Глава XXVII
Через день Пер вернулся домой. В разговоре с Ингер он
вскользь упомянул про место дорожного смотрителя — просто затем, чтобы она
видела, что он искал работу не только в самом Копенгагене, но не нашел ничего
подходящего, поскольку «о таком месте не может быть и речи».
И снова дни потекли обычной чередой, и каждый день был похож
на предыдущий. И вот наступила осень, и погода стала переменчивая, как и
полагается осенью. То там, то тут Пер перехватывал кое-какую землемерную
работенку, чего-нибудь посерьезнее пока не предвиделось.
Ингер замечала, что он стал совсем другим.
Он так трогательно обрадовался, когда приехал домой. Первый
день он не хотел спускать детей с рук и всем-всем навез подарков. Но в нем
появилось какое-то странное беспокойство, и вдобавок он стал непонятно
сдержанным, на него непохоже. Раньше он мог часами сидеть у окна с трубкой или
сигарой и провожать взглядом облака, теперь он нигде не находил себе места. Она
слышала, как он подолгу расхаживает по своей комнате взад и вперед, словно еще
не улеглось в нем возбуждение, вызванное поездкой. Кроме того, он начал
жаловаться на бессонницу и каждый вечер просил постелить ему на диване, у него
в кабинете, потому что в спальне ему мешала спать маленькая Ингеборг: она
простудилась и сильно кашляла по ночам.
Про себя Ингер сделала кое-какие выводы. Вообще поездка Пера
очень тревожила ее. Одной из причин, по которой она не хотела бы переезжать в
Копенгаген, была мысль о том, что в Копенгагене живет бывшая невеста Пера. Ее
пугала мысль, что Пер и эта женщина могут случайно встретиться. Теперь она
боялась, что так оно и вышло и что Пер сам понял, как тяжело ему будет жить в
Копенгагене. Если она права, нетрудно догадаться из-за чего он не счел нужным
объяснять ей, почему он так внезапно переменил свои намерения и почему у него
такой смущенный вид.
Но какой-то выход необходимо найти. Это ей с каждым днем
становилось все яснее. В Римальте им нельзя оставаться, иначе они по уши
увязнут в долгах. У нее и так уже набралось несколько мелких неоплаченных
счетов, и это очень удручало ее, но обращаться к Перу она до поры до времени не
хотела. У него, у бедняги, без того хватает забот!
Второй причиной его подавленного состояния она считала
беспокойство за их будущее; и всего неприятнее было то, что она не могла даже
помочь ему хорошим советом.
Однажды днем к их дому подъехал всадник и попросил
разрешения побеседовать с Пером. Ингер как раз спустилась в погреб и не видела
гостя, но голос она узнала немедленно. Это было молодой помещик Брук. «Что ему
здесь понадобилось?» — удивленно и с некоторым беспокойством подумала она.
Брук, со своей стороны, тоже очень удивился, узнав, что Пера
нет дома. Когда Ингер вышла к гостью и попросила его пройти в дом, он объяснил
ей, что Пер условился с ним о встрече для переговоров о землемерных работах,
которые они намерены провести у себя в Буддеруплунде. Пер изъявил желание
сравнить свои выкладки со старыми расчетами, и господин Брук привез их. Ингер
рассыпалась в извинениях, но ничего не поделаешь: пришлось ей сидеть в гостиной
и занимать гостя, что было очень некстати, главным образом потому, что она как
раз собралась гладить детское белье и даже поставила утюг на плиту.
Она понятия не имела, куда делся Пер. Послеобеденный кофе он
пил вместе с ней, двуколка стояла под навесом — значит, далеко уйти он не мог.
Больше всего ее смущало, что Брук сильно заикается и что сам он очень страдает
от своего недостатка. Ей даже стало жалко его, и, не будь у него таких глаз,
она наверняка справилась бы со своей неприязнью к нему. А глаза у него были
маленькие, стального цвета, но взгляд, еще с детских лет, такой острый и даже
властный, что она просто пугалась.
Прошло не меньше получаса, пока, наконец, вернулся Пер. Он
тоже принялся извиняться — извинения эти показались Ингер на редкость путаными
и неубедительными, после чего мужчины прошли в кабинет.
