 Увеличить |
10 октября
Едва я загляну в ее черные глаза, как мне уже хорошо. И
понимаешь, что мне досадно, — Альберт, по-видимому, не так счастлив, как он…
надеялся, а я… был бы счастлив, если бы… Я не люблю многоточий, но тут иначе
выразиться не могу и выражаюсь, по-моему, достаточно понятно.
12 октября
Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир
вводит меня этот великан! Блуждать по равнине, когда кругом бушует буря и с
клубами тумана, при тусклом свете луны, гонит души предков, слушать с гор
сквозь рев лесного потока приглушенные стоны духов из темных пещёр и горестные
сетования девушки над четырьмя замшелыми, поросшими травой камнями, под
которыми покоится павший герой, ее возлюбленный! И вот я вижу его, седого
странствующего барда, он ищет на обширной равнине следы от шагов своих предков,
«о, увы, находит лишь их могилы и, стеная, поднимает взор к милой вечерней
звезде, что закатывается в бурное море, и в душе героя оживают минувшие
времена, когда благосклонный луч светил бесстрашным в опасности и месяц озарял
их увитый цветами победоносный корабль; я читаю глубокую скорбь на его челе, я
вижу, как, изнывая в одиночестве, бредет к могиле последний из великих, как
впивает все новые, мучительно-жгучие радости от бесплотного присутствия родных
теней и, глядя на холодную землю, на высокую колышущуюся траву, восклицает:
«Придет, придет тот странник, что знал меня в моей красе, и спросит он: где же
певец, прекрасный сын Фингала? Стопы его попирают мою могилу, и тщетно меня он
ищет на земле». И тут, о друг, мне хочется, подобно благородному оруженосцу,
обнажить меч, разом освободить моего господина от мучительных судорог медленного
умирания и послать вслед освобожденному полубогу собственную душу.
19 октября
Ах, какая пустота, какая мучительная пустота у меня в
груди! Часто мне кажется, если бы я мог хоть раз, один только раз прижать ее к
сердцу, вся пустота была бы заполнена.
26 октября
Да, мне ясно, дорогой мой, мне ясно и с каждым днем все
яснее, что жизнь одного человека значит мало, почти ничего не значит. К Лотте
пришла подруга, а я ушел в соседнюю комнату достать книгу, но читать не мог и
взялся за перо. Мне был слышен их тихий разговор; они рассказывали друг другу
какие-то незначительные истории, городские новости: эта выходит замуж, та
больна, очень больна. У нее сухой кашель, а лицо — кожа да кости, и с ней часто
бывают обмороки. «Я за ее жизнь дорого не дам», — говорила гостья. «Н. Н.
тоже плох», — заметила Лотта. «Он весь распух», — подхватила та. И
мое воображение перенесло меня к постели страдальцев; я видел, с какой неохотой
уходят они из жизни, как они… ах, Вильгельм!.. А мои дамочки говорили об этом,
как обычно говорят о смерти постороннего. И когда я оглядываюсь и вижу эту
комнату и повсюду платья Лотты и бумаги Альберта и вещи, с которыми я так
свыкся, даже с этой чернильницей, я говорю себе: «Что ты значишь для этого
дома! Рассуди здраво. Друзья чтут тебя! Они видят от тебя столько радостей, и
сам ты как будто не мог бы жить без них; и все же — уйди ты, покинь их круг,
ощутили бы они, и надолго ли ощутили, пустоту в своей жизни от разлуки с тобой?
Надолго ли?» Ах, такова бренность человека, что даже там, где он по-настоящему
утверждает свое бытие, где создается единственно верное впечатление от его
присутствия, — в памяти и в душе его близких, даже и там суждено ему
угаснуть, исчезнуть — и так быстро!
|
