 Увеличить |
Глава XXIV
О величии римлян
Этому
поистине неисчерпаемому предмету я намерен уделить всего несколько слов; моя
цель – показать недомыслие тех, кто пытается сравнивать с величием римлян
жалкое величие нашего времени. В седьмой книге «Дружеских писем» Цицерона (пусть
филологи, если того пожелают, лишат их названия «Дружеских», ибо оно и в самом
деле не очень-то подходит, и те, кто вместо «Дружеские» именует их письмами ad
familiares [2159],
могут извлечь кое-какие доводы в свою пользу из того, что в своем «Жизнеописании
Цезаря» сообщает Светоний [2160],
а именно, что и у Цезаря был целый том писем, написанных им ad
familiares) – так вот в этой седьмой книге есть одно письмо Цицерона к
Цезарю, находившемуся в то время в Галлии. В этом письме Цицерон воспроизводит
слова, содержавшиеся в конце письма, полученного им перед тем от Цезаря. Вот
они: «Что касается Марка Фурия, о котором ты отзываешься с такой похвалой, то я
сделаю его, если такова твоя воля, царем Галлии. И вообще, если ты хочешь
выдвинуть кого-нибудь из своих друзей, присылай этого человека ко мне» [2161].
Для простого римского гражданина, каким был тогда Цезарь, было уже не внове
располагать по своему усмотрению целыми царствами, ибо к тому времени он успел
отнять у Дейотара [2162]
его престол, чтобы отдать его некоему знатному пергамцу по имени Митридат. И
те, кто описывает нам жизнь Цезаря, перечисляют еще несколько проданных им
государств; да и Светоний рассказывает [2163], что Цезарь вытянул с
одного раза из царя Птолемея три миллиона шестьсот тысяч экю, то есть почти
столько же, за сколько тот мог бы продать свое царство:
Tot Galatae, tot Pontus eat, tot
Lydia nummis. [2164]
Марк
Антоний говаривал, что величие римского народа проявляется не столько в том,
что он взял, сколько в том, что он роздал [2165]; и все же за несколько
веков до Антония этот народ отнял нечто настолько значительное, что во всей
истории Рима я не знаю никакого другого события, которое сообщало бы его имени
большую славу и большее уважение. Антиох [2166] владел в те времена
всем Египтом и готовился предпринять захват Кипра и прочих зависимых от него
областей. В самый разгар одерживаемых этим царем побед к нему прибыл с
поручением от сената Гай Попилий; он начал с того, что отказался коснуться
царской руки, пока царь не прочтет врученного им послания. Антиох, прочитав это
послание, заявил Попилию, что ему потребуется время на размышление. Тогда
Попилий очертил находившимся у него прутиком место, на котором стоял Антиох, и
сказал, обращаясь к нему: «Сообщи, не выходя из этого круга, ответ, который я
мог бы доставить сенату». Антиох, пораженный решительностью столь безоговорочно
предъявленного ему повеления, подумав немного, ответил: «Я выполню все, что
приказывает сенат».
После
этого Попилий обратился к нему с приветствием, какое отныне подобало ему, как
«другу римского народа». Отказаться от столь беспредельной власти, и притом
тогда, когда судьба так благоприятствовала ему, – и все это под
впечатлением каких-то трех строк послания! И он был, разумеется, прав,
приказав, как он сделал, сообщить через своих послов сенату римской республики,
что он принял его приказания с таким же благоговением, как если бы они исходили
от бессмертных богов.
Все
царства, завоеванные Августом по праву войны, он возвратил тем, кто владел ими
прежде, или раздарил чужеземцам. И по этому поводу Тацит, рассказывая о
Когидуне, короле бриттов, одной замечательно удачной черточкой дает нам
почувствовать всю бесконечность могущества римлян. Римляне, говорит он, имели
обыкновение еще с древнейших времен оставлять во владении побежденных царей,
под их властью, принадлежавшие им ранее царства, «дабы располагать даже царями
в качестве орудий порабощения» – ut haberent instrumenta servitutis et
reges [2167].
Весьма вероятно, что Сулейман [2168],
который, как мы видели, весьма милостиво отнесся к венгерскому королевству и
некоторым другим государствам, руководствовался при этом скорее указанными выше
соображениями, а не тем, какое имел обыкновение приводить в объяснение своих
действий, а именно – что «он пресыщен и обременен таким множеством
монархий и владений».
Глава XXV
О том, что не следует
прикидываться больным
У
Марциала есть удачная эпиграмма (ибо не все его эпиграммы одинакового
достоинства), в которой он рассказывает забавную историю о Целии. Последний, не
желая быть на ролях придворного у некоторых римских вельмож –
присутствовать при церемонии их вставания, находиться при них и сопровождать
их – притворился страдающим подагрой. Стремясь отвести всякие сомнения в
подлинности своей болезни, он стал лечиться от подагры: ему смазывали и
закутывали ноги, и он до того естественно подделывался своим внешним видом и
манерой держаться под подагрика, что под конец судьба ниспослала ему это
счастье на деле:
Tantum cura potest et ars doloris!