Беседа затянулась на несколько часов, и Пер попросил
господина Брука остаться у них до вечера. Кроме того, они сговорились, что Пер
съездит в Буддерплунд при первой же возможности, чтобы заново размерить
кое-какие участки. А потом решили поездку не откладывать и назначили на следующий
день, если только погода будет подходящая. Перу, как он выразился, не терпелось
поскорей разделаться с этой работой.
— Заодно мне хотелось бы взглянуть на ваших знаменитых
кур. Жена мне просто все уши прожужжала про них. Она очень любит кур.
Само собой получилось, что после разговора с Пером господин
Брук за ужином пригласил Ингер приехать к нему вместе с мужем.
— Я думаю, — пошутил он, — что при виде моих
кохинхинок вы просто умрете от зависти.
Ингер поблагодарила таким тоном, каким благодарят за
приглашение, если не собираются принять его.
Но когда, день спустя, она увидела из окна спальни, как
выкатывают во двор двуколку, она невольно пожалела о своем отказе. Утро было
чудесное, пригревало сентябрьское солнце, а дорога в Буддеруплунд шла через два
самых красивых лесочка во всей округе. Вдобавок она решила, что и Перу будет
веселей, если она с ним поедет, — и, наконец, ей просто захотелось еще раз
увидеть старый барский дом, где она в детстве несколько раз бывала с
родителями. А если ей удастся заодно выменять своих плимутроков на пару
настоящих кохинхинок, то она сделает выгодное дело.
Поэтому Ингер распахнула окно и окликнула Пера, который уже
садился в двуколку.
— Тебе не хочется взять меня с собой?
Сначала он, как видно, даже не понял, о чем она спрашивает.
Во взгляде его отразилось такое недоумение, что Ингер весело расхохоталась.
— Ну что тут непонятного, дурачок! Я хочу с тобой.
Он молча кивнул.
Пегашку распрягли и двуколку заменили легкой коляской с
красным бархатным сиденьем, потом извлекли парадную сбрую и наконец, через
полчаса тронулись в путь.
Дорога пересекала железнодорожное полотно, потом взбегала на
холм, откуда открывался вид на реку и заливные луга. По другую сторону холма
дорога круто спускалась в поросший лесом овраг. Кипящее море разноцветной
листвы так и горело на солнце. Скоро деревья обступили их, колеса начали
вязнуть в размытой колее, и Пер пустил лошадь шагом.
Он всю дорогу молчал. Зато у Ингер было отличное настроение,
и она непрерывно мурлыкала что-то себе под нос. Ведь она так долго просидела в
четырех стенах, так захлопоталась по хозяйству, так измучилась от невеселых
мыслей! Не мудрено, что теперь ей стало весело. До чего же хорошо кругом! А
деревья какие! Сколько красок! Над головой все время щебечет какая-то птица. Она
словно летит вслед за ними. Разглядеть ее невозможно, но голосок слышится то
здесь, то там, птичка лукаво повторяет свое бесконечное «глянь-поглянь»,
«глянь-поглянь». Ингер дышала полной грудью и чувствовала себя удивительно
легко, словно все, что угнетало и мучило ее последнее время, исчезло без следа.
Ей хотелось громко запеть, но тут она вспомнила, какой мрачный вид у Пера, и
потому ограничилась тихим мурлыканьем.
Вдруг она схватила его за руку и шепнула:
— Ой, посмотри-ка!
Ей зоркий взгляд обнаружил в густых зарослях косулю.
Тревожно подняв уши и широко раскрыв глаза, животное замерло, словно готовясь к
прыжку. Пер остановил лошадь. Косуля тоже не двигалась и смотрела на них как
будто с вызовом. Она чуть пошевелила ушами и вытянула шею, но вдруг, напуганная
собственным движением, повернулась к ним заодно и длинными прыжками скрылась в
чаще.
— Эй, держи! — невольно крикнула Ингер и замахала
руками. — Эй, э-ге-гей! — кричала она, пока не затерялся в лесу треск
сучьев и шорох листьев.
На Пера тоже мало-помалу начала действовать красота природы.
У него словно отлегло от сердца, а когда Ингер тронула его за рукав, по телу
его пробежала легкая дрожь. С прежней силой вспыхнула в нем надежда. Но лишь на
одно мгновение, как вспыхивают огни Святого Эльма. Одна фраза Ингер опять все
испортила.
