Увеличить |
Глава VII
О почетных наградах
Описывающие
жизнь Цезаря Августа [1040]
отмечают, что в воинском деле он был поразительно щедр в раздаче даров всем
тем, кто этого заслуживал, но вместе с тем был столь же скуп в раздаче чисто
почетных наград. Между тем сам он получил множество воинских наград от своего
дяди [1041],
еще не успев ни разу побывать на поле сражения. Хорошей выдумкой, утвердившейся
в большинстве стран мира, было установление некоторых малозначительных и ничего
не стоящих знаков отличия для награждения и почтения добродетели, к числу
которых относятся лавровые, дубовые, миртовые венки, особые виды одежды,
привилегия проезжать на колесницах по городу или ночные шествия с факелами,
право занимать особое место в публичном собрании, прерогатива носить известные
титулы и прозвища, иметь определенные знаки в гербе и тому подобные вещи. Этот
обычай в различных формах был принят у многих народов и до сих пор остается в
силе.
Что
касается нас, французов, и некоторых соседних с нами народов, то у нас для
этого введены рыцарские ордена. Это поистине очень хороший и полезный обычай
отмечать заслуги выдающихся и исключительных людей, выделять и награждать их
при помощи пожалований, нисколько не обременяющих общество и ничего не стоящих
государству. Между тем из опыта древних и нашего собственного известно, что
выдающиеся люди больше домогались таких наград, чем денежных и доходных
пожалований; это вполне понятно и имеет веские основания. Действительно, если к
награде, которая должна быть только почетной, примешиваются другие блага и
богатства, то это сочетание вместо того, чтобы усилить почет, снижает и
уменьшает его. Издавна прославленный у нас орден святого Михаила [1042]
имел то огромное преимущество, что он не связан был ни с какими другими
благами. Поэтому не было такого чина и звания, которого дворянство домогалось
бы с большим рвением и пылом, чем этого ордена; не было положения, которое
приносило бы больше уважения и почета, ибо в этом случае добродетель стремилась
получить и получала наиболее подходящую награду, в которой было больше славы,
нежели выгоды. Действительно, все остальные награды не связаны с таким почетом,
так как они даются по самым различным поводам. Деньгами награждают слугу за его
заботы, гонца за его усердие; ими награждают за обучение танцам, фехтованию,
красноречию, а также за самые низменные услуги; оплачивается даже и порок, как,
например, лесть, сводничество, измена; поэтому нет ничего удивительного в том,
что добродетель менее охотно принимает эту избитую монету и стремится к
получению той вполне благородной и почетной награды, которая ей лучше всего
подходит. Август поэтому с полным основанием был более расчетлив и скуп при
раздаче почетных наград, чем обычных, тем более что почет – это не
заурядное явление, а исключительное, так же как и добродетель:
Cui malus est nemo, quis bonus esse
potest? [1043]
Желая
рекомендовать какого-нибудь человека, не отмечают, что он заботится о
воспитании своих детей, ибо это явление обычное, как бы похвально оно ни было.
Я не думаю, чтобы какой-нибудь спартанец хвастался своей доблестью, ибо это
была добродетель, широко распространенная среди этого народа; и столь же мало
спартанцы склонны были хвастаться своей верностью и презрением к богатству. Как
бы велика ни была добродетель, но если она вошла в привычку, то не стоит
награды, и я даже не уверен, назовем ли мы ее великой, если она стала обычной.
