XV.
САМОУБИЙСТВО
Тем временем Монте-Кристо вместе с Эмманюелем и Максимилианом тоже вернулся
в город.
Возвращение их было веселое. Эмманюель не скрывал своей радости, что все
окончилось так благополучно, и откровенно заявлял о своих миролюбивых вкусах.
Моррель, сидя в углу кареты, не мешал зятю изливать свою веселость в словах и
молча переживал радость, не менее искреннюю, хоть она и светилась только в его
взгляде.
У заставы Трон они встретили Бертуччо; он ждал их, неподвижный, как часовой
на посту.
Монте-Кристо высунулся из окна кареты, вполголоса обменялся с ним
несколькими словами, и управляющий быстро удалился.
- Граф, - сказал Эмманюель, когда они подъезжали к Пляс-Рояль, - остановите,
пожалуйста, карету у моего дома, чтобы моя жена ни одной лишней минуты не
волновалась за вас и за меня.
- Если бы не было смешно кичиться своим торжеством, - сказал Моррель, - я
пригласил бы графа зайти к нам; но, вероятно, графу тоже надо успокоить
чьи-нибудь тревожно бьющиеся сердца. Вот мы и приехали, Эмманюель; простимся с
нашим другом и дадим ему возможность продолжать свой путь.
- Погодите, - сказал Монте-Кристо, - я не хочу лишиться так сразу обоих
спутников; идите к вашей прелестной жене и передайте ей от меня искренний
привет; а вы, Моррель, проводите меня до Елисейских Полей.
- Чудесно, - сказал Максимилиан, - тем более что мне и самому нужно в вашу
сторону, граф.
- Ждать тебя к завтраку? - спросил Эмманюель.
- Нет, - отвечал Максимилиан.
Дверца захлопнулась, и карета покатила дальше.
- Видите, я принес вам счастье, - сказал Моррель, оставшись наедине с графом. -
Вы не думали об этом?
- Думал, - сказал Монте-Кристо, - потому-то мне и хотелось бы никогда с вами не
расставаться.
- Это просто чудо! - продолжал Моррель, отвечая на собственные мысли.
- Что именно? - спросил Монте-Кристо.
- То, что произошло.
- Да, - отвечал с улыбкой граф, - вы верно сказали, Моррель, это просто
чудо!
- Как-никак, - продолжал Моррель, - Альбер человек храбрый.
- Очень храбрый, - сказал Монте-Кристо, - я сам видел, как он мирно спал,
когда над его головой был занесен кинжал.
- А я знаю, что он два раза дрался на дуэли, и дрался очень хорошо; как же
все это вяжется с сегодняшним его поведением?
- Это ваше влияние, - улыбаясь, заметил МонтеКристо.
- Счастье для Альбера, что он не военный! - сказал Моррель.
- Почему?
- Принести извинение у барьера! - и молодой капитан покачал головой.
- Послушайте, Моррель! - мягко сказал граф. - Неужели и вы разделяете
предрассудки обыкновенных людей? Ведь согласитесь, что если Альбер храбр,
то он не мог сделать это из трусости; у пего, несомненно, была причина
поступить так, как он поступил сегодня, и, таким образом, его поведение
скорее всего можно назвать геройским.
- Да, конечно, - отвечал Моррель, - но я скажу, как говорят испанцы: сегодня он
был менее храбр, чем вчера.
- Вы позавтракаете со мной, правда, Моррель? - сказал граф, меняя разговор.
- Нет, я расстанусь с вами в десять часов.
- Вы условились с кем-нибудь завтракать вместе?
Моррель улыбнулся и покачал головой.
- Но ведь где-нибудь позавтракать вам надо.
- Я не голоден, - возразил Максимилиан.
- Мне известны только два чувства, от которых человек лишается аппетита, -
заметил граф: - горе и любовь.
Я вижу, к счастью, что вы в очень веселом настроении, - значит, это не
горе... Итак, судя по тому, что вы мне сказали сегодня утром, я позволю себе
думать...
- Ну что ж, граф, - весело отвечал Моррель, - я не отрицаю.
- И вы ничего мне об этом не расскажете, Максимилиан? - сказал граф с такой
живостью, что было ясно, как бы ему хотелось узнать тайну Морреля.
- Сегодня утром, граф, вы могли убедиться в том, что у меня есть сердце,
не так ли?
Вместо ответа Монте-Кристо протянул Моррелю руку.
- Теперь, - продолжал тот, - когда мое сердце уже больше не в Венсенском
лесу, с вами, оно в другом месте, и я иду за ним.
- Идите, - медленно сказал граф, - идите, мой друг; но прошу вас, если на вашем
пути встретятся препятствия, вспомните о том, что я многое на этом свете могу
сделать, что я счастлив употребить свою власть на пользу тем, кого я люблю,
и что я люблю вас, Моррель.