— Ох, как жаль, что ты не охотник. Должно быть, это
очень приятное занятие. Ты бы попробовал, а? Вот так, без всяких забот, бродить
по полям и лесам… да и для здоровья это полезно. Как ты думаешь?
— Для кого полезно, а для кого нет. К таким вещам надо
приучаться с детства, а особой дружбы с природой у меня никогда не было.
Потому, быть может, я и чувствую, что я ей чужой.
— А чей это лес, не знаешь?
— Он принадлежит Брукам.
— Ты подумай, ну и земли же у них!
— Имение препорядочное. Статский советник очень богат.
— Да, он богатый.
Скоро они выехали из лесу, и перед ними раскинулась
необозримая долина, а за ней — поля. Но потом опять начался лес, а за лесом
другой холм, еще выше, чем первый, а с холма открывался такой простор, такие
плодородные нивы! Внизу, на южном склоне холма, показалось большое белое здание
с двумя приземистыми башнями и обширным парком. Это и был Буддеруплунд, имение
Бруков.
Ингер замерла, разглядывая его.
— Подумать только, какой у них огромный сад! Мне казалось,
он много меньше.
— Да, вот бы где Хагбарту играть — лучше и не
придумаешь, — заметил Пер, и у него неожиданно пресекся голос, как будто
он с трудом подавил приступ смеха. — У нас-то ему тесновато.
— А что это за большое строение, вон там, позади… с высокой
крышей?
— Это амбар, а еще дальше конюшни и маслобойня. Все
первоклассное и оснащено по последнему слову техники. Что-что, а хозяйничать
немцы умеют.
— Как ты думаешь, они не удивятся, что я тоже приехала?
Пер натянул вожжи. Он готов был немедленно остановить
лошадь.
— Может вернуться, если тебе неудобно.
— Нет, боюсь, они нас уже заметили. Видишь, там идет по
аллее мужчина? Мне кажется, это Торвальд.
— Да, пожалуй, это действительно господин Брук-младший.
— Значит, повернуть никак нельзя. И потом, Пер, мне так
хочется раздобыть парочку кохинхинок. Обещай мне, что мы побываем в курятнике.
Ты только меня туда заведи, а остальное предоставь мне.
Ингер оказалась права: по старой липовой аллее, которая вела
от проселка к саду, прогуливался Торвальд Брук. Он издали увидел их коляску и
узнал лошадь, так что, когда они въехали во двор, он уже стоял на крыльце,
встречая гостей.
Ливрейный лакей выхватил у Пера вожжи, а Брук тем временем
помог Ингер выйти из коляски и почти благоговейно поблагодарил ее за то, что
она приехала.
Статский советник встретил их на застекленной веранде. Это
был высокий, представительный старик, гладко выбритый, седой как лунь, с
коротко остриженными волосами, мохнатыми бровями, смуглым цветом лица и орлиным
носом. В семьдесят три года он держался так же прямо, как сын. Сразу
чувствовалось, что в его жилах течет древняя кровь воителей. С заметным
немецким акцентом он сказал Ингер несколько витиеватых комплиментов по поводу
ее цветущего вида, затем осведомился о здоровье ее родителей. С Пером он,
напротив, разговаривал чуть свысока.
Подали вино и фрукты, завязалась оживленная беседа.
Впрочем, Пер вскоре поднялся.
— Ах да, вам ведь еще надо обойти поля. Сын мне
рассказывал. Ну ничего, мы постараемся занять вашу супругу.
— Вас, кажется, интересуют куры, фру Сидениус? —
сильно заикаясь, спросил Торвальд. — Позвольте мне сопровождать вас. А
заодно вы сможете освежить старые воспоминания о Буддеруплунде. Надеюсь, это
вас позабавит.
Пер направился к дверям. Ингер умоляюще поглядела на него,
собралась было что-нибудь возразить, чтобы не оставаться наедине с хозяевами,
но статский советник уж приказал слугам выпустить из курятника всех кур.
