 Увеличить |
29 июня
Позавчера сюда из города приезжал лекарь и застал меня
на полу среди ребятишек Лотты; одни карабкались по мне, другие меня тормошили,
а я их щекотал, и мы дружно кричали во весь голос. Доктор, ученый паяц, который
во время разговора непрерывно теребит складки своих манжет и без конца
поправляет свое жабо, счел такое поведение недостойным рассудительного
человека; это было у него на носу написано. Однако я нимало не смутился, слушал
его мудрейшие разглагольствования, а сам наново строил детям карточные домики,
которые они успели разрушить. После этого он ходил по городу и возмущался: дети
амтмана и так, мол, невоспитанны, а Вертер окончательно разбаловал их.
Да, милый Вильгельм, дети ближе всего моей душе.
Наблюдая их, находя в малыше зачатки всех добродетелей, всех сил, какие со
временем так понадобятся ему; видя в упрямстве будущую стойкость и твердость
характера, в шаловливости — веселый нрав и способность легко скользить над
житейскими грозами, — и все это в такой целостности и чистоте! — я не
устаю повторять золотые слова Учителя: «Если не обратитесь и не будете как
дети!»
— И вот, друг мой, хотя они равны нам, хотя они
должны служить нам примером, мы обращаемся с ними, как с низшими. У них не
должно быть своей воли! Но ведь у нас-то есть своя воля! Откуда же такая
привилегия? Оттого, что мы старше и разумнее! Боже правый, ты с небес видишь лишь
только старых детей да малых детей; а сын твой давно уже возвестил, от которых
из них тебе больше радости. Они же веруют в него и не слушают его (это тоже не
ново), и детей воспитывают по своему образцу, и… прощай, Вильгельм! Довольно
пустословить на эту тему.
1 июля
Чем может быть Лотта для больного — это я чувствую на
своем собственном злосчастном сердце, а ему хуже приходится, нежели любому
страдальцу, изнывающему на одре болезни. Она пробудет несколько дней в городе у
одной почтенной женщины, которая, по мнению врачей, безнадежна и в последние
минуты хочет видеть подле себя Лотту. На прошлой неделе мы ездили с Лоттой
навестить пастора в Ш., местечке, лежащем в стороне, в горах. Туда час пути, и
добрались мы около четырех часов. Лотта взяла с собой младшую сестру. Когда мы
вошли во двор пастората, осененный двумя высокими ореховыми деревьями, славный
старик сидел на скамейке у входа и, едва завидев Лотту, явно оживился, позабыл
свою суковатую палку и поднялся навстречу гостье. Она подбежала к нему, усадила
его на место, села сама рядом, передала низкий поклон от отца, приласкала
противного, чумазого меньшого сынишку пастора, усладу его старости. Посмотрел
бы ты, как она занимала старика, как старалась говорить погромче, потому что он
туг на ухо, как рассказывала о молодых и крепких людях, умерших невзначай, и о
пользе Карлсбада, как одобряла его решение побывать там будущим летом, как
уверяла, что он на вид много здоровее, много бодрее, чем в последний раз, когда
она видела его. Я тем временем успел отрекомендоваться пасторше. Старик совсем
повеселел, и так как я не преминул восхититься красотой ореховых деревьев,
дающих такую приятную тень, он, хоть и не без труда, принялся рассказывать их
историю. «Кем посажено старое, мы толком не знаем, — сказал он. — Кто
говорит одним, кто — другим священником, а вон тому молодому дереву, что
позади, ровно столько лет, сколько моей жене, в октябре стукнет пятьдесят. Отец
ее посадил деревцо утром, а в тот же день под вечер она родилась. Он был моим
предшественником в должности, и до чего ему было любо дерево, даже не выразишь
словами, да и мне, конечно, не меньше. Жена моя сидела под ним на бревне и
вязала, когда я двадцать семь лет тому назад бедным студентом впервые вошел
сюда во двор». Лотта осведомилась о его дочери: оказалось, она пошла на луг к
батракам с господином Шмидтом, старик же продолжал вспоминать, как полюбил его
старый священник, а за ним и дочь и как он стал сперва его викарием, а потом
преемником.
Рассказ близился к концу, когда из сада появилась
пасторская дочка вместе с вышеназванным господином Шмидтом. Она с искренним
радушием приветствовала Лотту, и, должен признаться, мне она понравилась. С
такой живой и статной брюнеткой неплохо скоротать время в деревне. ее поклонник
(ибо роль господина Шмидта сразу же определилась), благовоспитанный, но
неразговорчивый человек, все время помалкивал, как Лотта ни пыталась вовлечь
его в беседу. Особенно было мне неприятно, что, судя по выражению лица,
необщительность его объяснялась скорее упрямством и дурным характером, нежели
ограниченностью ума. В дальнейшем это, к сожалению, вполне подтвердилось. Когда
Фредерика во время прогулки пошла рядом с Лоттой, а следовательно, и со мной,
лицо ее воздыхателя, и без того смуглое, столь явно потемнело, что Лотта как
раз вовремя дернула меня за рукав и дала понять, что я чересчур любезен с
Фредерикой. А мне всегда до крайности обидно, если люди докучают друг другу,
тем более если молодежь во цвете лет вместо того, чтобы быть восприимчивой ко
всяческим радостям, из-за пустяков портит друг другу недолгие светлые дни и
слишком поздно понимает, что растраченного не возместишь. Это мучило меня, и,
когда мы в сумерках вернулись на пасторский двор и, усевшись за стол пить
молоко, завели разговор о горестях и радостях жизни, я воспользовался предлогом
и произнес горячую речь против дурного расположения духа.
