XIV. МАТЬ И
СЫН
Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой откланялся молодым
людям и сел в свой экипаж вместе с Максимилианом и Эмманюелем.
Альбер, Бошан и Шато-Рено остались одни на поле битвы.
Альбер смотрел на своих секундантов испытующим взглядом, который, хоть и не
выражал робости, казалось, все же спрашивал их мнение о том, что произошло.
- Поздравляю, дорогой друг, - первым заговорил Бошан, потому ли, что он был
отзывчивее других, потому ли, что в нем было меньше притворства, - вот
совершенно неожиданная развязка неприятной истории.
Альбер ничего не ответил.
Шато-Рено похлопывал по ботфорту своей гибкой тросточкой.
- Не пора ли нам ехать? - прервал он, наконец, неловкое молчание.
- Как хотите, - отвечал Бошан, - разрешите мне только выразить Морсеру свое
восхищение; он выказал сегодня рыцарское великодушие... столь редкое в наше
время!
- Да, - сказал Шато-Рено.
- Можно только удивляться такому самообладанию, - продолжал Бошан.
- Несомненно; во всяком случае я был бы на это не способен, - сказал Шато-Рено
с недвусмысленной холодностью.
- Господа, - прервал Альбер, - мне кажется, вы не поняли, что между графом
Монте-Кристо и мной произошло нечто не совсем обычное...
- Нет, нет, напротив, - возразил Бошан, - но наши сплетники едва ли сумеют
оцепить ваш героизм, и, рано или поздно, вы будете вынуждены разъяснить им
свое поведение, и притом столь энергично, что это может оказаться во вред
вашему здоровью и долголетию. Дать вам дружеский совет? Уезжайте в Неаполь,
Гаагу или СанктПетербург - места спокойные, где более разумно смотрят на
вопросы чести, чем в нашем сумасбродном Париже. А там поусерднее упражняйтесь в
стрельбе из пистолета и в фехтовании. Через несколько лет вас основательно
забудут, либо слава о вашем боевом искусстве дойдет до Парижа, и тогда мирно
возвращайтесь во Францию. Вы согласны со мной, Шато-Рено?
- Вполне разделяю ваше мнение, - сказал барон. - За несостоявшейся дуэлью
обычно следуют дуэли весьма серьезные.
- Благодарю вас, господа, - сухо ответил Альбер, - я принимаю ваш совет, не
потому, что вы мне его дали, но потому, что я все равно решил покинуть
Францию. Благодарю вас также за то, что вы согласились быть моими секундантами.
Судите сами, как высоко я ценю эту услугу, если, выслушав ваши слова, я помню
только о ней.
Шато-Рено и Бошан переглянулись. Слова Альбера произвели на обоих
одинаковое впечатление, а тон, которым он высказал свою благодарность, звучал
так решительно, что все трое очутились бы в неловком положении, если бы этот
разговор продолжался.
- Прощайте, Альбер! - заторопившись, сказал Бошан и небрежно протянул руку, но
Альбер, по-видимому, глубоко задумался; во всяком случае он ничем не показал,
что видит эту протянутую руку.
- Прощайте, - в свою очередь сказал Шато-Рено, держа левой рукой свою тросточку
и делая правой прощальный жест.
- Прощайте! - сквозь зубы пробормотал Альбер. Но взгляд его был более
выразителен: в нем была целая гамма сдержанного гнева, презрения, негодования.
После того как оба его секунданта сели в экипаж и уехали, он еще некоторое
время стоял неподвижно; затем стремительно отвязал свою лошадь от деревца,
вокруг которого слуга замотал ее поводья, легко вскочил в седло к поскакал к
Парижу. Четверть часа спустя он уже входил в особняк на улице Эльдер.
Когда он спешивался, ему показалось, что за оконной занавеской мелькнуло
бледное лицо графа де Морсер; он со вздохом отвернулся и прошел в свой
флигель.
С порога он окинул последним взглядом всю эту роскошь, которая с самого
детства услаждала его жизнь; он в последний раз взглянул на свои картины.
Лица на полотнах, казалось, улыбались ему, а пейзажи словно вспыхнули
живыми красками.
Затем он снял с дубового подрамника портрет своей матери и свернул его,
оставив золоченую раму пустой.
