 Увеличить |
Книга вторая
20 октября
1771 года
Вчера мы прибыли сюда. Посланник нездоров и поэтому
несколько дней не выйдет из дому. Все бы ничего, будь он покладистее. Я
чувствую, чувствую, что судьба готовит мне суровые испытания. Но не будем
унывать! При беспечном нраве все легко! Беспечный нрав? Даже смешно, как из-под
моего пера вышли эти слова. Ах, немножко больше беспечности, и я был бы
счастливейшим из смертных. Что же это, в самом деле? Другие в невозмутимом
самодовольстве кичатся передо мной своими ничтожными силенками и талантами, а я
отчаиваюсь в своих силах и дарованиях? Боже всеблагий, оделивший меня так
щедро, почему не удержал ты половину и не дал мне взамен самоуверенности и
невзыскательности?
Ничего, ничего, все наладится. Ты совершенно прав, мой
милый. С тех пор как я целые дни провожу на людях и вижу их делишки и повадки,
я стал гораздо снисходительнее к себе. Раз уж мы так созданы, что все примеряем
к себе и себя ко всему, — значит, радость и горе зависят от того, что нас
окружает, и ничего нет опаснее одиночества. Воображение наше, по природе своей
стремящееся подняться над миром, вскормленное фантастическими образами поэзии,
рисует себе ряд людей, стоящих неизмеримо выше нас, и все, кроме нас, кажется
нам необыкновенным, всякий другой человек представляется нам совершенством. И
это вполне естественно. Мы на каждом шагу чувствуем, как много нам недостает, и
часто видим у другого человека то, чего лишены сами, приписывая ему свои
собственные качества, с несокрушимым душевным спокойствием в придачу. И вот
счастливое порождение нашей фантазии готово. Зато когда мы неуверенно и
кропотливо, с трудом пробиваемся вперед, то нередко обнаруживаем, что,
спотыкаясь и плутая, мы забрались дальше, чем другие, плывя на всех парусах, и
тут, поравнявшись с другими или даже опередив их, испытываем чувство подлинного
самоутверждения.
26 ноября
Я начинаю кое-как осваиваться здесь. Самое главное, что
дела достаточно; а кроме того, меня развлекает пестрое зрелище разнообразных
людей, новых, разнородных типов. Я познакомился с графом К. и что ни день, то
все сильнее почитаю его: это большой, светлый ум, но отнюдь не засушенный
обширными познаниями; в его обхождении чувствуется столько ласкового
дружелюбия! У меня было к нему деловое поручение, и он сразу принял во мне
участие, с первых же слов увидев, что мы понимаем друг друга и что не с каждым
можно так говорить, как со мной. Я, со своей стороны, глубоко тронут его
приветливым и простым обращением. Право же, самая лучшая, самая чистая радость
на свете — слушать откровенные излияния большой души.
24 декабря
Посланник сильно досаждает мне; я этого ожидал. Такого
педантичного дурака ещё не видел мир. Все он делает строго по порядку,
придирчив, как старая дева, и вечно недоволен собой, а потому и на него ничем
не угодишь. У меня работа спорится, и пишу я сразу набело. А он способен
возвратить мне бумагу и сказать: «Недурно, но просмотрите-ка ещё раз, —
всегда можно найти более удачное выражение и более правильный оборот». Тут уж я
прихожу в бешенство. Ни одного «и», ни одного союза он тебе не уступит и яро
ополчается против инверсий, которые нет-нет да проскользнут у меня. Фразу ему
надо строить на строго определенный лад, иначе он ничего не поймет. Горе иметь
дело с таким человеком! Единственное мое утешение-дружба графа К. На днях он
вполне откровенно высказал мне свое недовольство медлительностью и педантством
моего посланника. «Такие люди только осложняют жизнь себе и другим. Но ничего
не поделаешь, — добавил он. — Приходится мириться, как
путешественнику, которому надо перевалить через гору: не будь горы, дорога была
бы много удобнее и короче, но раз она есть, необходимо одолеть ее!»