«Люди часто жалуются, что счастливых дней выпадает мало,
а тяжелых много, — так начал я, — но, по-моему, это неверно. Если бы
мы с открытым сердцем шли навстречу тому хорошему, что уготовано нам богом на
каждый день, у нас хватило бы сил снести и беду, когда она приключится».
«Но мы не властны над своими чувствами, — возразила
пасторша, — немалую роль играет и тело! Когда человеку неможется, ему всюду
не по себе». В этом я согласился с ней. «Значит, надо считать это
болезнью, — продолжал я, — и надо искать подходящего
лекарства». — «Дельно сказано, — заметила Лотта. Мне, например,
кажется, что многое зависит от нас самих. Я это по себе знаю: когда что-нибудь
огорчает меня и вгоняет в тоску, я вскочу, пробегусь раз-другой по саду,
напевая контрдансы, и тоски как не бывало». — «Вот это я и хотел
сказать, — подхватил я. — Дурное настроение сродни лени, оно,
собственно, одна из ее разновидностей. От природы все мы с ленцой, однако же,
если у нас хватает силы встряхнуться, работа начинает спориться, и мы находим в
ней истинное удовольствие». Фредерика слушала очень внимательно, а молодой
человек возразил мне, что не в нашей власти управлять собой, а тем более своими
ощущениями. «Здесь речь идет о неприятных ощущениях, — отвечал я, — а
от них всякий рад избавиться, и никто не знает предела своих сил, пока не
испытает их. Кто болен, тот уже обойдет всех врачей, согласится на любые
жертвы, не откажется от самых горьких лекарств, лишь бы вернуть себе желанное
здоровье». Я заметил, что старик пастор напрягает слух, желая принять участие в
нашем споре; тогда я возвысил голос и обратил свою речь к нему. «Церковные
проповеди направлены против всяческих пороков, — говорил я, — но мне
ещё не доводилось слышать, чтобы с кафедры громили угрюмый нрав»[18]. — «Пусть этим
занимаются городские священники, — возразил он, — у крестьян не
бывает плохого расположения духа, впрочем, иногда такая проповедь не помешала
бы, хотя бы в назидание моей жене и господину амтману». Все общество
рассмеялось, и сам он смеялся от души, пока не закашлялся, что на время
прервало наш диспут; затем слово опять взял молодой человек. «Вы назвали
угрюмый нрав пороком; на мой взгляд, это преувеличено». — «Ничуть, —
отвечал я, — разве то, чем портят жизнь себе и своим ближним, не
заслуживает такого названия? Мало того что мы не в силах сделать друг друга
счастливыми: неужто мы должны ещё отнимать друг у друга ту радость, какая
изредка выпадает на долю каждого? И назовите мне человека, дурно настроенного,
но достаточно мужественного, чтобы скрывать свое настроение, одному страдать от
него, не омрачая жизни окружающим. Притом же чаще всего дурное настроение
происходит от внутренней досады на собственное несовершенство, от недовольства
самим собой, неизбежно связанного с завистью, которую, в свою очередь,
разжигает нелепое тщеславие. Видеть счастливых людей, обязанных своим счастьем
не нам, — вот что несносно». Лотта улыбнулась мне, видя, с каким волнением
я говорю, а слезы, блеснувшие в глазах Фредерики, подстрекнули меня продолжать:
«Горе тому, кто, пользуясь своей властью над чужим сердцем, лишает его
немудреных радостей, зарождающихся в нем самом. Никакое баловство, никакие дары
не заменят минуты внутреннего удовольствия, отравленной завистливой неприязнью
нашего мучителя».
Сердце мое переполнилось в этот миг; воспоминания о том,
что было выстрадано когда-то, теснились в груди, и на глаза навернулись слезы.
«Вот что надо изо дня в день твердить себе, —
заговорил я. — Одно только можешь ты сделать для друзей: не лишать их
радости и приумножать их счастье, разделяя его с ними. Когда их терзает
мучительная страсть, когда душа у них потрясена скорбью, способен ли ты дать им
хоть каплю облегчения?
И что же? Когда девушка, чьи лучшие годы отравлены
тобой, лежит в полном изнеможении, сраженная последним, страшным недугом, и
невидящий взор ее устремлен ввысь, а на бледном лбу проступает смертный
пот, — тебе остается лишь стоять у постели, как преступнику, до глубины
души ощущать свое бессилие и с мучительной тоской сознавать, что ты отдал бы
все силы, лишь бы вдохнуть крупицу бодрости, искру мужества в холодеющее
сердце!»
Воспоминание о подобной сцене, пережитой мною, сломило
меня, пока я говорил. Я поднес платок к глазам и поспешил покинуть общество, и
только голос Лотты, кричавшей мне: «Пора домой!» — отрезвил меня. И как же она
бранила меня дорогой: нельзя все принимать так близко к сердцу! Это просто
губительно! Надо беречь себя! Ангел мой! Я должен жить ради тебя!
|