После этого он привел в порядок свои прекрасные турецкие сабли, свои
великолепные английские ружья, японский фарфор, отделанные серебром чаши,
художественную бронзу с подписями Фешера и Бари; осмотрел шкафы и запер их
все на ключ; бросил в ящик стола, оставив его открытым, все свои карманные
деньги, прибавив к ним множество драгоценных безделушек, которыми были полны
чаши, шкатулки, этажерки; составил точную опись всего и положил ее на самое видное
место одного из столов, убрав с этого стола загромождавшие его книги и
бумаги.
В начале этой работы его камердинер, вопреки приказанию Альбера не
беспокоить его, вошел в комнату.
- Что вам нужно? - спросил его Альбер, скорее грустно, чем сердито.
- Прошу прощения, сударь, - отвечал камердинер, - правда, вы запретили мне
беспокоить вас, но меня зовет граф де Морсер.
- Ну так что же? - спросил Альбер.
- Я не посмел отправиться к графу без вашего разрешения.
- Почему?
- Потому что граф, вероятно, знает, что я сопровождал вас на место дуэли.
- Возможно, - сказал Альбер.
- И он меня зовет, наверное, чтобы узнать, что там произошло. Что прикажете
ему ответить?
- Правду.
- Так я должен сказать, что дуэль не состоялась?
- Вы скажете, что я извинился перед графом МонтеКристо; ступайте.
Камердинер поклонился и вышел.
Альбер снова принялся за опись.
Когда он уже заканчивал свою работу, его внимание привлек топот копыт во дворе
и стук колес, от которого задребезжали стекла; он подошел к окну и увидел, что
его отец сел в коляску и уехал.
Не успели ворота особняка закрыться за графом, как Альбер направился в комнаты
своей матери; не найдя никого, чтобы доложить о себе, он прошел прямо в
спальню Мерседес и остановился на пороге, взволнованный тем, что он увидел.
Словно у матери и сына была одна душа: Мерседес была занята тем же, чем
только что был занят Альбер.
Все было убрано; кружева, драгоценности, золотые вещи, белье, деньги были
уложены по шкафам, и Мерседес тщательно подбирала к ним ключи.
Альбер увидел эти приготовления; он все понял и, воскликнув: "Мама!",
кинулся на шею Мерседес.
Художник, который сумел бы передать выражение их лиц в эту минуту, создал бы
прекрасную картину.
Готовясь к смелому шагу, Альбер не страшился за себя, но приготовления матери
испугали его.
- Что вы делаете? - спросил он.
- А что делал ты? - ответила она.
- Но я - другое дело! - воскликнул Альбер, задыхаясь от волнения. Не может
быть, чтобы вы приняли такое же решение, потому что я покидаю этот дом... я
пришел проститься с вами.
- И я тоже, Альбер, - отвечала Мерседес, - я тоже уезжаю. Я думала, что мой
сын будет сопровождать меня, - неужели я ошиблась?
- Матушка, - твердо сказал Альбер, - я не могу позволить вам разделить ту
участь, которая ждет меня; отныне у меня не будет ни имени, ни денег; жизнь
моя будет трудная, мне придется вначале принять помощь когонибудь из друзей,
пока я сам не заработаю свой кусок хлеба. Поэтому я сейчас иду к Францу и
попрошу его ссудить меня той небольшой суммой, которая, по моим расчетам, мне
понадобится.
- Бедный мальчик! - воскликнула Мерседес, - ты - и нищета, голод! Не говори
этою, ты заставишь меня отказаться от моего решения!
- Но я не откажусь от своего, - отвечал Альбер. - Я молод, я силен и, надеюсь,
храбр; а вчера я узнал, что значит твердая воля. Есть люди, которые безмерно
страдали - и они не умерли, по построили себе новую жизнь на развалинах того
счастья, которое им сулило небо, на обломках своих надежд! Я узнал это,
матушка, я видел этих людей; я знаю, что из глубины той бездны, куда их бросил
враг, они поднялись полные такой силы и окруженные такой славой, что
восторжествовали над своим победителем и сами сбросили его в бездну. Нет,
отныне я рву со своим прошлым и ничего от него не беру, даже имени, потому
что, - поймите меня, - ваш сын не может носить имени человека, который должен
краснеть перед людьми.