- Хорошо, - сказал Максимилиан, - я буду помнить об этом, как эгоистичные дети
помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи. Если мне это
понадобится, - а очень возможно, что такая минута наступит, - я обращусь к вам
за помощью, граф.
- Смотрите, вы дали слово. Так до свидания.
- До свидания.
Они подъехали к дому на Елисейских Полях. МонтеКристо откинул дверцу. Моррель
соскочил на мостовую.
На крыльце ждал Бертуччо.
Моррель удалился по авеню Мариньи, а Монте-Кристо быстро пошел навстречу
Бертуччо.
- Ну, что? - спросил он.
- Она собирается покинуть свой дом, - отвечал управляющий.
- А ее сын?
- Флорантеп, его камердинер, думает, что он собирается сделать то же самое.
- Идите за мной.
Монте-Кристо прошел с Бертуччо в свой кабинет, написал известное нам письмо и
передал его управляляющему.
- Ступайте, - сказал он, - поспешите; кстати, пусть Гайде сообщат, что я вернулся.
- Я здесь, - ответила сама Гайде, которая, услышав, что подъехала карета, уже
спустилась вниз и сияла от счастья, видя графа здравым и невредимым.
Бертуччо вышел.
Всю радость нежной дочери, снова увидевшей отца, весь восторг возлюбленной,
снова увидевшей любимого, испытала Гайде при этой встрече, которой она ждала с
таким нетерпением.
Конечно, и радость Монте-Кристо, хоть и не выказываемая так бурно, была не
менее велика; для исстрадавшихся сердец радость подобна росе, падающей на
иссушенную зноем землю; сердце и земля впитывают благодатную влагу, но
посторонний глаз не заметит этого.
За последние дни Монте-Кристо понял то, что давно уже казалось ему
невозможным: на свете есть две Мерседес, он еще может быть счастлив.
Его пылающий радостью взор жадно погружался в затуманенные глаза Гайде, как
вдруг открылась дверь.
Граф нахмурился.
- Господин де Морсер! - доложил Батистен, как будто одно это имя служило ему
оправданием.
В самом деле лицо графа прояснилось.
- Который? - спросил он. - Виконт или граф?
- Граф.
- Неужели это еще не кончилось? - воскликнула Гайде.
- Не знаю, кончилось ли это, дитя мое, - сказал Монте-Кристо, беря девушку
за руки, - но тебе нечего бояться.
- Но ведь этот негодяй...
- Этот человек бессилен против меня, Гайде, - сказал Монте-Кристо, бояться
надо было тогда, когда я имел дело с его сыном.
- Ты никогда не узнаешь, сколько я выстрадала, господин мой, - сказала Гайде.
Монте-Кристо улыбнулся.
- Клянусь тебе могилой моего отца, - сказал он, - если с кем-нибудь и случится
несчастье, то во всяком случае не со мной.
- Я верю тебе, как богу, господин мой, - сказала молодая девушка,
подставляя графу лоб.
Монте-Кристо запечатлел на этом прекрасном, чистом челе поцелуй, от которого
забились два сердца, одно стремительно, другое глухо.
- Боже мой, - прошептал граф, - неужели ты позволишь мне снова полюбить!..
Попросите графа де Морсер в гостиную, - сказал он Батистену, провожая
прекрасную гречанку к потайной лестнице.
Нам необходимо объяснить причину этого посещения, которого, быть может, и ждал
Монте-Кристо, но, наверное, не ждали наши читатели.
Когда Мерседес, как мы уже говорили, производила у себя нечто вроде описи,
сделанной и Альбером; когда она укладывала свои драгоценности, запирала шкафы,
собирала в одно место ключи, желая все оставить после себя в полном порядке,
она не заметила, что за стеклянной дверью в коридор появилось мрачное, бледное
лицо. Тот, кто смотрел через эту дверь, не будучи сам увиденным и услышанным,
мог видеть и слышать все, что происходило у г-жи де Морсер.
Отойдя от этой двери, бледный человек удалился в спальню и поднял судорожно
сжатой рукой занавеску окна, выходящего во двор.
Так он стоял минут десять, неподвижный, безмолвный, прислушиваясь к биению
собственного сердца. Ему эти десять минут показались вечностью.
Именно тогда Альбер, возвращаясь с места дуэли, заметил в окне своего отца,
подстерегавшего его, и отвернулся.
Граф широко раскрыл глаза, он знал, что Альбер нанес Монте-Кристо страшное
оскорбление, что во всем мире подобное оскорбление влечет за собою дуэль, в
которой одного из противников ожидает смерть. Альбер вернулся живой и
невредимый; следовательно, его отец был отомщен.
Непередаваемая радость озарила это мрачное лицо, словно последний луч солнца,
опускающегося в затянувшие горизонт тучи, как в могилу.