Пер долго ходил вдоль земляной насыпи в сопровождении двух
работников. Работники таскали за ним шесты и водомерную цепь. Пер никак не мог
собраться с мыслями и заставить себя думать о деле. Работники поглядывали на
него с нескрываемым изумлением: так странно он вел себя. Теперь он горько
раскаивался в содеянном — поистине, он переоценил свои силы. Он-то думал, что все
счеты с жизнью давно покончены, а сам по-прежнему цепляется за нее.
Тем временем Ингер в обществе статского советника и его сына
совершала обход имения. Они побывали в конюшнях и хлевах, заглянули на псарню,
затем хозяин показал ей кухни и кладовые и даже историческую
достопримечательность — подземелья, оставшиеся от средневекового замка, на
месте которого и был возведен новый дом.
Когда Пер вернулся, все трое уже сидели на веранде.
Статский советник, явно благоволивший к Ингер, пригласил
супругов отобедать с ними. Ингер вопросительно взглянула на Пера, но тот
решительно отказался и тут же — очень невежливо, как подумалось Ингре, —
попросил подавать коляску.
Торвальд Брук поехал верхом провожать их. У него была
красивая голенастая кобылка, гнедая с длинным хвостом; явно в честь Ингер он
дал лошади левого шенкеля, и она под ним заплясала, да так, что на губах у нее
выступила пена. Сам он сидел в седле как влитой, а плотно облегающий
французский костюм для верховой езды очень рельефно — даже слишком рельефно —
обрисовывал его бицепсы. Ингер поэтому не поворачивала головы в его сторону и
упорно старалась втянуть Пера в разговор, без всякого, впрочем, успеха.
— Меня что-то не волнуют лошади и собаки, —
объяснял он потом.
На опушке леса Брук распрощался и свернул на боковую
тропинку, чтобы добраться до Буддеруплунда кружным путем. Он сразу пустил коня
галопом, и, когда отъехал на почтительное расстояние, Ингер поглядела ему
вслед.
— А он неплохо выглядит верхом! — сказала она.
— Ну еще бы! У них в роду все сплошь военные. Сколько
мне известно, он сам хотел стать офицером, — и стал бы, если бы не ужасный
дефект речи. Временами мне просто мучительно слушать его.
Ингер ответила не сразу.
— Да, бедняга! Впрочем, сегодня он говорил вполне
прилично.
— Ну, раздобыла ты обещанных кохинхинок?
Ингер залилась румянцем. Про кур она совсем забыла.
— Ты только подумай, какая досада. Я наверняка получила
бы у них одну, а то и две пары, стоило мне заикнуться об этом. Статский
советник был сама любезность.
— Да, сама любезность, — брюзгливо подтвердил Пер.
Домой вернулись засветло. Пер пожаловался на головную боль и
сразу прошел к себе. Раскурив трубку, подсел было к окну, но тотчас встал,
положил трубку на место и принялся беспокойно расхаживать по комнате. Он
казался себе самым никчемным существом на земле, человеком жалким и
неполноценным, трусом, который страстно любит жизнь, но не смеет отдаться ей
без остатка, который презирает жизнь, но не смеет расстаться с ней.
В дверь робко постучали. Ингер прислала Хагбарта пожелать
отцу спокойной ночи.
Нерешительный вид Хагбарта вызвал слезы на глазах у Пера. Но
он сдержал себя, даже изобразил на лице какое-то подобие улыбки и вдруг схватил
мальчика на руки и поднял его над головой. Так они стояли некоторое время точно
в такой же позе, как насмешник Силен с младенцем Дионисом в Эрстедовском парке.
— Скажи-ка, Хагбарт, ты ведь не боишься меня?
— Н-нет, — неуверенно промямлил Хагбарт.
— Мы еще будем с тобой друзьями. Как ты думаешь?
— Угу! — ответил мальчик, тщетно пытаясь вырваться
из отцовских рук: отец в хорошем настроении казался ему временами страшней, чем
в гневе.
Едва коснувшись ногами пола, Хагбарт выскочил из комнаты, а
Пер бросился в кресло и в полном отчаянии закрыл лицо руками.
* * *
Неделю спустя Ингер и Пер после обеда собрались в Бэструп,
где они со времени возвращения Пера из Копенгагена еще не показывались.
За последний год между Пером и четой Бломбергов установилась
глухая вражда, и только ради Ингер стороны еще кое-как сдерживали себя. Но на
этот раз дело кончилось катастрофой.