- Альбер, сын мой, - сказала Мерседес, - будь я сильнее духом, я сама бы дала
тебе этот совет; мой слабый голос молчал, но твоя совесть заговорила. Слушайся
голоса твоей совести, Альбер. У тебя были друзья, порви на время с ними;
но, во имя твоей матери, не отчаивайся! В твои годы жизнь еще прекрасна, и
так как человеку с таким чистым сердцем, как твое, нужно незапятнанное имя,
возьми себе имя моего отца; его звали Эррера. Я знаю тебя, мой Альбер; какое бы
поприще ты ни избрал, ты скоро прославишь это имя. Тогда, мой друг, вернись
в Париж, и перенесенные страдания еще больше возвеличат тебя. Но если,
вопреки моим чаяниям, тебе это не суждено, оставь мне по крайней мере
надежду; только этой мыслью я и буду жить, ибо для меня нет будущего, и за
порогом этого дома начинается моя смерть.
- Я исполню ваше желание, матушка, - сказал Альбер, - я разделяю ваши надежды;
божий гнев пощадит вашу чистоту и мою невинность... Но раз мы решились, будем
действовать. Господин де Морсер уехал из дому с полчаса тому назад; это
удобный случай избежать шума и объяснений.
- Я буду ждать тебя, сын мой, - сказала Мерседес.
Альбер вышел из дому и вернулся с фиакром; он вспомнил о небольшом пансионе
на улице св. Отцов и намеревался снять там скромное, но приличное помещение для
матери.
Когда фиакр подъехал к воротам и Альбер вышел, к нему приблизился человек и
подал ему письмо.
Альбер узнал Бертуччо.
- От графа, - сказал управляющий.
Альбер взял письмо и вскрыл его.
Кончив читать, он стал искать глазами Бертуччо, но тот исчез.
Тогда Альбер, со слезами на глазах, вернулся к Мерседес и безмолвно протянул
ей письмо.
Мерседес прочла:
"Альбер!
Я угадал намерение, которое вы сейчас приводите в исполнение, - вы видите,
что и я не чужд душевной чуткости. Вы свободны, вы покидаете дом графа и увозите
с собой свою мать, свободную, как вы. Но подумайте, Альбер: вы обязаны ей
большим, чем можете ей дать, бедный, благородный юноша! Возьмите на себя борьбу
и страдание, но избавьте ее от нищеты, которая вас неизбежно ждет на первых
порах; ибо она не заслуживает даже тени того несчастья, которое ее постигло, и
провидение не допустит, чтобы невинный расплачивался за виновного.
Я знаю, вы оба покидаете дом на улице Эльдер, ничего оттуда не взяв. Не
допытывайтесь, как я это узнал. Я знаю; этого довольно.
Слушайте, Альбер.
Двадцать четыре года тому назад я, радостный и гордый, возвращался на родину. У
меня была невеста, Альбер, святая девушка, которую я боготворил, и я вез своей
невесте сто пятьдесят луидоров, скопленных неустанной, тяжелой работой. Эти
деньги были ее, я ей их предназначал и, зная, как вероломно море, я зарыл наше
сокровище в маленьком садике того дома в Марселе, где жил мой отец, на
Мельянских аллеях.
Ваша матушка, Альбер, хорошо знает этот бедный, милый дом.
Не так давно, по дороге в Париж, я был проездом в Марселе. Я пошел взглянуть
на этот дом, полный горьких воспоминаний; и вечером, с заступом в руках, я
отправился в тот уголок, где зарыл свой клад. Железный ящичек все еще был на
том же месте, никто его не тронул; он зарыт в углу, в тени прекрасною фигового
дерева, которое в день моего рождения посадил мой отец.
Эти деньги некогда должны были обеспечить жизнь и покой той женщине, которую я
боготворил, и ныне, но странной и горестной прихоти случая, они нашли себе
то же применение. Поймите меня, Альбер: я мог бы предложить этой несчастной
женщине миллионы, но я возвращаю ей лишь кусок хлеба, забытый под моей убогой
кровлей в тот самый день, когда меня разлучили с той, кого я любил.
Вы человек великодушный, Альбер, но, может быть, вас еще ослепляет гордость
или обида; если вы мне откажете, если вы возьмете от другого то, что я
вправе вам предложить, я скажу, что с вашей стороны жестоко отвергать кусок
хлеба для вашей матери, когда его предлагает человек, чей отец, по вине
вашего отца, умер в муках голода и отчаяния".
Альбер стоял бледный и неподвижный, ожидая решения матери.
Мерседес подняла к небу растроганный взгляд.
- Я принимаю, - сказала она, - он имеет право предложить мне эти деньги.
И, спрятав на груди письмо, она взяла сына под руку и поступью, более твердой,
чем, может быть, сама ожидала, вышла на лестницу.
|
