19 июня
Не помню, на чем я остановился в прошлый раз. Одно
помню, что до постели я добрался в два часа ночи и что если бы я мог болтать с
тобой, а не писать, то продержал бы тебя, должно быть, до самого утра.
Я не рассказал ещё, что произошло на обратном пути с
бала, а сегодня у меня опять мало времени.
Что это был за великолепный восход солнца! Вокруг
окропленный дождем лес и освеженные поля! Наши спутницы задремали. Она
спросила, не хочется ли мне последовать их примеру, я могу не стесняться ее
присутствием. «Пока передо мной сияют эти глаза, — сказал я, смело глядя
на нее, — мне сон не грозит». Оба мы бодрствовали до самых ее ворот, когда
служанка потихоньку отворила ей и на ее расспросы ответила, что все
благополучно, а отец и малыши ещё спят. На этом я расстался с ней, попросив
разрешения навестить ее в тот же день. Она разрешила, и я приехал, и с тех пор
солнце, месяц и звезды могут преспокойно совершать свой путь, я не знаю, где
ночь, где день, я не вижу ничего кругом.
21 июня
Я переживаю такие счастливые дни, какие господь
приберегает для своих святых угодников, и что бы со мной ни случилось, я не
посмею сказать, что не познал радостей, чистейших радостей жизни.
Ты представляешь себе мой Вальхейм: там я прочно
обосновался, оттуда мне полчаса пути до Лотты, а подле нее я становлюсь сам
собой и ощущаю все счастье, доступное человеку.
Думал ли я, избирая Вальхейм целью своих прогулок, что
он расположен так близко к небесам! Как часто во время дальних странствий видел
я охотничий дом, средоточие всех моих желаний, то с холма, то с равнины над
рекой!
Милый Вильгельм, я не раз задумывался над тем, как
сильна в человеке жажда бродяжничать, делать новые открытия, как его манят
просторы; но наряду с этим в нас живет внутренняя тяга к добровольному
ограничению, к тому, чтобы катиться по привычной колее, не оглядываясь по
сторонам.
Поразительно, право! Когда я приехал сюда и с пригорка
оглядывал долину, — до чего же все вокруг притягивало меня. Вон тот лесок:
хорошо бы нырнуть в его тень! И вершина вон той горы: хорошо бы оттуда обозреть
всю окрестность! И примыкающие друг к другу холмы и укромные долины: хорошо бы
углубиться в них! Я бежал туда и возвращался, не найдя того, на что надеялся.
Будущее — та же даль! Необъятная туманность простерта перед нашей душой;
ощущения наши теряются в ней, как и взгляды, и ах! как же мы жаждем отдать себя
целиком, проникнуться блаженством единого, великого, прекрасного чувства. Но,
увы, когда мы достигаем цели, когда «там» становится «тут», все оказывается
прежним, и мы снова сознаем свое убожество, свою ограниченность, и душа наша
томится по ускользнувшей усладе.
Так неугомоннейший бродяга под конец стремится назад, в
отчизну, и в своей лачуге, на груди жены, в кругу детей, в заботах об их
пропитании находит блаженство, которого тщетно искал по всему свету.
Когда я утром, на заре, отправляюсь в Вальхейм и там, в
огороде при харчевне, сам рву для себя сахарный горошек, сажусь, чищу его и
попутно читаю Гомера; когда я выбираю на кухоньке горшок, кладу в него масла,
накрыв крышкой, ставлю стручки на огонь и подсаживаюсь, чтобы время от времени
помешивать их, тогда я очень живо воображаю, как дерзкие женихи Пенелопы[17] убивали, свежевали и
жарили быков и свиней. Ничто не вызывает во мне такого тайного и непритворного
восхищения, как этот патриархальный быт, и меня радует, когда я могу без
натяжки переносить его черты в мое собственное повседневное существование.
Как отрадно мне всем сердцем ощущать бесхитростную,
безмятежную радость человека, который кладет себе на стол взращенный своими
руками кочан капусты и в одно мгновенье переживает вновь все хорошее, что
связано с ним, — ясное утро, когда сам сажал его, и теплые вечера, когда
его поливал и радовался, глядя, как он растет.
|