Пастора больше всего возмущало то равнодушие, с каким Пер
относится к его прекрасным проповедям. Привыкший видеть вокруг себя
восторженных слушателей, с благоговением внимающих каждому его слову, он
воспринимал равнодушие Пера как намеренный, злокозненный вызов. Что до тещи, то
она не могла простить Перу стесненные обстоятельства, в которых приходилось
последнее время жить ее бедной дочурке, а когда он вдобавок ни с чем вернулся
из Копенгагена, любовь ее к Перу отнюдь не возросла.
После нескольких предварительных стычек во время ужина, уже
потом, в гостиной, разыгрался настоящий скандал.
Угнетенное состояние, в котором последнее время находился
Пер, сделало его обидчивым и подозрительным. Когда тесть без обиняков упрекнул
его в том, что он не заботится о материальном благополучии своей семьи, Пер
вспыхнул и резко ответил, что очень просил бы посторонних не мешаться в его
личные дела. Тесть начал выговаривать ему за дерзкий ответ и недопустимый тон,
но тут Пер окончательно взорвался, ударил кулаком по столу и сказал, что не
желает больше находиться под его опекой.
Таких слов еще не слыхивали в Бэструпе. На минуту воцарилась
гробовая тишина. Потом пастор встал с тупым видом оскорбленного величия,
отодвинул свой стул и изрек:
— Я попросил бы на будущее уволить нас от подобных
сцен. — После чего выплыл из комнаты и удалился в свой кабинет.
Супруга его, поджав губы, последовала за ним.
Пер велел запрягать, и в скором времени они с Ингер
отправились домой, причем ни тесть, ни теща не вышли их проводить. Словно в
тумане мелькнуло перед ним мертвенно-бледное лицо Ингер за столом, в гостиной,
и это заставило Пера опомниться. С той минуты он ни разу не решился взглянуть
на нее, и за всю дорогу они не перекинулись ни единым словом. Впрочем, Пер
видел, что ее бьет нервная дрожь, несмотря на теплую одежду, — бьет так,
что трясется сиденье.
Дома она стала спокойнее, позволила снять с себя дорожный
сак и даже сама попросила повесить его на место; потом заглянула в детскую,
чтобы узнать, как вели себя дети, а после детской совершила обычный ежевечерний
обход своих владений.
Пер поспешно ушел к себе и зажег лампу, но никак не мог
надеть стекло: у него дрожали руки. Он сел к столу, взял газету и начал,
замирая от страха, ждать, что будет дальше.
Минут через десять Ингер вошла в спальню, а еще немного
спустя заглянула к нему, причем, к величайшему удивлению Пера, полураздетая в
нижней юбке, накинув пеньюар.
— Тебе опять постелили здесь, — сказала она,
взбивая подушки. — Ты ведь так просил?
— Да, да, спасибо, — процедил он, не отрываясь от
газеты.
— Ты знаешь, Ингеборг уже почти не кашляет.
Никакого ответа.
Тогда Ингер села в качалку возле самой печки, в углу. Оба
помолчали.
— Ну, Пер, пора нам всерьез подумать об отъезде! —
снова начала она.
— Почему это пора?
— А ты сам не знаешь? То, что произошло сегодня
вечером, не случайно. Только теперь я поняла, что дело давно шло к этому.
— Я больше всего жалею о случившемся из-за тебя и из-за
ребятишек. Я не имел права так вести себя, хотя бы ради вас. Но пусть я теперь
не могу, да, признаться, и не хочу больше показываться в Бэструпе, из этого
вовсе не следует, что запрет распространяется на тебя и на детей. Если ты из-за
меня порвешь с собственными родителями — это будет глупо.
Ингер сидела, чуть наклонившись вперед и подперев голову
рукой. Она не поднимала глаз.
— До чего ж ты можешь порой обидеть человека, даже не
заметив этого. Ну как ты смел подумать, что я способна бывать там, где нельзя
бывать тебе? Да еще с детьми!
— Это твой родной дом, Ингер.
— Тем более. Но вообще-то говоря, нам обоим теперь
придется здесь несладко. Жить будет очень трудно.
— Куда бы ты хотела уехать?
