжал
руку.
— А я побегу сообщить семье и к доктору
Карлсену, — сказал Петер, хватаясь за санки. Не успел сторож опомниться,
как его и след простыл.
Было уже без малого двенадцать, когда, перемахнув через
соседский забор, Петер залез в переднюю через окошко, которое нарочно не
прикрыл, уходя. Сапоги он снял прямо в снегу и, крадучись, на цыпочках стал
подниматься к себе. Но вдруг распахнулась дверь кабинета, и отец с лампой в
руках показался на пороге.
Какое-то мгновение отец и сын молча глядели друг на друга.
Слышно было только, как дребезжит лампа в дрожащей руке пастора Сидениуса.
— Как тать проникаешь ты в дом отца, как тать покидаешь
его, — наконец выговорил пастор. — Откуда ты пришёл? —
вполголоса добавил он, словно не имея сил выслушать ответ.
Без утайки и без попыток приукрасить события, Петер
рассказал всё как было. Он слишком презирал отца в эту минуту, чтобы хитрить и
изворачиваться. И — уж признаваться, так признаваться — покаялся заодно и в
покупке «Кровавого орла» и в долге колёснику.
— Значит, вот как далеко зашло дело? — сказал
отец, не подавая виду, что ответ Петера снял с его души огромную тяжесть. Он
знал, что в городе есть такие притоны, где придаются разврату, и опасался, что
чей-то дурной пример завлёк туда его сына. — Иди спать, — приказал
он. — Ты был и остаёшься сыном греха… Завтра мы поговорим о твоём
поведении более подробно.
Когда на другое утро Петера позвали в гостиную для общей
молитвы, он был убеждён, что сегодня отец опять торжественно заклеймит его
позором, как прошлый раз, когда его уличили в краже яблок. Сигне уже сидела за
фортепьяно, где горела единственная свеча. Остальная часть просторной комнаты
тонула во мраке, и стоял такой холод, что при пении изо рта поднимался пар.
Пропели первый псалом, второй псалом, прочитали «Верую», а
Петер так и не услышал ни слова по поводу вчерашнего происшествия. И потом за
весь день — тоже ни единого слова. Всё утро пастор Сидениус просидел у постели
жены, и оба они пришли к выводу, что отныне бесполезно пытаться воздействовать
на мальчика уговорами. Остаётся только надеяться, что время и жизненные
невзгоды с божьей помощью сделают своё дело. Приняли лишь одну действенную меру
— соседский забор был утыкан гвоздями, да ещё отец теперь ежевечерне перед сном
лично удостоверялся, что Петер лежит в постели.
Но Петера всё это совершенно не трогало. Как бы с ним ни
обращались дома, плохо ли, хорошо ли, — теперь это не производило на него
ни малейшего впечатления. Прошло то время, когда он носился с мыслью выкинуть
что-нибудь необычайное — поднять открытый бунт или совершить тайный
побег, — лишь бы сократить срок своего заключения и пуститься наугад по
белу свету в поисках того королевства, о котором он грезил в своих снах. Он был
теперь человеком достаточно взрослым и разумным и понимал, что быстрей и
надёжней всего достигнуть желанной независимости можно, только вооружившись
терпением и окончив школу. К тому же он очень скоро изыскал новое средство
обманывать бдительность отца. Как только в доме всё затихало, он с помощью
каната спускался из своего окна на козырёк над воротами, а оттуда по
водосточному желобу съезжал прямо в переулок, — и ещё не одну лунную ночь
он провёл с удочками у фьорда, а улов свой на обратном пути отдавал ночному
сторожу, чтобы тот никому не проболтался.
Возобновил он знакомство и с черноглазой Олиной, что жила у
Рийсагеров. Они несколько раз встречались по вечерам в большом дровяном складе,
но, впрочем, скоро разочаровались друг в друге. Непомерная развязность её
жестов и словечек смущала его, а когда она однажды прямо-таки покусилась на его
добродетель, он в ужасе оттолкнул её и с той поры не искал новых встреч.