Так как
вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на том, что они
присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача их равносильна
сведению их на нет. Если бы даже в наше время было больше людей, заслуживающих
этот орден, чем в прошлые времена, то все же не следовало бы подрывать его
ценность. Я вполне допускаю, что значительно большее число людей в настоящее
время достойно этого ордена, ибо из всех добродетелей воинская доблесть
распространяется с наибольшей быстротой. Существует другая доблесть –
истинная, совершенная и философская, о которой я здесь не говорю (пользуясь словом
«доблесть» в обычном, принятом у нас смысле); она более значительна, чем
воинская доблесть, более полноценна и заключается в стойкости и силе нашей
души, которая с одинаковым презрением относится ко всем враждебным ей
обстоятельствам; эта доблесть всегда себе равна, неизменна и постоянна, и
обычная наша доблесть – лишь очень слабое отражение ее. Привычка, обычай,
воспитание и пример играют огромную роль в укреплении воинской доблести и
содействуют широкому распространению ее, в чем легко убедиться на опыте наших
гражданских войн. И если бы кто-нибудь сумел объединить нас в настоящее время и
направить весь наш народ на одно общее дело, то вновь могла бы расцвести наша
древняя военная слава. Не подлежит сомнению, что награждение орденом в прежние
времена имело в виду не только это соображение, оно предусматривало и более
далекую цель. Присвоение ордена всегда было награждением не просто лишь
доблестного воина, но прославленного военачальника. Умение повиноваться не
заслуживало столь почетной награды. Для получения ордена в прежние времена
требовался более всеобъемлющий военный опыт; военному человеку надо было
обнаружить самые выдающиеся способности: Neque enim eaedem militares et
imperatoriae artes sunt [1044],
и, кроме того, он должен был по своему положению подходить к этому званию. Но
если бы даже оказалось, что в настоящее время найдется гораздо больше людей,
заслуживающих этой награды, чем раньше, то все же я считаю, что не следовало бы
раздавать ее с большей легкостью, и было бы даже предпочтительней не давать ее
всем тем, кто заслужил эту награду, чем навсегда свести на нет – как это
делается у нас – столь полезный обычай. Ни один благородный человек не
сочтет возможным хвалиться тем, что у него есть общего со многими другими, и
те, кто в настоящее время менее заслужил эту награду, делают вид, будто
относятся к ней с пренебрежением, чтобы таким образом стать в ряды тех, кого
обижают слишком частой раздачей этой обесцениваемой таким путем награды,
которая только этим последним и подобает.
Но
трудно рассчитывать на то, чтобы, ослабив и уничтожив этот орден, можно было
создать и сделать высоко почетной другую подобную ему награду. В тот смутный и
испорченный век, в какой мы живем, новый, недавно учрежденный орден [1045] с
самого же начала будет подточен действием тех же причин, которые разрушили
орден св. Михаила. Чтобы придать этому новому ордену авторитет, его следовало
бы раздавать с величайшей осмотрительностью и в весьма редких случаях; а между
тем в наше бурное время невозможно вести это дело с большой строгостью, твердо
держа его в руках. Кроме того, чтобы оно обрело популярность, нужно было бы
вытравить память о первом ордене и о том пренебрежении, в которое он впал.
Этот
вопрос мог бы послужить темой для рассуждения о доблести и ее отличии от других
добродетелей; но так как Плутарх неоднократно возвращался к этой теме, я не
стану ее касаться и приводить то, что он говорит по этому поводу. Но стоит
отметить, что наш народ выделяет доблесть (vaillance) из других добродетелей и
придает ей первостепенное значение, что явствует уже из самого ее названия,
происходящего от слова «достоинство» (valeur). Равным образом, когда мы
говорим, что такой-то весьма достойный или порядочный человек в стиле нашего
двора или нашего дворянства, то это означает, что речь идет о храбром,
доблестном человеке, то есть мы употребляем это название в том же смысле, как
это принято было в древнем Риме. Действительно, у римлян самое название
«добродетель» (virtus) проистекало от слова «сила» (то есть храбрость). Военное
призвание – самое важное, самое подходящее и единственное призвание
французского дворянства. Весьма возможно, что первой добродетелью, появившейся
среди людей и давшей одним из них превосходство над другими, и была именно эта
самая добродетель, с помощью которой более сильные и более храбрые приобрели
власть над более слабыми и заняли особое положение: с тех пор за ними
сохранилась эта честь и название.
Однако
возможно также, что эти народы, будучи весьма воинственными, особенно высоко
оценили ту из добродетелей, которая была им наиболее близка и казалась наиболее
достойной этого названия. Нечто подобное можно наблюдать у нас и в другой
области: неусыпная забота о целомудрии наших женщин приводит к тому, что, когда
мы говорим «хорошая женщина», «порядочная женщина», «почтенная и добродетельная
женщина», то имеем при этом в виду не что иное, как «целомудренная женщина», и
похоже на то, что, стремясь заставить женщин быть целомудренными, мы придаем
мало значения всем прочим их добродетелям и готовы простить им любой порок,
лишь бы они зато соблюдали целомудрие.
|