 Увеличить |
15 ноября
Благодарю тебя, Вильгельм, за сердечное участие, за
доброжелательный совет и прошу лишь об одном — не тревожься. Дай мне
перетерпеть! Как я ни измучен, у меня достанет силы выстоять. Я чту религию, ты
знаешь это; я понимаю, что многим павшим духом она служит опорой, многим
отчаявшимся утешением. Но может ли, должна ли она быть этим для каждого?
Оглянись на мир, и ты увидишь, что тысячам людей религия, будь то католическая
или протестантская, помощью не была и не будет, — так почему она должна
помочь мне? Ведь говорит же сын божий, что те лишь пребудут с ним, кого дал ему
отец! А что, если я не дан ему? Что, если, как подсказывает мне сердце, отец
хочет меня оставить себе? Прошу тебя, не истолкуй этого ложно, не усмотри
глумления в искренних словах моих! Ведь я раскрываю перед тобой всю душу; а
иначе мне лучше было бы молчать, ибо я вообще неохотно говорю о том, что всякий
знает не больше моего. Выстрадать всю положенную ему меру, испить всю чашу до
дна — таков удел человека. И если господу, сошедшему с небес, горька была чаша
на человеческих его устах, зачем же мне проявлять гордыню и притворяться, будто
для меня она сладка? И зачем мне стыдиться в тот страшный миг, когда все
существо мое содрогается между бытием и небытием, когда прошедшее, точно
молнией, озаряет мрачную бездну грядущего, и все вокруг гибнет, и мир рушится
вместе со мной? И как же загнанному, обессилевшему, неудержимо скатывающемуся
вниз созданию не возопить из самых недр тщетно рвущихся на волю сил: «Боже мой!
Боже мой! Для чего ты меня оставил?» И мне ли стыдиться этого возгласа,
страшиться этого мгновения, когда его не избег тот, кто свивает небо, как
свиток?
21 ноября
Она не видит, не понимает, что сама готовит смертельную
отраву для меня и для себя: и я с упоением пью до дна кубок, который она
протягивает мне на мою погибель. Отчего она часто… часто ли?.. Пусть не часто,
но иногда смотрит на меня приветливым взглядом, отчего так благосклонно
принимает невольные проявления моего чувства, отчего на лице ее написано
сострадание к моим мукам?
Вчера она, прощаясь, протянула мне руку и сказала: «До
свидания, милый Вертер!» Милый Вертер! В первый раз назвала она меня милым, и я
затрепетал. Сотни раз повторял я про себя эти слова, а вечером, ложась спать и
болтая всякую всячину сам с собой, сказал внезапно: «Покойной ночи, милый
Вертер!» — и даже сам потом посмеялся над собой.
22 ноября
Я не могу молиться: «Оставь мне ее!» — хоть мне и
кажется часто, что она моя. Я не могу молиться: «Дай мне ее!» — она принадлежит
другому. Я мудрствую над своими страданиями; если бы я не обуздывал себя,
сравнениям и сопоставлениям не было бы конца.
24 ноября
Она чувствует, как я страдаю. Сегодня взгляд ее проник
мне глубоко в сердце. Я застал ее одну; я не говорил ни слова, а она смотрела
на меня. И я видел уже не пленительную красоту ее, не сияние светлого ума; все
это исчезло для меня. Я был заворожен куда более прекрасным взглядом,
исполненным сердечного участия, нежнейшего сострадания. Почему нельзя мне было
упасть к ее ногам? Почему нельзя было броситься ей на шею и ответить градом
поцелуев? Она нашла себе прибежище у фортепьяно и заиграла, напевая нежным
голосом, тихим, как вздох. Никогда ещё не были так пленительны ее губы,
казалось, они, приоткрываясь, жадно впитывают сладостные звуки инструмента, и
лишь нежнейший отголосок слетает с этих чистых уст. Ах, разве можно выразить
его! Я не устоял; склонившись, дал я клятву: «Никогда не дерзну я поцеловать
вас, уста, осененные небесными духами!» И все же… понимаешь ты, передо мной
точно какая-то грань… Мне надо ее перешагнуть… вкусить блаженство… а потом,
после падения, искупить грех! Полно, грех ли?
|
