 Увеличить |
Книга вторая
Глава I
О непостоянстве наших
поступков
Величайшая
трудность для тех, кто занимается изучением человеческих поступков, состоит в
том, чтобы примирить их между собой и дать им единое объяснение, ибо обычно
наши действия так резко противоречат друг другу, что кажется невероятным, чтобы
они исходили из одного и того же источника. Марий Младший [873] в
одних случаях выступал как сын Марса, в других – как сын Венеры. Папа
Бонифаций VIII [874],
как говорят, вступая на папский престол, вел себя лисой, став папой, выказал
себя львом, а умер как собака. А кто поверит, что Нерон [875] – это подлинное
воплощение человеческой жестокости, – когда ему дали подписать, как
полагалось, смертный приговор одному преступнику, воскликнул: «Как бы я хотел
не уметь писать!» – так у него сжалось сердце при мысли осудить человека
на смерть. Подобных примеров великое множество, и каждый из нас может привести
их сколько угодно; поэтому мне кажется странным, когда разумные люди пытаются
иногда мерить все человеческие поступки одним аршином, между тем как
непостоянство представляется мне самым обычным и явным недостатком нашей природы,
свидетельством может служить известный стих насмешника Публилия:
Malum consilium est, quod mutari non
potest. [876]
Есть
некоторое основание составлять себе суждение о человеке по наиболее обычным для
него чертам поведения в жизни; но, принимая во внимание естественное
непостоянство наших обычаев и взглядов, мне часто казалось, что напрасно даже
лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми.
Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него, подгоняют под него
и истолковывают все поступки данного лица, а когда его поступки не укладываются
в эти рамки, они отмечают все отступления от них. С Августом [877],
однако, у них дело не вышло, ибо у этого человека было такое явное неожиданное
и постоянное сочетание самых разнообразных поступков в течение всей его жизни,
что даже самые смелые судьи вынуждены были признать его лишенным цельности,
неодинаковым и неопределенным. Мне труднее всего представить себе в людях
постоянство и легче всего – непостоянство. Чаще всего окажется прав в
своих суждениях тот, кто вникнет во все детали и разберет один за другим каждый
поступок.
На
протяжении всей древней истории не найдешь и десятка людей, которые подчинили
бы свою жизнь определенному и установленному плану, что является главной целью
мудрости. Ибо, как говорит один древний автор [878], если пожелать выразить
единым словом и свести к одному все правила нашей жизни, то придется сказать,
что мудрость – это «всегда желать и всегда не желать той же самой вещи».
«Я не считаю нужным, – говорил он, – прибавлять к этому: лишь бы
желание это было справедливым, так как, если бы оно не было таковым, оно не
могло бы быть всегда одним и тем же». Действительно, я давно убедился, что
порок есть не что иное, как нарушение порядка и отсутствие меры, и, следовательно,
исключает постоянство. Передают, будто Демосфен говорил [879], что «началом всякой
добродетели является взвешивание и размышление, а конечной целью и увенчанием
ее – постоянство». Если бы мы выбирали определенный путь по зрелом
размышлении, то мы выбрали бы наилучший, но никто не думает об этом:
Quod petiit spernit; repetit, quod
nuper omisit;
Aestuat, et vitae disconvenit ordine
toto. [880]
Мы
обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх и вниз, туда,
куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мы хотим, лишь в тот
момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное, которое принимает
окраску тех мест, где оно обитает. Мы отвергаем только что принятое решение,
потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-то непрерывное
колебание и непостоянство:
Ducimur, ut nervis alienis mobile
lignum. [881]
Мы не
идем – нас несет, подобно предметам, подхваченным течением реки, – то
плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она или бурлива:
nonne videmus
Quid sibi quisque velit nescire, et
quaerere semper
Commutare locum, quasi onus deponere
possit. [882]
Каждый
день нам на ум приходит нечто новое, и наши настроения меняются вместе с
течением времени:
Tales sunt hominum mentes, quali
pater ipse
Iuppiter auctifero lustravit lumine
terras. [883]
Мы
колеблемся между различными планами: в наших желаниях никогда нет постоянства,
нет свободы, нет ничего безусловного. В жизни того, кто предписал бы себе и
установил бы для себя в душе определенные законы и определенное поведение,
должно было бы наблюдаться единство нравов, порядок и неукоснительное
подчинение одних вещей другим.
