Увеличить |
8 февраля
Уже неделю у нас стоит отвратительная погода, и меня это
только радует; с тех пор как я здесь, не было ни одного погожего дня, которого
бы мне кто-нибудь не испортил и не отравил. А теперь, когда льет дождь, когда
метет, морозит, тает, я думаю: что ж, дома будет не хуже, чем на улице, и
наоборот — и мне становится легче. Когда солнце встает утром и обещает ясный
день, я не могу удержаться, чтобы не воскликнуть: вот божий дар, который они
постараются отнять друг у друга! Они все отнимают друг у друга! Здоровье,
доброе имя, радость, покой! И чаще всего по недомыслию, тупости и ограниченности,
а послушать их, — так с наилучшими намерениями. Иногда я готов на коленях
молить их не раздирать с такой яростью собственные внутренности.
17 февраля
Боюсь, что мы с моим посланником недолго будем терпеть
друг друга. Это положительно несносный старик. Его способы работы и ведения дел
настолько смехотворны, что я принужден перечить ему и часто делаю по-своему, на
что он, понятно, обижается.
Кончилось тем, что он нажаловался на меня при дворе, и
министр выразил мне порицание, очень мягкое, но все же порицание, и я уже
собрался подавать в отставку, как вдруг получил от него приватное письмо[22], такое письмо, перед
мудрым, возвышенным и благородным содержанием которого я мог только
преклониться. Как он выговаривает мне за чрезмерную обидчивость и, отдавая
должное юношескому задору, проглядывающему в моих сумасбродных идеях о полезной
деятельности, о влиянии на других и вмешательстве в важные дела, пытается не
искоренить их, а лишь смягчить и направить по тому пути, где они найдут себе
верное применение и. окажут плодотворное действие! Понятно, что это на целую
неделю ободрило и умиротворило меня.
Великая вещь — душевное спокойствие и довольство собой.
Только б не было, милый друг, это сокровище столь же хрупким, сколь оно ценно и
прекрасно!
20 февраля
Благослови вас господь, мои дорогие, и даруй вам все те
радости, которых он лишает меня.
Спасибо тебе, Альберт, за то, что ты обманул меня! Я
ждал известия о дне вашей свадьбы и решил в тот самый день торжественно снять
со стены силуэт Лотты и спрятать его среди всяких бумаг. Теперь вы уже
супружеская чета, а портрет все ещё на стене! Пусть там и остается! А почему бы
и нет? Я знаю, я тоже с вами, не в ущерб тебе живу в сердце Лотты, занимаю там
второе место, и хочу, и должен сохранить его. О, я с ума бы сошел, если бы она
могла забыть… Альберт, эта мысль для меня — ад, Альберт, прощай! Прощай,
небесный ангел! Прощай, Лотта!
15 марта
У меня была неприятность, из-за которой мне придется
уехать отсюда: от досады я скрежещу зубами! Теперь уж эту дьявольскую историю
ничем не исправишь, а виноваты в ней вы одни, вы же меня подстрекали, погоняли
и заставляли взять место, которое было не по мне. Вот теперь получили и вы и я!
А чтобы ты не говорил как всегда, будто мои сумасбродные фантазии всему виной,
изволь, сударь, выслушать подробный рассказ, изложенный с точностью и беспристрастием
летописца.
Граф фон К. любит и отличает меня: это дело известное, я
тебе об этом говорил уже сотни раз. Так вот вчера был я приглашен к обеду, а
как раз в этот день по вечерам у него собираются знатные кавалеры и дамы; я об
этом обществе никогда не помышлял, а потому понятия не имел, что нам,
подначальным, там не место. Отлично. Я отобедал у графа; встав из-за стола, мы
прогуливались взад и вперед по большой зале, я беседовал с ним, потом к нам
присоединился полковник Б., и так наступил час съезда гостей. Мне и в голову
ничего не приходит, как вдруг появляются высокородная госпожа фон С. с супругом
и свежевылупившейся плоскогрудой гусыней-дочкой в аккуратном корсетике и en
passant на аристократический манер таращат глаза и раздувают ноздри, а так как
эта порода глубоко противна мне, я сразу же собрался откланяться и только ждал,
чтобы граф избавился от их несносной болтовни, но тут вошла моя приятельница
фрейлейн Б. При виде ее мне, как всегда, сделалось немножко веселее на душе, я
не ушел и встал позади ее кресла и только через некоторое время заметил, что
она говорит со мной менее непринужденно, чем обычно, и как-то смущена. Это меня
поразило. «Неужто и она такая же, как все?» — подумал я в обиде, и решил уйти,
и все-таки остался, потому что не хотел этому верить, искал ей оправдания, и
ждал от нее приветливого слова, и… кто его знает, почему ещё. Тем временем
гости съезжались. Барон Ф. во всей амуниции из коронационной поры Франца I[23], гофрат Р., которого здесь
титулуют in qualitate господином фон Р., с глухой супругой и другие, не
исключая и оборвыша И., подправляющего свой устарелый гардероб новомодными
заплатами. Гости валят толпой, я беседую кое с кем из знакомых, все отвечают
крайне лаконически. Я ничего не понимал… и занимался исключительно моей
приятельницей Б. Я не видел, что женщины шушукались между собой на другом конце
залы, что потом стали перешептываться и мужчины, что госпожа фон С. говорила с
графом (все это рассказала мне впоследствии фрейлейн Б.), после чего граф
направился ко мне и увлек меня в амбразуру окна.
«Ведь вам известны наши дикие нравы, — сказал
он. — Я вижу, что общество недовольно вашим присутствием. Я ни в коем
случае не хотел бы…»
«Ваше превосходительство, — перебил я, —
простите меня, ради бога; мне давно следовало догадаться самому, но, я знаю, вы
извините мою оплошность… Я сразу же собрался откланяться, но некий злой гений
удержал меня», добавил я с улыбкой, отвешивая поклон. Граф сжал мне руки с
горячностью, которой было сказано все. Я незаметно покинул пышное общество,
вышел, сел в кабриолет и поехал в М. посмотреть с холма на закат солнца и
почитать из моего любимого Гомера великолепную песнь о том, как Улисс был
гостем радушного свинопаса. И все было отлично.
Возвращаюсь я вечером к ужину; в трактире осталось очень
мало посетителей; они играли в кости на углу стола, откинув скатерть. Вдруг
появляется добрейший Аделин, увидев меня, снимает шляпу, подходит ко мне и
спрашивает шепотом: «У тебя была неприятность?» — «У меня?..» — говорю я. «Да
как же, граф выставил тебя вон». — «Черт с ним и со всеми, я рад был
очутиться на свежем воздухе», — ответил я. «Хорошо, что ты так легко
принимаешь это. Одно мне досадно: об этом уже толкуют повсюду». Тут только эта
история задела меня за живое. Мне казалось, что всякий, кто приходил к столу и
смотрел на меня, только потому на меня и смотрит. И я злился.
А уже сегодня, куда я ни пойду, всюду меня жалеют,
завистники же мои, по слухам, торжествуют и говорят: «Вот до чего доводит
заносчивость, когда люди кичатся своим ничтожным умишком и считают, что им все
дозволено», — и тому подобный подлый вздор. От всего этого впору всадить
себе в сердце нож. Что бы ни толковали о независимости, а хотел бы я видеть
человека, который спокойно слушал бы, как бездельники, имея против него козырь,
судачат о нем; если их болтовня пустая, тогда, конечно, можно пренебречь ею.
|