— Ты же говорил что-то такое о месте дорожного
смотрителя на западном побережье. Попытай счастья там. И не откладывай, напиши
прямо сегодня или завтра.
— А ты отдаешь себе отчет в том, что это за место?
Во-первых, жалованье самое мизерное — меньше двух тысяч, а подрабатывать в тех
краях почти негде. Во-вторых, насколько мне известно, это одна из самых
малонаселенных местностей Дании. Там одни скалы и вересковые пустоши и на
несколько миль вокруг ни живой души, кроме рыбаков и бедных крестьян.
— Зато мы будем там вдвоем, близко друг к другу, может
быть, даже ближе, чем здесь.
— Ингер, родная! Ты так привязана к своим родителям, и
к своему дому, и к старым знакомым, ты так любишь покой и уют. Нет, это слишком
большая жертва. Я не приму ее от тебя. Потом — и с полным основанием ты будешь
горько упрекать меня, если я послушаюсь тебя сейчас!
Ингер сидела, закрыв лицо руками, и ничего не отвечала.
— Если бы только бог помог мне узнать, чего же ты
хочешь на самом деле, — сказала она, разражаясь слезами. И вдруг, не
совладав с собой, вскочила и крикнула: — Как ты меня измучил!
Потом, не попрощавшись, ушла к себе и хлопнула дверью.
Пер остался сидеть, уставившись затуманенным взглядом на
дверь. Что-то подталкивало: «Встань, иди к ней»,— но та же невидимая рука
удержала его на месте. Нет, незачем ходить. Пробил час великого решения. Над
ними нависло несчастье. Ее душа начинает просыпаться. Она не подземный дух, она
простой человек. Пусть себе возвращается к жизни и к свету. Она и дети. А о нем
думать нечего. Будь что будет!
* * *
Настал вечер следующего дня. Дети уже легли, обе
служанки возились на кухне. Ингер зажгла лампу в гостиной, села на диван и
занялась штопкой детских чулок. Тут из своего кабинета вышел Пер. Хотя он весь
день просидел дома, они со вчерашнего вечера не перемолвились ни единым словом.
Ингер заметила, что он как-то странно топчется вокруг нее и вокруг детей, но ни
с кем не заговаривает. А после обеда, когда дети легли спать, она застала его в
детской: он склонился над постелью Хагбарта и смотрел на спящего мальчугана с
каким-то отчаянным, непонятным выражением.
Не только грустные мысли об их будущем заставили Ингер
промолчать весь день, ее больше угнетала вчерашняя размолвка. Немного погодя
она уже сама не могла понять, с чего ей вдруг вздумалось устраивать сцену, но
все равно вспоминать об этом было мучительно стыдно.
Пер прошелся несколько раз по гостиной, потом сел за стол,
против Ингер.
Ни один не хотел первым нарушить молчание.
— Ну, ты подумал над тем, о чем мы вчера
говорили? — спросила наконец Ингер.
Да. Вернее сказать, я ни о чем другом и не думал. Но прежде
чем вернуться к этому вопросу, надо поставить все точки над «i». Я имею в виду
ссору с твоими родителями. Ты сама признаешь, что она не была случайной. И ты
права. Может, я наговорил больше, чем хотел, и не так, как говорил бы в
спокойную минуту, но тем не менее мои слова порождены не пустой блажью.
— Я это давно заметила.
— Да, ты говорила вчера. Но, дорогая моя, раз ты
подозревала о глубочайшем несходстве наших мировоззрений, которое отделяет меня
от твоего отца, от его присных и, в какой-то степени, даже от тебя самой, то
как же могло получиться, что мы с тобой ни разу не удосужились серьезно
поговорить об этом? Это не просто странно, этому поистине нет оправдания. Я
хорошо понимаю: вся вина целиком лежит на мне. Из-за какой-то непонятной
трусости я скрывал от тебя правду. Впрочем, я сам только недавно постиг ее во
всей полноте.
— Нет, Пер, ты ошибаешься. Я отлично знала твою точку
зрения. От меня ты ее никогда не скрывал. Я слишком хорошо понимаю, что ты
веришь не так, как верим все мы, и это часто огорчало меня. Но отец всегда
говорил, что даже тот, кто видит в Христе просто достойного и безупречного
человека, имеет право называть себя христианином и надеяться на спасение, лишь
бы он был искренен в своем отношении к богу, лишь бы он был Местным и
богобоязненным в обыденной жизни.