Эмпедокл [884]
обратил внимание на одну странность в характере агригентцев: они предавались
наслаждениям так, как если бы им предстояло завтра умереть, и в то же время
строили такие дома, как если бы им предстояло жить вечно.
Судить о
некоторых людях очень легко. Взять, к примеру, Катона Младшего [885]: тут
тронь одну клавишу – и уже знаешь весь инструмент; тут гармония
согласованных звуков, которая никогда не изменяет себе. А что до нас самих, тут
все наоборот: сколько поступков, столько же требуется и суждений о каждом из
них. На мой взгляд, вернее всего было бы объяснять наши поступки окружающей
средой, не вдаваясь в тщательное расследование причин и не выводя отсюда других
умозаключений.
Во время
неурядиц в нашем несчастном отечестве случилось, как мне передавали, что одна
девушка, жившая неподалеку от меня, выбросилась из окна, чтобы спастись от
насилия со стороны мерзавца солдата, ее постояльца; она не убилась при падении
и, чтобы довести свое намерение до конца, хотела перерезать себе горло, но ей
помешали сделать это, хотя она и успела основательно себя поранить. Она потом
призналась, что солдат еще только осаждал ее просьбами, уговорами и посулами, но
она опасалась, что он прибегнет к насилию. И вот, как результат этого – ее
крики, все ее поведение, кровь, пролитая в доказательство ее
добродетели, – ни дать, ни взять вторая Лукреция [886]. Между тем я знал, что
в действительности она и до и после этого происшествия была девицей не столь уж
недоступной. Как гласит присловье, «если ты, будучи тих и скромен, натолкнулся
на отпор со стороны женщины, не торопись делать из этого вывод о ее
неприступности: придет час – и погонщик мулов свое получит».
Антигон [887], которому
один из его солдат полюбился за храбрость и добродетель, приказал своим врачам
вылечить его от болезни, которая давно его мучила. Заметив, что после
выздоровления в нем поубавилось бранного пыла, Антигон спросил его, почему он
так изменился и утратил мужество. «Ты сам, государь, тому причиной, –
ответил солдат, – ибо избавил меня от страданий, из-за которых мне жизнь
была не мила». Один из солдат Лукулла [888]
был ограблен кучкой вражеских воинов и, пылая местью, совершил смелое и
успешное нападение на них. Когда солдат вознаградил себя за потерю, Лукулл,
оценив его храбрость, захотел использовать его в одном задуманном им смелом
деле и стал уговаривать его, соблазняя самыми заманчивыми обещаниями, какие он
только мог придумать:
Verbis quae timido quoque possent
addere mentem. [889]
«Поручи
это дело, – ответил тот, – какому-нибудь бедняге, обчищенному ими»:
quantumvis rusticus: Ibit,
Ibit eo, quo vis, qui zonam perdidit,
inquit, [890]
и
наотрез отказался.
Сообщают,
что Мехмед [891]
однажды резко обрушился на предводителя своих янычар Гасана за то, что тот
допустил, чтобы венгры обратили в бегство его отряд, и трусливо вел себя в
сражении. В ответ на это Гасан, не промолвив ни слова, яростно бросился один,
как был с оружием в руках, на первый попавшийся отряд неприятеля и был тотчас
же изрублен. Это было не столько попыткой оправдаться, сколько переменою
чувств, и говорило не столько о природной доблести, сколько о новом взрыве
отчаяния.