Desiit fingere Caelius
podagram. [2169]
Где-то у
Аппиана [2170],
насколько мне помнится, я прочитал о подобном же случае с одним римлянином,
который, чтобы не попасть в проскрипционные списки, составлявшиеся триумвирами,
и желая ускользнуть от бдительности своих гонителей, не только скрывался
переодетым, но еще и притворялся одноглазым. Когда он обрел большую свободу
действий и решил снять пластырь, которым долгое время был заклеен один его
глаз, то обнаружил, что действительно потерял зрение на этот глаз. Возможно,
что в связи с длительным бездействием этого глаза зрение в нем ослабело, но зато
увеличилась зоркость другого глаза. Ибо нередко мы наблюдаем, что закрытый глаз
передает работающему часть своих функций, благодаря ему глаз, принявший весь
труд на себя одного, как бы увеличивается и расширяется за этот счет. Нечто
подобное могло произойти и в случае, приводимом Марциалом: отвычка Целия от
ходьбы, укутывания ног и другие лечебные средства могли вызвать у его мнимого
подагрика первые признаки этой болезни.
Читая у
Фруассара [2171]
об одном отряде молодых английских рыцарей, которые, до переправы во Францию и
до совершения каких-то там подвигов в войне с нами, все носили повязку на левом
глазу, я часто весело смеялся при мысли, что с ними должно было приключиться то
же, что и в приведенных случаях, и при возвращении в Англию они все предстали
кривыми перед своими возлюбленными, ради которых пустились в это предприятие.
Матери
правы, когда бранят детей за то, что они подражают слепым, хромым, косоглазым,
людям с какими-либо другими физическими недостатками, ибо, кроме того, что это
может причинить вред не сложившемуся еще организму ребенка, получается так, как
будто судьба нас подстерегает, чтобы поймать на этом; мне довелось слышать о
многих случаях, когда люди, изображавшие какую-нибудь болезнь, потом и в самом
деле заболевали ею.
С давних
пор я до того привык – хожу ли пешком, езжу ли верхом – держать в
руках трость или палку, что даже нахожу в этом известное изящество и мне
нравится опираться на палку. Многие пугали меня тем, что когда-нибудь судьба
обратит мое щегольство в печальную необходимость. Я льщу себя поэтому надеждой,
что буду в таком случае первым подагриком во всем моем роде.
Однако
вернемся к затронутой теме и поговорим еще о слепоте. Плиний сообщает [2172] о
случае, когда человек, вообразив себя во сне слепым, на другой день
действительно ослеп, совершенно не болев до этого. Сила воображения, как я
утверждал в другом месте [2173],
могла при этом сыграть свою роль, и кажется, что это мнение разделяет и Плиний;
но более вероятно, что внутренние ощущения потери зрения, которые испытывал
организм и причину которых установят, если им угодно будет, врачи, явились
поводом для такого сна.
Приведем
еще один близкий к этому случай, о котором рассказывает в одном из своих писем
Сенека. «Ты знаешь, – пишет Сенека Луцилию [2174], – что Гарпаста,
шутиха моей жены, осталась у меня в доме в этой должности, перешедшей к ней по
наследству, ибо что касается меня, то я не выношу подобных уродов, и если мне
хочется посмеяться над шутом, мне незачем для этого далеко ходить: я смеюсь над
собой. И вдруг Гарпаста ослепла. Я рассказываю тебе о странном, но истинном
происшествии; эта несчастная не сознает, что она ослепла и непрерывно требует
от своего слуги, чтобы он увел ее из моего дома, ссылаясь на то, что у меня
слишком темно. Поверь мне: тот самый недостаток, который вызывает в нас улыбку
по ее адресу, присущ каждому из нас; никто не сознает, что он скуп или жаден.
Слепые нуждаются в поводыре, мы же обязаны заботиться о себе сами. Я не
тщеславен, – говорим мы, – но в Риме нельзя жить иначе; я не мот, но
такой город обязывает к большим тратам; не моя вина, если я вспыльчив и еще не
выработал себе твердого уклада жизни; в этом повинна молодость. Не будем искать
причину зла вне нас, оно сидит в нас, в самом нашем нутре. И именно потому, что
мы не сознаем своей болезни, нам так трудно исцелиться. Если не начать лечиться
при первых признаках заболевания, то как справиться с таким количеством язв и
недугов? Но у нас есть такое прекрасное лекарство, как философия: в отличие от
других средств, радующих нас только после выздоровления, философия одновременно
и радует и исцеляет нас».
Таковы
слова Сенеки, который увел меня далеко от темы, но и в перемене есть польза.
|