— Ингер, пойми, я просто не верю в бога!
— Ты не веришь в бога?
Она уронила недоштопанный чулок на колени, и лицо ее
покрылось смертельной бледностью, как вчера в Бэструпе.
— Да, не верю. И уже давно не верю. Всюду, где я искал
бога, я находил лишь самого себя. А тому, кто познал себя, бог не нужен. Нет
ничего ни утешительного, ни поучительного в том, чтобы выдумывать себе на
потребу эдакое сверхъестественное существо, все равно в каком образе отца ли,
судьи ли.
— Пер, опомнись, что ты говоришь! Это тебе даром не
пройдет, ты еще будешь очень несчастен.
— Возможно. Но знаешь ли ты, что существуют люди, для
которых несчастье имеет притягательную силу? Ну, как иного манит топкая трясина
или черное лесное озеро?
— Должно быть, это такие люди, которые закоснели в
грехах и бывают счастливы только тогда, когда грешат. Так и в библии сказано.
— Да ну, так и сказано? Только это не всегда верно.
Есть люди, которых влечет к несчастью именно их религиозный инстинкт. Они
утверждают, что лишь горе, отречение и безнадежность могут освободить дух
человеческий. Ведь есть же растения, которые произрастают в тени и на холоде и
тем не менее цветут.
— Нет, таких людей я не встречала.
— А они нередки именно у нас. Это подтверждает вся наша
история. В период благоденствия мы бедны сильными личностями, зато в годину
бедствий «даже из воробьиных яиц выводятся орлы», как говаривал пастор
Фьялтринг.
— Фьялтринг? Так ты о нем думаешь?
— Да, о нем. Главным образом, о нем.
— Я тебя не понимаю. Он же повесился.
— Да, повесился. И это очень жаль. Мне так недоставало
его все эти годы. До сих пор я не мог правильно объяснить себе печальную
кончину Фьялтринга. Но теперь мне кажется, что я сумел понять его и с этой
стороны. Причину самоубийства следует искать, на мой взгляд, в отношении
Фьялтринга к своей жене. Ты, может, помнишь, я тебе рассказывал, как он обходился
с этой совершенно опустившейся и потерявшей человеческий облик женщиной. И
теперь я думаю, что у нее сначала был характер, резко отличный от характера
мужа, — это была цветущая, полнокровная натура, созданная для света и
радости; а он затащил ее на теневую сторону жизни, что было полезно для него,
но совершенно убило ее, отчего он и испытывал угрызения совести. Одновременно —
как это ни дико звучит — стыд и горе при виде ее падения как-то подстегивали
его, что ли… временами в его отношении к страданию появлялось что-то даже
нездоровое, извращенное. Ну, а когда она умерла, угрызения совести взяли верх.
На совести у него оказалось медленное убийство человеческой души, и он не вынес
этого. Прошло совсем немного времени после ее смерти, и он лишил себя жизни.
— Но зачем ты мне все это рассказываешь? —
спросила Ингер и подозрительно взглянула на него. — Мы ведь вовсе не о том
говорили.
Пер задумался и ответил медленно, с расстановкой:
— А затем, Ингер, что эта семейная трагедия может
послужить для нас поучительным примером и не только примером, но и
предостережением.
— Для нас?! — Чулок снова выпал из ее рук. —
Для нас? Что ты этим хочешь сказать?
Но Пер опустил глаза и ничего не ответил. Он внезапно так
побледнел, что Ингер вскрикнула от испуга.
— Пер, ради бога, скажи, что с тобой творится? Я тебя
чем-нибудь огорчила? Или дети? Скажи, что с тобой?
Но Пер так и не мог произнести роковые слова.
Ингер протянула к нему через стол руку, словно желая
приласкать его.
— Ты просто болен, да, да! И ты сам не понимаешь, что
говоришь. Последние дни ты смотришь на всех так мрачно. А мне именно сейчас
хочется стать счастливой и забыть все невзгоды. Что тебя гнетет? Может,
денежные затруднения?
— Нет!
— А что же?
— Все обстоит гораздо хуже.