Пусть не
покажется вам странным, что тот, кого вы видели вчера беззаветно смелым, завтра
окажется низким трусом; гнев или нужда в чем-нибудь, или какая-нибудь дружеская
компания, или выпитое вино, или звук трубы заставили его сердце уйти в пятки.
Ведь речь здесь идет не о чувствах, порожденных рассудком и размышлением, а о
чувствах, вызванных обстоятельствами. Что удивительного, если человек этот стал
иным при иных, противоположных обстоятельствах?
Эта
наблюдающаяся у нас изменчивость и противоречивость, эта зыбкость побудила
одних мыслителей предположить, что в нас живут две души, а других – что в
нас заключены две силы, из которых каждая влечет нас в свою сторону:
одна – к добру, другая – ко злу, ибо резкий переход от одной
крайности к другой не может быть объяснен иначе.
Однако
не только случайности заставляют меня изменяться по своей прихоти, но и я сам,
кроме того, меняюсь по присущей мне внутренней неустойчивости, и кто
присмотрится к себе внимательно, может сразу же убедиться, что он не бывает
дважды в одном и том же состоянии. Я придаю своей душе то один облик, то
другой, в зависимости от того, в какую сторону я ее обращаю. Если я говорю о
себе по-разному, то лишь потому, что смотрю на себя с разных точек зрения. Тут
словно бы чередуются все заключенные во мне противоположные начала. В
зависимости от того, как я смотрю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и
наглость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость; и
трудолюбие, и изнеженность; и изобретательность, и тупость; и угрюмость и
добродушие; и лживость, и правдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость,
и расточительность. Все это в той или иной степени я в себе нахожу в
зависимости от угла зрения, под которым смотрю. Всякий, кто внимательно изучит
себя, обнаружит в себе, и даже в своих суждениях, эту неустойчивость и
противоречивость. Я ничего не могу сказать о себе просто, цельно и
основательно, я не могу определить себя единым словом, без сочетания
противоположностей. Distinguo [892] –
такова постоянная предпосылка моего логического мышления.
Должен
сказать при этом, что я всегда склонен говорить о добром доброе и толковать
скорее в хорошую сторону вещи, которые могут быть таковыми, хотя, в силу
свойств нашей природы, нередко сам порок толкает нас на добрые дела, если
только не судить о доброте наших дел исключительно по нашим намерениям. Вот почему
смелый поступок не должен непременно предполагать доблести у совершившего его
человека; ибо тот, кто по-настоящему доблестен, будет таковым всегда и при всех
обстоятельствах. Если бы это было проявлением врожденной добродетели, а не
случайным порывом, то человек был бы одинаково решителен во всех случаях: как
тогда, когда он один, так и тогда, когда он находится среди людей; как во время
поединка, так и в сражении; ибо, что бы там ни говорили, нет одной храбрости на
уличной мостовой и другой на поле боя. Он будет так же стойко переносить
болезнь в постели, как и ранение на поле битвы, и не будет бояться смерти дома
больше, чем при штурме крепости. Не бывает, чтобы один и тот же человек смело
кидался в брешь, а потом плакался бы, как женщина, проиграв судебный процесс
или потеряв сына.
Когда
человек, падающий духом от оскорбления, в то же время стойко переносит
бедность, или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердость перед мечом
врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек.
Многие
греки, говорит Цицерон, не выносят вида врагов и стойко переносят болезни; и
как раз обратное наблюдается у кимвров и кельтиберов [893]. Nihil enim potest esse
aequabile, quod non a certa ratione proficiscatur [894].
Нет
высшей храбрости в своем роде, чем храбрость Александра Македонского, но и
она – храбрость лишь особого рода, не всегда себе равная и всеобъемлющая.
Как бы несравненна она ни была, на ней все же есть пятна. Так, мы знаем, что он
совсем терял голову при самых туманных подозрениях, возникавших у него относительно
козней его приверженцев, якобы покушавшихся на его жизнь; мы знаем, с каким
неистовством и откровенным пристрастием он бросался на расследование этого
дела, объятый страхом, мутившим его природный разум. И то суеверие, которому он
так сильно поддавался, тоже носит характер известного малодушия. Его чрезмерное
раскаяние в убийстве Клита [895]
тоже говорит за то, что его храбрость не всегда была одинакова.