Его неодолимо манил к себе порт, манила та жизнь — пусть и
не очень бурная, — что шумела у причала, среди больших угольщиков и
маленьких шведских судёнышек-лесовозов. Стояло среди них и провиантское судно,
с хозяином которого Петер свёл знакомство; здесь он проводил всё своё свободное
время, слушая рассказы моряков об их похождениях в чужих странах, об огромных
океанских пароходах, перевозящих за один рейс до двух тысяч пассажиров, о жизни
в больших портовых городах, где есть гигантские верфи и доки.
Но судьба моряка его не соблазняла. Он поставил себе более
высокую цель. Он хотел стать инженером. Эта профессия, как ему казалось,
предоставляла самые широкие возможности для осуществления его мечты о вольной и
независимой жизни, насыщенной приключениями и волнующими событиями. А кроме
того, избрав такое чисто практическое поприще, он хотел тем вернее выделиться
из среды своих сородичей и порвать с их высокочтимыми, многовековыми
традициями. Выбор его был сделан прежде всего в пику отцу, ибо тот свысока
смотрел на людей, восторгающихся успехами техники. Так, к примеру, когда
однажды жителей городка охватило страшное волнение в связи с проектом углубить
русло фьорда и тем самым вернуть былой размах оскудевшему ныне судоходству,
отец отнёсся ко всей — этой затее с безграничным презрением. «Ох, уж эти
людишки, о многом пекутся, когда единое на потребу»,— говаривал он. И с того
самого дня Петер-Андреас твёрдо решил стать инженером.
Известный толчок в этом направлении дала ему и школа. В то
время как большинство учителей, по примеру родителей Петера, рано махнули на
него рукой, считая, что ничего путного из него не выйдет, мальчик обрёл
неожиданного друга и заступника в лице учителя математики. Учитель математики,
старик из отставных военных, особенно превозносил способности сына перед
пастором Сидениусом, когда тот, — что случалось не раз, — потеряв
всякое терпение, хотел взять Петера из школы и немедленно отдать его учиться
какому-нибудь ремеслу-. Можно было подумать, будто старый солдат именно из
сочувствия к мальчику расхваливает его способности и не без удовольствия
замечает, что неумолимому пастору нечего ответить на все эти похвалы.
Вообще надо заметить, что в отношении горожан к пастору
Сидениусу наметились известные сдвиги. Время и привычка не преминули оказать
своё умиротворяющее воздействие. Вдобавок, многие из купцов и
скотопромышленников старшего поколения, некогда определявших общественное
мнение, отошли за истекшие годы к праотцам, после чего и это сыграло решающую
роль — выяснилось, что ни торговые обороты, ни размеры состояния у большинства из
них отнюдь не оправдывали той крайней самоуверенности, с какой они вершили все
городские дела. Все это были дельцы старого закала; исполненные крестьянского
чванства, они не желали замечать, что время идёт вперёд, и пренебрегали теми
новшествами, которые привносит в торговлю развитие путей сообщения. А немало
лучших семейств города, живших на широкую ногу благодаря богатым наследствам,
скатилось после войны, чуть не до нищеты. И по мере того как иссякало
богатство, являлась потребность в религии. Веские слова пастора Сидениуса о
суетности всего земного и об истинном богатстве в отречении и бедности с каждым
днём находили новых отзывчивых слушателей, прежде всего среди тех, кто раньше и
знать его не хотел. Всё больше и больше верующих собиралось на его воскресные
проповеди. Теперь уже не случалось, чтобы кто-нибудь из горожан не поклонился
пастору при встрече, во всяком случае когда тот был в облачении.
* * *
Так всё и шло своим чередом, а между тем пробил наконец час
освобождения для Петера-Андреаса. Благодаря неутомимым ходатайствам старого
математика отец сдался и позволил ему ехать в столицу и поступить там в
политехнический институт. Петеру минуло тогда шестнадцать лет.
