 Увеличить |
От издателя к
читателю
Как искренне желал я, чтобы о последних
знаменательных днях жизни нашего друга сохранилось достаточно его собственных
свидетельств и мне не потребовалось бы перемежать рассказом оставленные им
письма.
Я почел своим долгом подробно расспросить тех, кто мог
быть точно осведомлен об его истории; история эта очень проста, и рассказчики
согласны между собой во всем, кроме отдельных мелочей; только относительно
характеров действующих лиц мнения расходятся и оценки различны.
Нам остается лишь добросовестно пересказать все, что
возможно было узнать путем сугубых стараний, присовокупить письма, оставленные
усопшим, не пренебрегать ни малейшей из найденных записочек, памятуя о том, как
трудно вскрыть истинные причины каждого поступка, когда речь идет о людях
незаурядных.
Тоска и досада все глубже укоренялись в душе Вертера и,
переплетаясь между собой, мало-помалу завладели всем его существом. Душевное
равновесие его было окончательно нарушено. Лихорадочное возбуждение потрясало
весь его организм и оказывало на него губительное действие, доводя до полного
изнеможения, с которым он боролся ещё отчаяннее, чем со всеми прежними
напастями. Сердечная тревога подтачивала все прочие духовные силы его: живость,
остроту ума; он стал несносен в обществе, несчастье делало его тем
несправедливее, чем несчастнее он был. Так, по крайней мере, говорят приятели
Альберта: они утверждают, что Вертер неправильно судил поведение этого
порядочного и положительного человека, достигшего долгожданного счастья и
желавшего сохранить это счастье на будущее, тогда как сам Вертер в один день поглощал
все, что ему было дано, и к вечеру оставался ни с чем. Альберт, говорят его
приятели, ничуть не переменился за такой короткий срок, он был все тем же,
каким с самого начала его знал, ценил и уважал Вертер. Он превыше всего любил
Лотту, гордился ею и хотел, чтобы все почитали ее прекраснейшим созданием на
земле. Можно ли судить его за то, что ему нестерпима была и тень подозрения,
что он не желал ни на миг и ни с кем, даже в самом невинном смысле, делить свое
бесценное сокровище? Правда, приятели признают, что он часто покидал комнату
жены, когда Вертер сидел у нее, но отнюдь не по злобе и не из ненависти к
другу, а потому, что чувствовал, как тягостно тому его присутствие. Отец Лотты
захворал и не мог выходить из дому; он послал за Лоттой экипаж, и она поехала к
нему. Стоял прекрасный зимний день, первый снег толстым слоем покрывал всю
местность.
Вертер на следующее утро отправился туда же, чтобы
проводить Лотту домой, если Альберт не приедет за ней. Ясная погода не могла
развеселить его, тяжкий гнет лежал на его душе. Он приучился видеть только
мрачные картины, и мысли его были одна беспросветнее другой.
Сам он был вечно не в ладу с собою и у других видел
только беспокойство и разлад, он боялся, что нарушил доброе согласие между
Альбертом и его женой, корил за это себя, но втайне возмущался мужем.
Дорогой мысли его вернулись к этому предмету.
«Нет, — повторял он про себя с затаенной яростью, — какое там
сердечное, ласковое, любовное, участливое отношение, какая там невозмутимая,
нерушимая верность! Пресыщение и равнодушие — вот оно что! Всякое ничтожное
дело привлекает его больше, чем милая, прелестная жена. Разве он ценит свое
счастье? Разве чтит ее, как она того заслуживает? Она принадлежит ему, ну да,
принадлежит… я это знаю, как знаю многое другое; хоть я и свыкся как будто с
этой мыслью, она ещё сведет меня с ума, она доконает меня. А разве дружба ко
мне выдержала испытание? Нет, в самой моей привязанности к Лотте он видит
посягательство на свои права, в моем внимании к ней усматривает безмолвный
укор. Я чувствую, я знаю достоверно, ему неприятно меня видеть, он хочет, чтобы
я уехал, мое присутствие тяготит его».
Не раз Вертер замедлял свой стремительный шаг, не раз
останавливался и, казалось, думал повернуть назад, но тем не менее продолжал
путь и так, размышляя и разговаривая сам с собой, как бы помимо воли добрался
до охотничьего дома.
Он вошел, осведомился о старике и Лотте, заметил
волнение в доме. Старший мальчик сказал ему, что в селении, в Вальхейме,
случилось несчастье: убили одного крестьянина! Это известие не привлекло его
внимания. Он вошел в комнату и застал Лотту в разгар спора с отцом: старик
желал, невзирая на болезнь, самолично отправиться на место преступления.
Преступник ещё не был обнаружен, убитого нашли утром на пороге дома, имелись
кое-какие подозрения: покойный служил в работниках у одной вдовы, которая
держала раньше другого работника и не добром рассталась с ним.
Услышав эти слова, Вертер стремительно вскочил. «Быть не
может! воскликнул он. — Я сейчас же, сию минуту бегу туда». Он поспешил в
Вальхейм, воспоминания оживали перед ним, он ни минуты не сомневался, что
убийство совершил тот самый парень, который не раз беседовал с ним и так стал
ему близок.
Ему пришлось пройти под липами, чтобы добраться до харчевни,
куда отнесли тело, и вид любимого уголка на этот раз ужаснул его. Порог, где
так часто играли соседские дети, был запачкан кровью. Любовь и верность —
лучшие человеческие чувства — привели к насилию и убийству. Могучие деревья
стояли оголенные и заиндевелые, с пышной живой изгороди, поднимавшейся над
низенькой церковной отрадой, облетела листва, и сквозь сучья виднелись покрытые
снегом могильные плиты.
