Увеличить |
Глава V
Вправе ли комендант
осажденной крепости выходить из нее для переговоров с противником?
Луций
Марций, римский легат, во время войны с Персеем, царем македонским, стремясь выиграть
время, чтобы привести в боевую готовность свое войско, затеял переговоры о
мире, и царь, обманутый ими, заключил перемирие на несколько дней, предоставив,
таким образом, неприятелю возможность и время вооружиться и приготовиться, что
и повело к окончательному разгрому Персея[70].
Но случилось так, что старцы-сенаторы, еще хранившие в памяти нравы своих
отцов, осудили действия Марция как противоречащие древним установлениям,
которые заключались, по их словам, в том, чтобы побеждать доблестью, а не
хитростью, не засадами и не ночными схватками, не притворным бегством и
неожиданным ударом по неприятелю, а также не начиная войны прежде ее
объявления, но, напротив, зачастую оповещая заранее о часе и месте предстоящей
битвы. Исходя из этого, они выдали Пирру его врача, задумавшего предать его, а
фалискам – их злонамеренного учителя[71].
Это были правила подлинно римские, не имеющие ничего общего с греческой
изворотливостью и пуническим вероломством, у каковых народов считалось, что
меньше чести и славы в том, чтобы побеждать силою, а не хитростью и уловками.
Обман, по мнению этих сенаторов, может увенчаться успехом в отдельных случаях,
но побежденным считает себя лишь тот, кто уверен, что его одолели не хитростью
и не благодаря случайным обстоятельствам, а воинской доблестью, в прямой
схватке лицом к лицу на войне, которая протекала в соответствии с установленными
законами и с соблюдением принятых правил. По речам этих славных людей ясно
видно, что им еще не было известно нижеследующее премудрое изречение:
dolus an virtus quis
in hoste requirat?[72]
Ахейцы,
рассказывает Полибий, презирали обман и никогда не прибегали к нему на войне;
они ценили победу только тогда, когда им удавалось сломить мужество и
сопротивление неприятеля[73].
Eam vir
sanctus et sapiens sciet veram esse victoriam, quae salva fide et integra
dignitate parabitur,[74] – говорит другой
римский автор.
Vos ne velit an me
regnare hera quidve ferat fors
Virtute experiamur.[75]
В
царстве тернатском[76],
именуемом нами с легкой душою варварским, общепринятые обычаи запрещают идти
войною, не объявив ее предварительно и не сообщив врагу полного перечня всех
сил и средств, которые будут применены в этой войне, а именно, сколько у тебя
воинов, каково их снаряжение, а также оборонительное и наступательное оружие.
Однако, если, невзирая на это, неприятель не уступает и не идет на мирное
разрешение спора, они не останавливаются ни перед чем и полагают, что в этом
случае никто не имеет права упрекать их в предательстве, вероломстве, хитрости
и всем прочем, что могло бы послужить средством к обеспечению легкой победы.
Флорентийцы
в былые времена были до такой степени далеки от желания получить перевес над
врагом с помощью внезапного нападения, что за месяц вперед предупреждали о
выступлении своего войска, звоня в большой колокол, который назывался у них
Мартинелла.
Что
касается нас, которые на этот счет гораздо менее щепетильны, нас, считающих,
что, кто извлек из войны выгоду, тот достоин и славы, нас, повторяющих вслед за
Лисандром, что, где недостает львиной шкуры, там нужно пришить клочок лисьей,
то наши воззрения ни в какой степени не осуждают общепринятых способов
внезапного нападения на врага. И нет часа, говорим мы, когда военачальнику
полагается быть более начеку, чем в час ведения переговоров или заключения
мира. Поэтому для всякого теперешнего воина непреложно правило, по которому
комендант осажденной крепости не должен ни при каких обстоятельствах выходить
из нее для переговоров с неприятелем. Во времена наших отцов в нарушении этого
правила упрекали господ де Монмора и де Л’Ассиньи, защищавших Музон от графа
Нассауского[77].
Но бывает
и так, что нарушение этого правила имеет свое оправдание. Так, например, оно
извинительно для того, кто выходит из крепости, обеспечив себе безопасность и
преимущество, как это сделал граф Гвидо ди Рангоне (если прав Дю Белле, ибо, по
словам Гвиччардини, это был не кто иной, как он сам) в городе Реджо[78], когда
встретился с господином де Л’Экю для ведения переговоров. Он остановился на
таком незначительном расстоянии от крепостных стен, что, когда во время
переговоров вспыхнула ссора и противники взялись за оружие, господин де Л’Экю и
прибывшие с ним не только оказались более слабою стороною, – ведь тогда-то
и был убит Алессандро Тривульцио, – но и самому господину де Л’Экю
пришлось, доверившись графу на слово, последовать за ним в крепость, чтобы
укрыться от угрожавшей ему опасности.
Антигон,
осадив Евмена в городе Нора[79],
настойчиво предлагал ему выйти из крепости для ведения переговоров. В числе
разных доводов в пользу своего предложения он привел также следующий: Эвмену,
мол, надлежит предстать перед ним потому, что он, Антигон, более велик и могуществен,
на что Евмен дал следующий достойный ответ: «Пока у меня в руках меч, нет человека,
которого я мог бы признать выше себя». И он согласился на предложение Антигона
не раньше, чем тот, уступив его требованиям, отдал ему в заложники своего
племянника Птолемея.
Впрочем,
попадаются и такие военачальники, которые имеют основание думать, что они поступили
правильно, доверившись слову осаждающих и выйдя из крепости. В качестве примера
можно привести историю Анри де Во, рыцаря из Шампани, осажденного англичанами в
замке Коммерси. Бертелеми де Бонн, начальствовавший над осаждавшими, подвел
подкоп под большую часть этого замка, так что оставалось только поднести огонь
к запалу, чтобы похоронить осажденных под развалинами, после чего предложил
вышеназванному Анри выйти из крепости и вступить с ним в переговоры, убеждая
его, что это будет к его же благу, в доказательство чего и открыл ему свои
козыри. После того как рыцарь Анри воочию убедился, что его ожидает неотвратимая
гибель, он проникся чувством глубокой признательности к своему врагу и сдался
со всеми своими солдатами на милость победителя. В подкопе был устроен взрыв,
деревянные подпоры рухнули, замок был уничтожен до основания.
Я
склонен оказывать доверие людям, но я обнаружил бы это пред всеми с большой
неохотою, если бы мое поведение подавало кому-нибудь повод считать, что меня
побуждают к нему отчаяние и малодушие, а не душевная прямота и вера в людскую
честность.
|