Но, как мы уже сказали, он тщетно ждал, что Альбер поднимется в его комнаты и
расскажет о своем торжестве. Что его сын, идя сражаться, не захотел
увидеться с отцом, за честь которого он мстил, это было попятно; но почему,
отомстив за честь отца, сын не пришел и не бросился в его объятия?
Тогда-то граф, не имея возможности повидать Альбера, послал за его камердинером.
Мы знаем, что Альбер велел камердинеру ничего не скрывать от графа.
Десять минут спустя на крыльце появился граф де Морсер, в черном сюртуке с
воротником военного образца, в черных панталонах, в черных перчатках.
Очевидно, он уже заранее отдал распоряжения, потому что не успел он спуститься
с крыльца, как ему подали карету.
Камердинер сейчас же положил в карету плащ, в который были завернуты две
шпаги, затем захлопнул дверцу и сел рядом с кучером.
Кучер ждал приказаний.
- На Елисейские Поля, - сказал генерал, - к графу Монте-Кристо. Живо!
Лошади рванулись под ударом бича; пять минут спустя они остановились у дома
графа.
Морсер сам открыл дверцу и, еще на ходу, как юноша, выпрыгнул на аллею,
позвонил и вошел вместе со своим камердинером в широко распахнутую дверь.
Через секунду Батистен докладывал Монте-Кристо о графе де Морсер, и
Монте-Кристо, проводив Гайде, велел провести Морсера в гостиную.
Генерал уже третий раз отмеривал шагами длину гостипой, когда, обернувшись, он
увидел на пороге МонтеКристо.
- А, это господин де Морсер! - спокойно сказал Монте-Кристо. - Мне казалось,
я ослышался.
- Да, это я, - сказал граф; губы его дрожали, он с трудом выговаривал слова.
- Мне остается узнать, - сказал Монте-Кристо, - чему я обязан удовольствием
видеть графа де Морсер в такой ранний час.
- У вас сегодня утром была дуэль с моим сыном, сударь? - спросил генерал.
- Вам это известно? - спросил граф.
- Да, и мне известно также, что у моего сына были веские причины драться с
вами и постараться убить вас.
- Действительно, сударь, у него были на это веские причины. Но все же, как
видите, он меня не убил и даже не дрался.
- Однако вы в его глазах виновник бесчестья, постигшего его отца, виновник страшного
несчастья, которое обрушилось на мой дом.
- Это верно, сударь, - сказал Монте-Кристо с тем же ужасающим спокойствием,
- виновник, впрочем, второстепенный, а не главный.
- Вы, очевидно, извинились перед ним или дали какие-нибудь объяснения?
- Я не дал ему никаких объяснений, и извинился не я, а он.
- Но что же, по-вашему, означает его поведение?
- Скорее всего он убедился, что кто-то другой виновнее меня.
- Кто же?
- Его отец.
- Допустим, - сказал Морсер, бледнея, - но вы должны знать, что виновный не
любит, когда ему указывают на его вину.
- Я это знаю... Потому я ждал того, что произошло.
- Вы ждали, что мой сын окажется трусом?! - воскликнул граф.
- Альбер де Морсер далеко не трус, - сказал МонтеКристо.
- Если человек держит в руке шпагу, если перед ним стоит его смертельный
враг и он не дерется - значит, он трус! Будь он здесь, я бы сказал ему это в
лицо!
- Сударь, - холодно ответил Монте-Кристо, - я не думаю, чтобы вы явились ко мне
обсуждать ваши семейные дела. Скажите все это своему сыну, может быть он
найдет, что вам ответить.
- Нет, нет, - возразил генерал с мимолетной улыбкой, - вы совершенно правы, я
приехал не для этого! Я приехал вам сказать, что я тоже считаю вас своим
врагом! Я инстинктивно ненавижу вас! У меня такое чувство, будто я вас
всегда знал и всегда ненавидел! И раз нынешние молодые люди отказываются
драться, то драться надлежит нам... Вы согласны со мной, сударь?
- Вполне; поэтому, когда я сказал вам, что я ждал того, что должно
произойти, я имел и виду и ваше посещение.
- Тем лучше... Следовательно, вы готовы?
- Я всегда готов.
- Мы будем биться до тех пор, пока один из нас не умрет, понимаете? с яростью
сказал генерал, стиснув зубы.
- Пока один из нас не умрет, - повторил граф МонтеКристо, слегка кивнув
головой.
- Так едем, секунданты нам не нужны.
- Разумеется, не нужны, - сказал Монте-Кристо, - мы слишком хорошо знаем
друг друга!
- Напротив, - сказал граф, - мы совершенно друг друга не знаем.