Едва он подошел к харчевне, перед которой собралось все
село, как поднялся шум. Издалека показалась кучка вооруженных людей, и в толпе
закричали, что ведут убийцу. Вертер стал смотреть вместе со всеми и убедился в
своей правоте. Убийца был тот самый работник, который так любил свою
хозяйку-вдову. Бедный малый бродил по окрестностям, полный затаенной злобы и
тихого отчаяния, и ещё недавно повстречался ему.
«Что ты сделал, несчастный!» — крикнул Вертер, бросаясь
к арестованному. Тот посмотрел на него задумчиво, помолчал и наконец отчеканил
невозмутимым тоном:
«Не бывать ей ни с кем и с ней никому не бывать!» Его
ввели в харчевню, а Вертер поспешил прочь.
Это страшное, жестокое впечатление произвело в нем
полный переворот, на миг стряхнуло с него грусть, уныние, тупую покорность.
Жалость властно захватила его, он решил во что бы то ни стало спасти того
человека. Он так понимал всю глубину его страдания, так искренне оправдывал его
даже в убийстве, так входил в его положение, что твердо рассчитывал внушить
свои чувства и другим. Ему не терпелось встать на защиту несчастного, пламенные
речи просились с его губ, он спешил в охотничий дом и по дороге уже приводил
вполголоса все те доводы, с которыми выступит перед амтманом.
Войдя в комнату, он застал там Альберта и на миг
растерялся, но вскоре снова овладел собой и поспешил изложить амтману свое
мнение. Хотя Вертер с величайшей искренностью, горячностью и страстностью
говорил все то, что может сказать человек в оправдание Человека, старик
покачивал головой, — как и следовало ожидать, ничуть не тронутый его
словами. Наоборот, он прервал нашего приятеля, стал резко возражать ему и
порицать за то, что он берет под защиту убийцу. Затем указал, что таким путем
недолго упразднить все законы и подорвать устои государства, и в заключение
добавил, что не может взять на себя ответственность в подобном деле, а должен
дать ему надлежащий законный ход.
Вертер все ещё не сдавался, он просил, чтобы амтман хотя
бы посмотрел сквозь пальцы, если арестованному помогут бежать. Амтман не
согласился и на это. Наконец, в разговор вмешался Альберт и тоже встал на сторону
старика. Вертер оказался в меньшинстве и, глубоко удрученный отправился домой,
после того как амтман несколько раз повторил: «Ему нет спасения!»
Как сильно он был потрясен этими словами, видно из
записочки, найденной среди его бумаг и относящейся, очевидно, к тому же дню:
«Тебе нет спасения, несчастный! Я вижу, что нам нет спасения».
Всё, что Альберт напоследок в присутствии амтмана
говорил о деле арестованного, до крайности возмутило Вертера: ему почудился в
этом выпад против него самого, и хотя по зрелом размышлении он разумом понял,
что оба его собеседника правы, у него все же было такое чувство, что, допустив
и признав их правоту, он отречется от своей внутренней сущности.
Среди бумаг его мы нашли запись, которая касается этого
вопроса и, пожалуй, исчерпывающе выражает его отношение к Альберту: «Сколько бы
я ни говорил и ни повторял себе, какой он честный и добрый, — ничего не
могу с собой поделать, — меня от него с души воротит; я не в силах быть
справедливым».
Вечер был теплый, начало таять, и потому Лотта с
Альбертом отправились домой пешком. Дорогой она то и дело оглядывалась, как
будто искала Вертера. Альберт заговорил о нем, порицая его и все же отдавая
должное его достоинствам. Попутно он коснулся его несчастной страсти и заметил,
что хорошо было бы удалить его.
— Я желаю этого также ради нас с тобой, —
сказал он, — и прошу тебя, постарайся изменить характер его отношений к
тебе, не поощряй его частых визитов. Это всем бросается в глаза. Я знаю, что
уже пошли пересуды.
Лотта промолчала; Альберта, по-видимому, задело ее
молчание, во всяком случае, он с тех пор не упоминал при ней о Вертере, когда
же упоминала она сама, он либо обрывал разговор, либо переводил его на другую
тему.
Безуспешная попытка спасти несчастного была последней
вспышкой угасающего огня; с тех пор Вертер ещё глубже погрузился в тоску и
бездействие и чуть не дошел до исступления, когда услыхал, что его думают
вызвать свидетелем против обвиняемого, который решил теперь все отрицать.
Он мысленно перебирал свои промахи на служебном поприще,
припомнил и неприятность, постигшую его, когда он состоял при посольстве, а
заодно и все, в чем он когда-нибудь не успел, чем был обижен. Во всем этом он
находил оправдание своей праздности, не видел для себя никакого исхода, считал
себя неспособным к повседневным житейским трудам, и так, отдавшись этому
своеобразному течению мыслей и своей всепоглощающей страсти, проводя время в
однообразном и безрадостном общении с милой и любимой женщиной, тревожа ее
покой, расшатывая свои собственные силы, без смысла и надежды растрачивая их,
он неудержимо приближался к печальному концу.
О его смятении и муках, о том, как, не зная покоя,
метался он из стороны в сторону, как опостылела ему жизнь, красноречиво
свидетельствуют несколько оставшихся после него писем, которые мы решили
привести здесь.
|