Погожим осенним вечером, когда еженедельный пассажирский
пароход медленно пробирался по совсем уже обмелевшим излучинам фьорда,
Петер-Андреас стоял на корме, перекинув через плечо сумку, и глядел, как
позади, на фоне золотисто-красного закатного неба, темнеет и меркнет город.
Разлука с отчим домом не вызвала у него слёз. Даже прощание с матерью не
пробудило в нём особого волнения. И всё же, когда он стоял на палубе в новом,
только что от портного костюме, со стоталеровой бумажкой, зашитой в подкладку
жилета, и глядел, как скрывается за краем светлого неба толчея городских крыш,
как уходит вдаль тяжелая кирпичная башня церкви, ему сдавило грудь, и что-то
похожее на чувство благодарности шевельнулось в душе. Он и сам понял, что не
попрощался толком ни с домом, ни с родителями, теперь он был бы рад, если мог
бы вернуться назад и попрощаться по-настоящему. И даже далёкий звук вечернего
колокола, донёсшийся к нему через луга и поля, прозвучал словно последнее
«прости» родного края и наполнил сердце Петера любовью и всепрощением.
Эта обострённая восприимчивость не покидала его и в
Копенгагене, она даже становилась всё сильней, по мере того как им овладевало
чувство одиночества и заброшенности (неизбежное для всякого провинциала,
которого судьба занесла в большой город): куда ни глянь, всё сплошь чужие и
равнодушные лица. Петер не знал в Копенгагене ни одной живой души. Из
одноклассников никто пока сюда не приехал: они продолжали ученье, чтобы стать
студентами университета. В первое время он очень томился от одиночества и
частенько ходил на мост к бирже — поглядеть, не встретится ли ему какой-нибудь
капитан из родных мест, с кем можно бы поболтать о городке и об общих знакомых.
Только отношение к отцу осталось и здесь почти неизменным; если он изредка и
писал домой, то только на имя матери.
Из старших братьев один, Томас, уже год назад кончил курс и
получил назначение куда-то в деревню викарием. Другой, Эберхард, проживал здесь
постоянно, но теперь он, как на грех, куда-то уехал, да и потом, когда он
вернулся, братья почти не виделись. Эберхард был человек донельзя
осмотрительный и опасливый, жил он уединённо, замкнувшись в себе, только бы,
упаси бог, не впутаться в какую-нибудь историю, которая может повредить его
репутации. И когда к нему заявился его неудачный брат, ещё даже не студент, а
так неизвестно что, Эберхард почувствовал крайнее недовольство и смущение.
Первые несколько месяцев Петер-Андреас прожил в центре
города, в убогой чердачной каморке, откуда открывался вид на целое море красных
крыш, и ничего больше. Потом переселился к пожилой супружеской чете в Нюбодер.
Когда пришла зима и рождество было уже не за горами, Петер
начал откладывать деньги, чтобы съездить на каникулы домой, не прося помощи у
родителей. Главным образом он экономил на обедах и отоплении. В последние дни
он вообще жил на одном хлебе и кофе.
За день до рождества он выехал домой, предварительно в двух
словах известив родителей о своём приезде. Бесконечно долго, целый день тащился
поезд через Зеландию и Фюн. Вид шумной, по-праздничному оживленной ватаги
путешественников, заполнивших все вагоны, весёлые толпы встречающих на каждой
станции родственников и друзей — все это наполнило душу Пера радостным
ожиданием и настроило на торжественный лад. Он помнил, с каким волнением
ожидали дома братьев: во всех комнатах зажигали свет, а ужин откладывали до
прихода поезда, чтобы встреча получилась ещё более праздничной. Подумал он и
про своих старых товарищей, — быть может, они проведали о его приезде и
придут на станцию встречать его.
Пока ехали через Ютландию, купе совсем опустело, и он
остался один. Стемнело, зажгли фонарь под потолком; дождь и ветер хлестали в
окна. Езды оставалось ещё часа полтора. Поэтому Пер растянулся во весь рост на
освободившейся скамейке и заснул.