Наши
поступки – не что иное, как разрозненные, не слаженные между собой
действия (voluptatem contemnunt, in dolore sunt molliores; gloriam negligunt,
franguntur infamia [896]),
и мы хотим, пользуясь ложными названиями, заслужить почет. Добродетель требует,
чтобы ее соблюдали ради нее самой; и если иной раз ею прикрываются для иных
целей, она тотчас же срывает маску с нашего лица. Если она однажды проникла к
нам в душу, то она подобна яркой и несмываемой краске, которая сходит только
вместе с тканью. Вот почему, чтобы судить о человеке, надо долго и внимательно
следить за ним: если постоянство ему несвойственно (cui vivendi via considerata
atque provisa est [897]),
если он, в зависимости от разнообразных случайностей, меняет путь (я имею в
виду именно путь, ибо шаги можно ускорять или, наоборот, замедлять),
предоставьте его самому себе – он будет плыть по воле волн, как гласит
поговорка нашего Тальбота [898].
Неудивительно,
говорит один древний автор [899],
что случай имеет над нами такую огромную власть: ведь то, что мы живем, –
тоже случайность. Тот, кто не поставил себе в жизни определенной цели, не может
наметить себе и отдельных действий. Тот, кто не имеет представления о целом, не
может распределить и частей. Зачем палитра тому, кто не знает, что делать с
красками? Никто не строит цельных планов на всю жизнь; мы обдумываем эти планы
лишь по частям. Стрелок прежде всего должен знать свою мишень, а затем уже он
приспосабливает к ней свою руку, лук, стрелу, все свои движения. Наши намерения
меняются, так как они не имеют одной цели и назначения. Нет попутного ветра для
того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть. Я не согласен с тем
решением, которое было вынесено судом относительно Софокла [900] и
которое, вопреки иску его сына, признавало Софокла способным к управлению
своими домашними делами на основании только одной его прослушанной судьями
трагедии.
Я не
нахожу также, что паросцы, посланные положить конец неурядицам милетян, сделали
правильный вывод из их наблюдений. Прибыв в Милет, они обратили внимание на то,
что некоторые поля лучше обработаны и некоторые хозяйства ведутся лучше, чем
другие; они записали имена хозяев этих полей и хозяйств и, созвав народное
собрание, объявили, что вручают этим людям управление государством, так как они
считают, что эти хозяева будут так же заботиться об общественном достоянии, как
они заботились о своем собственном [901].
Мы все
лишены цельности и скроены из отдельных клочков, каждый из которых в каждый
данный момент играет свою роль. Настолько многообразно и пестро наше внутреннее
строение, что в разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от
других. Magnam rem puta unum hominem agere [902]. Так как честолюбие
может внушить людям и храбрость, и уверенность, и щедрость, и даже иногда
справедливость; так как жадность способна пробудить в мальчике – подручном
из лавочки, выросшем в бедности и безделье, смелую уверенность в своих силах и
заставить его покинуть отчий дом и плыть в утлом суденышке, отдавшись воле волн
разгневанного Нептуна, и в то же время жадность способна научить скромности и
осмотрительности; так как сама Венера порождает смелость и решимость в юношах,
еще сидящих на школьной скамье, и укрепляет нежные сердца девушек, охраняемых
своими матерями, –
Нас duce, custodes furtim transgressa
iacentes
Ad iuvenem tenebris sola puella
venit, [903]
то не
дело зрелого разума судить о нас поверхностно лишь по нашим доступным обозрению
поступкам. Следует поискать внутри нас, проникнув до самых глубин, и
установить, от каких толчков исходит движение; однако, принимая во внимание,
что это дело сложное и рискованное, я хотел бы, чтобы как можно меньше людей
занимались этим.
|