- Полноте, - сказал Монте-Кристо с тем же убийственным хладнокровием, - что вы
говорите! Разве вы не тот самый солдат Фернан, который дезертировал накануне
сражения при Ватерлоо? Разве вы не тот самый поручик Фернан, который служил
проводником и шпионом французской армии в Испании? Разве вы не тот самый
полковник Фернан, который предал, продал, убил своего благодетеля Али? И
разве все эти Фернаны, вместе взятые, не обратились в генерал-лейтенанта графа
де Морсер, пэра Франции?
- Негодяй, - воскликнул генерал, которого эти слова жгли, как раскаленное
железо, - ты коришь меня моим позором перед тем, быть может, как убить меня!
Нет, я не хотел сказать, что ты не знаешь меня; я отлично знаю, дьявол, что
ты проник в мрак моего прошлого, что ты перечел - но знаю, при свете какого
факела, - каждую страницу моей жизни; но, быть может, в моем позоре все-таки
больше чести, чем в твоем показном блеске! Да, ты меня знаешь, не сомневаюсь,
но я не знаю тебя, авантюрист, купающийся в золоте и драгоценных камнях! В
Париже ты называешь себя графом Монте-Кристо; в Италии - Синдбадом-Мореходом;
на Мальте - еще как-то, уж не помню. Но я требую, я хочу знать твое настоящее
имя, среди этой сотни имен, чтобы выкрикнуть его в ту минуту, когда я всажу шпагу
в твое сердце!
Граф Монте-Кристо смертельно побледнел; его глаза вспыхнули грозным огнем; он
стремительно бросился в соседнюю комнату, сорвал с себя галстук, сюртук и
жилет, накинул матросскую куртку и надел матросскую шапочку, из-под которой
ниспадали его длинные черные волосы.
И он вернулся, страшный, неумолимый, и, скрестив руки, направился к генералу.
Морсер, удивленный его внезапным уходом, ждал. При виде преобразившегося
МонтеКристо ноги у него подкосились и зубы застучали; он стал медленно
отступать и, натолкнувшись на какой-то стол, остановился.
- Фернан, - крикнул ему Монте-Кристо, - из сотни моих имен мне достаточно
назвать тебе лишь одно, чтобы сразить тебя; ты отгадал это имя, правда? Ты
вспомнил его? Ибо, невзирая на все мои несчастья, на все мои мучения, я стою
перед тобой сегодня помолодевший от радости мщения, такой, каким ты, должно
быть, не раз видел меня во сне, с тех пор как женился... на Мерседес, моей
невесте!
Генерал, запрокинув голову, протянув руки вперед, остановившимся взглядом
безмолвно смотрел на это страшное видение; затем, держась за стену, чтобы не
упасть, он медленно добрел до двери и вышел, пятясь, испустив один лишь
отчаянный, душераздирающий крик:
- Эдмон Дантес!
Затем с нечеловеческими усилиями он дотащился до крыльца, походкой пьяного
пересек двор и повалился на руки своему камердинеру, невнятно бормоча:
- Домой, домой!
По дороге свежий воздух и стыд перед слугами помогли ему собраться с мыслями;
но расстояние было невелико, и по мере того как граф приближался к дому,
отчаяние снова овладевало им.
За несколько шагов от дома граф велел остановиться и вышел из экипажа.
Ворота были раскрыты настежь; кучер фиакра, изумленный, что его позвали к
такому богатому особняку, ждал посреди двора; граф испуганно взглянул на
него, но не посмел никого расспрашивать и бросился к себе.
По лестнице спускались двое; он едва успел скрыться в боковую комнату, чтобы
не столкнуться с ними.
Это была Мерседес, опиравшаяся на руку сына; они вместе покидали дом.
Они прошли совсем близко от несчастного, который, спрятавшись за штофную
портьеру, едва не почувствовал прикосновение шелкового платья Мерседес и
ощутил на своем лице теплое дыхание сына, говорившего:
- Будьте мужественны, матушка! Идем, идем скорей, мы здесь больше не у себя.
Слова замерли, шаги удалились.
Граф выпрямился, вцепившись руками в штофную занавесь; он старался подавить
самое отчаянное рыдание, когда-либо вырывавшееся из груди отца, которого
одновременно покинули жена и сын...
Вскоре он услышал, как хлопнула дверца фиакра, затем крикнул кучер, задрожали
стекла от грохота тяжелого экипажа; тогда он бросился к себе в спальню, чтобы
еще раз взглянуть на все, что он любил в этом мире; но фиакр уехал, и ни
Мерседес, ни Альбер не выглянули из его окошка, чтобы послать опустелому дому,
покидаемому отцу и мужу последний взгляд прощания и сожаления.
И вот, в ту самую минуту, когда колеса экипажа застучали по камням мостовой,
раздался выстрел, и темный дымок вырвался из окна спальни, разлетевшегося
от сотрясения.
|