Проснулся он, когда поезд проезжал через какой-то мост.
Сердце забилось сильнее — дробный перестук колёс был ему хорошо знаком: значит,
они едут по Шербекскому мосту. Ещё пять минут — и он дома.
Он протёр рукой запотевшее окно… да, вот она, река… и луга,
и шербекские холмы. Здесь дорога делала крутой поворот, и вот уже поплыли
навстречу сквозь туман первые огни города.
Встречать его пришла сестра Сигне, и сразу, как только Петер
завидел на перроне её фигурку, настроение у него упало. Она была такая
маленькая, чуть сутулая, в куцем, ужасно старомодном салопе, в чёрных шерстяных
перчатках и вдобавок подобрала подол юбки, и оттуда выглядывали тощие икры и
большие ступни в глубоких калошах. Его раздосадовало, что она в таком виде
выставилась напоказ всему миру. Кроме того, он ожидал, что его встретят младшие
братья, близнецы, и у него родилось подозрение, что сестру нарочно выслали к
поезду, так как с ней он ладил ещё меньше, чем с другими.
По дороге домой он из слов Сигне заключил, что родители
вовсе не в восторге от его приезда, что они считают непозволительным
легкомыслием устраивать себе каникулы, не начав ещё толком учиться.
— Такая поездка обходится недешево, —
рассудительно добавила Сигне уже от себя, поэтому надо было сперва
посоветоваться с отцом и испросить его согласие.
Короче, не успели они ещё добраться домой, как чувства
Петера-Андреаса уже основательно поостыли. А когда они прошли в гостиную и
Петер увидел отца всё на том же месте, в том же обшарпанном кресле, с тем же
зелёным козырьком над глазами, он даже пожалел, что уехал из Копенгагена. Отец
не без некоторого усилия поздоровался с сыном и потрепал его по щеке. Дверь в
столовую была притворена, но Петер услышал, как там скребут пол, а заметив на
столе поднос с несколькими бутербродами, он понял, что остальные уже давно
отужинали. Мать по-прежнему лежала в постели. Вот в её поведении было вдоволь и
теплоты и искренности, она взволнованно расцеловала Петера в обе щеки, но он
отнёсся к этому чрезвычайно холодно.
Он слишком был молод, чтобы понять, что никакой
несправедливости тут и в помине нет, что просто его постигла та же участь,
какая обычно постигает младших детей в многодетных семьях, где первенцы снимают
все сливки с родительской любви. То есть любовь-то остаётся прежней, но она
меняется по характеру своему: исчезает та прелесть новизны, та радость, что
сопутствует каждому удачному шагу старших. Очутившись наконец в своей старой
мансарде, Петер даже расхохотался. Он был скорее рассержен, нежели огорчён. Он
смеялся над самим собой, над глупой сентиментальностью, пробудившей в нём тоску
по родному, с позволения сказать, дому, и он поклялся себе никогда впредь не
поддаваться подобным чувствам.
А тут ещё подоспело рождество со всей его выспренней
торжественностью, которая была ему совершенно чужда, с бесконечными бдениями в
церкви и обильными песнопениями. Петер начал считать часы, оставшиеся до того
времени, когда он снова вернётся в Копенгаген и станет свободным и независимым
человеком. Встреча с друзьями тоже ничего, кроме разочарований, ему не
принесла. Многие под влиянием своих родителей вообще еле-еле здоровались с ним.
Поскольку отец и все семейные неохотно говорили о Петере, местные жители
решили, что парень, должно быть, сбился с пути. К тому же некоторые из прежних
друзей, загодя возомнив себя студентами, стали донельзя спесивы. Петер сразу же
по приезде побывал у них у всех, но большинство встретило его смущенно и ни
один не пригласил заходить ещё.
Тотчас после Нового года Петер вернулся в Копенгаген.
|
