Увеличить |
5 сентября
Она написала своему мужу записочку в деревню, где он
находится по делам. Записка начиналась: «Дорогой, любимый, возвращайся как
можно скорее! Жду тебя с несказанной радостью». Тут как раз явился один
приятель и сообщил, что по некоторым причинам мужу придется задержаться.
Записка не была отослана, а вечером попала мне в руки. Я прочел ее и улыбнулся;
она спросила, чему я улыбаюсь. «Воображение — поистине дар богов! —
вскричал я. — Я на миг вообразил, будто это написано мне». Она прервала
разговор, он явно был ей неприятен, я замолчал тоже.
6 сентября
Долго я не решался сбросить тот простой синий фрак, в
котором танцевал с Лоттой; но под конец он стал совсем неприличным. Тогда я
заказал новый, такой же точно, с такими же отворотами и обшлагами, и к нему
опять желтые панталоны и жилет.
Все же он не так мне приятен. Не знаю… может быть, со
временем я полюблю и его.
12 сентября
Она уезжала на несколько дней за Альбертом. Сегодня я
вошел к ней в комнату; она поднялась мне навстречу, и я с невыразимой радостью
поцеловал ее руку. С зеркала вспорхнула и села к ней на плечо канарейка. «Новый
друг! — сказала она и приманила птичку к себе на руку. — Я купила ее
для моих малышей. Посмотрите, какая прелесть! Когда я даю ей хлеба, она машет
крылышками и премило клюет. И целует меня, смотрите!» Она подставила птичке
губы, и та прильнула так нежно к милым устам, словно ощущала всю полноту
счастья, которое было ей дано.
«Пусть поцелует и вас», — сказала она и протянула
мне канарейку. Клювик проделал путь от ее губ к моим, и когда он щипнул их, на
меня повеяло предчувствием сладостного упоения.
«В ее поцелуе есть доля алчности, — заметил
я. — Она ищет пропитания, и пустая ласка не удовлетворяет ее».
«Она ест у меня изо рта», — сказала Лотта и
протянула ей несколько крошек, зажав их между губами, на которых сияла улыбка
невинно-участливой любви. Я отвернулся. Зачем она это делает? Зачем раздражает
мое воображение картинами неземной чистоты и радости, зачем будит мое сердце от
сна, в который погружает его порой равнодушие к жизни? Впрочем, что я? Она так
мне верит! Она знает, как я люблю ее!
15 сентября
Меня бесит, Вильгельм, когда я вижу людей, не умеющих
ценить и беречь то, что ещё есть хорошего на земле. Ты, конечно, помнишь
ореховые деревья, под которыми мы сидели с Лоттой у славного ш-ского пастора,
великолепные ореховые деревья, всегда доставлявшие мне истинное наслаждение.
Какой уют, какую прохладу давали они пасторской усадьбе, какие они были
ветвистые! И сколько с ними связано воспоминаний о почтенных
священнослужителях, посадивших их в давно минувшие годы! Школьный учитель
слышал от своего деда имя одного из них и не раз его поминал: прекрасный,
говорят, был человек, и я свято чтил его память под сенью этих деревьев.
Поверишь ли, учитель со слезами на глазах говорил вчера о том, что их срубили.
Срубили! Я вне себя от бешенства! Я способен прикончить того мерзавца, который
нанес им первый удар. Если бы у меня во дворе росли такие деревья и одно из них
погибло от старости, я бы горевал всей душой, а чему мне теперь приходится быть
свидетелем! Одно только отрадно, дорогой друг! Есть ещё человеческие чувства!
Все село ропщет, и, надо надеяться, пасторша ощутит на масле, яйцах и прочих
приношениях, какую рану она нанесла своему приходу. Ибо зачинщица всему она,
жена нового пастора (наш старик уже умер). Хилое, хворое создание, имеющее
веские причины относиться неприязненно к миру, потому что она-то никому не
внушает приязни. Она глупа, а мнит себя ученой, говорит о пересмотре канона,
ратует за новомодное морально-критическое преобразование христианства, пожимает
плечами по поводу лафатеровских фантазий[24],
а сама так больна, что не в состоянии радоваться божьему миру. Только такая
тварь и могла срубить мои ореховые деревья. Подумай, я никак не могу прийти в
себя!.. От палых листьев у нее, видишь ли, грязно и сыро во дворе, деревья
заслоняют ей свет, а когда поспевают орехи, мальчишки сбивают их камнями, и это
действует ей на нервы, это мешает ее глубоким размышлениям, мешает взвешивать
сравнительные достоинства Кенникота[25],
Землера и Михаэлиса[26].
Видя недовольство обитателей села и в особенности стариков, я спросил их: «Как
же вы это потерпели?» — «У нас, когда староста чего захочет, против его воли не
пойдешь». А все-таки есть на свете справедливость! Пастору самому несладко
приходится от жениных причуд, так он решил хоть извлечь из них прибыль и поделиться
ею со старостой. Об этом проведала палата и заявила: «Руки прочь!» (Она издавна
предъявляла права на ту часть пасторской усадьбы, где стояли деревья) — и
продала их с торгов. И вот они лежат. Ах, будь я государем, я бы показал всем
им — пасторше, старосте и палате… Государем! Да будь я государем, разве трогали
б меня деревья в моей стране!
|