— Скажи наконец, в чем дело?
— Я не могу… не могу… не знаю, как сказать.
— Ты болен?
— Нет.
Вдруг внезапная догадка молнией сверкнула на лице Ингер.
— Слушай, Пер, ты обещаешь мне честно ответить на мой
вопрос?
— Да.
— Когда ты был в Копенгагене, ты виделся со своей
бывшей невестой — с этой… с фрёкен Саломон?
Пер удивленно взглянул на жену.
— Нет.
Ингер не поверила.
— Ты лжешь! — воскликнула она и рывком
поднялась с дивана. Недоштопанный чулок отлетел на стол. — Теперь мне все
ясно. — Она несколько раз прошлась по комнате. — Ты встретился со
своей бывшей невестой и снова полюбил ее.
— Говорю же тебе, что ты ошибаешься.
— Ну, не ее, так другую. Иначе быть не может. Все
понятно. И сейчас ты просто разыгрывал передо мной гадкую комедию, чтобы
исподволь подготовить меня. Ты хочешь меня бросить и жениться на другой. Разве
я не права? Отвечай честно.
Пер задумался.
Ему пришло в голову, что для Ингер будет лучше всего, если
он подтвердит ее подозрения и признает себя виновным. Без такой серьезной
причины она не согласится на официальный развод. А ему выгодно, чтобы она его
возненавидела: тем скорей она его забудет. Он уже слишком от многого отказался,
так стоит ли теперь жалеть о чести?
— Да, ты права, — ответил он и покорно склонил
голову.
Ингер застыла на месте. Лицо ее как-то сразу осунулось, и на
нем остались только огромные черные зрачки. Руки она скрестила на груди.
— И ты мог подло скрывать это от меня целых три недели!
Значит, отец был прав! А я-то, дура, всегда тебя защищала… Так вот откуда твоя
бессонница! И вечные головные боли!.. Смешно подумать, что я только о том и
заботилась, как бы тебя порадовать, как бы развеселить! А ты тем временем
тосковал по другой и прикидывал, как бы тебе получше отделаться от нас! Какая
гнусная комедия! Какая низость! И трусость!
Сквозь открытые двери детской доносилось хныканье малышки.
Ингер его не слышала. Она снова принялась расхаживать взад-вперед и что-то
говорила, но уже скорее сама с собой. Лишь когда девочка разоралась вовсю, она
пошла к ней.
Пер выпрямился, зажал голову между ладонями и застонал. И так,
дело сделано! Жертва принесена на алтарь! И он дал себе слово держаться до
последнего.
Ингер вернулась и снова начала мерить комнату торопливыми
шагами. Потом подошла к нему вплотную.
— Неужели тебе больше нечего сказать? Ну скажи, что это
неправда!
Он покачал головой.
— Нет, Ингер, к чему слова?
Она постояла еще немного, потом расплакалась и ушла в
спальню.
До него еще донеслось: «Какая трусость! Как низко!» — потом
дверь захлопнулась. Через некоторое время в доме поднялась суматоха. Хлопали
двери, Ингер громким голосом отдавала распоряжения служанкам. Во дворе
загрохотали деревянные башмаки работников. Раскрыли двери каретника и выкатили
оттуда экипаж.
«Она хочет уехать еще сегодня»,— в ужасе подумал Пер.
Подняли с постели детей. Ингеборг плакала. Хагбарт спросил,
не горел ли их дом. По всем комнатам разносился повелительный голос Ингер. В
гостиную влетела, сняв туфли, одна из служанок, но при виде Пера испуганно
метнулась обратно. Заглянула туда и сама Ингер — уже совсем одетая для дороги,
в пальто и шляпке.
— Слушай, Ингер, если уж без этого никак нельзя лучше
уехать мне. Или хоть подожди до утра.
Ингер не ответила. Она подошла к секретеру и, открыв его,
достала оттуда деньги и кое-какие вещички.
— Ты мне позволишь встречаться с детьми?
— Только не сегодня. Ты сможешь увидеть их в доме моих
родителей.
Не прошло и получаса, как коляска выехала из ворот. Пер не
шелохнулся. Когда замер вдали стук колес, он отвел руки от лица и невольно
взглянул на небо.
— Ну, теперь ты доволен?
|