Старик мой чует, что граф оказывает мне предпочтение
перед ним, и это его злит; он пользуется любым случаем дурно отозваться при мне
о графе: я, разумеется, не даю ему спуску, отчего положение только осложняется.
Вчера я окончательно возмутился, потому что он попутно затронул и меня самого.
Для светского обихода граф, мол, вполне на месте: и работает с легкостью, и
пером владеет бойко, но с глубокой ученостью он не отличается, как и все
литераторы. Выражение его лица при этом ясно говорило: «Ловко я тебя поддел?»
Но меня это ничуть не тронуло; я презираю людей, которые могут так думать и так
себя вести. Я дал ему довольно резкий отпор, сказав, что граф заслуживает
всяческого уважения как по своему характеру, так и своим познаниям. «Мне не
доводилось видеть человека, — сказал я, — которому посчастливилось бы
в такой степени расширить свой кругозор, распространить свою любознательность
на разнообразнейшие предметы и остаться столь же деятельным в повседневной
жизни». Для мозгов старика это была китайская грамота, и я поспешил
откланяться, чтобы окончательно не выйти из себя от какого-нибудь нового абсурда.
И в этом повинны вы все, из-за ваших уговоров и
разглагольствований о пользе труда впрягся я в это ярмо! Труд! Да тот, кто
сажает картофель и возит в город зерно на продажу, делает куда больше меня;
если я не прав, я готов ещё десять лет проработать на галере, к которой
прикован сейчас.
А это блистательное убожество, а скука в обществе
мерзких людишек, кишащих вокруг! Какая борьба мелких честолюбий; все только и
смотрят, только и следят, как бы обскакать друг друга хотя бы на полшага;
дряннейшие и подлейшие страсти в самом неприкрытом виде. Одна особа, например,
похваляется перед первым встречным своей знатностью и своими имениями, так что
каждый неизбежно думает: вот дура! Превозносит невесть как свое захудалое
дворянство и великолепие своих поместий. А хуже всего вот что: особа эта — дочь
местного писаря. Право же, не могу я понять людей, которым не совестно
срамиться таким вопиющим образом.
Поистине я с каждым днем убеждаюсь все более, мой друг,
что глупо судить о других по себе. У меня столько хлопот с самим собой, и
сердце мое так строптиво, что мне мало дела до других, только бы им не было
дела до меня.
Больше всего бесят меня пресловутые общественные
отношения. Я сам не хуже других знаю, как важно различие сословий, как много
выгод приносит оно мне самому; пусть только оно не служит мне препятствием,
когда на моем пути встречается хоть немножко радости, хоть искра счастья.
Недавно я познакомился на прогулке с некоей девицей фон Б., милым созданием,
сохранившим много естественности в этом чопорном кругу. Мы разговорились и
понравились друг другу, а на прощание я попросил разрешения посетить ее. Она
так чистосердечно дала его, что я едва дождался подходящего случая отправиться
к ней. Она не живет здесь постоянно, а только гостит у тетки. Старуха с первого
взгляда не понравилась мне. Я оказывал ей всяческое внимание, в разговоре
обращался преимущественно к ней, и уже спустя полчаса мне было ясно то, в чем
позднее призналась и сама девица, а именно: что милейшая тетушка, не имея в
преклонных своих годах ни порядочного состояния, ни ума, не имея никакой опоры,
кроме внушительного ряда предков, отгородилась, точно стеной, своим
аристократизмом и не знает иной услады, как взирать с высоты своего величия
поверх бюргерских голов. В молодости она, говорят, была хороша собой, прожигала
жизнь, не одного несчастного юношу довела до отчаяния своим своенравием, а в
зрелые годы всецело подчинилась отставному вояке, который на условиях полной
покорности и за приличное вознаграждение согласился скоротать с ней ее медный
век вплоть до самой своей смерти. Теперь для нее наступил одинокий железный
век, и никто бы не нарушал ее одиночества, не будь так мила ее племянница.
|
