Увеличить |
Глава IV
Дела – до завтра!
Среди
всех французских писателей я отдаю пальму первенства – как мне кажется, с
полным основанием – Жаку Амио [999],
и не только по причине непосредственности и чистоты его языка – в чем он
превосходит всех прочих авторов, – или упорства в столь длительном труде,
или глубоких познаний, помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного
и сложного автора (ибо меня можно уверить во всем, что угодно, поскольку я
ничего не смыслю в греческом; но я вижу, что на протяжении всего его перевода
смысл Плутарха передан так превосходно и последовательно, что либо Амио в
совершенстве понимал подлинный замысел автора, либо он настолько вжился в мысли
Плутарха, сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что
нигде по крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с
ним или ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку и
выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моему
отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не
извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы погрязли. Благодаря его труду мы
в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы
состязаются в этом с магистрами. Амио – это наш молитвенник. Если этому
благодетелю суждено еще жить долгие годы, то я советовал бы ему перевести
Ксенофонта [1000]:
это занятие более легкое и потому более подходящее его преклонному возрасту. И
потом, мне почему-то кажется, что, хотя он очень легко и искусно справляется с
трудными местами, все же его стиль более верен себе, когда мысль его течет плавно,
без стеснения, не преодолевая препятствий.
Я только
что перечел то место, где Плутарх рассказывает о себе следующее. Однажды
Рустик, слушая в Риме его публичную речь, получил послание от императора, но не
стал вскрывать его, пока речь не была окончена. Все присутствующие, сообщает
Плутарх, очень хвалили выдержку Рустика [1001]. Рассуждая о
любопытстве и о том жадном и остром пристрастии к новостям, которое нередко
побуждает нас нетерпеливо и бесцеремонно бросать все ради того, чтобы
побеседовать с новым лицом, или заставляет нас, пренебрегая долгом вежливости и
приличием, тотчас же распечатывать, где бы мы ни находились, доставленные нам
письма, Плутарх имел все основания одобрить выдержку Рустика; он мог бы кроме
того похвалить еще его благовоспитанность и учтивость: ведь тот не пожелал
прерывать течения его речи. Но я сомневаюсь, можно ли хвалить Рустика за
благоразумие, ибо при неожиданном получении письма, да притом еще от самого
императора, легко могло случиться, что, не распечатав и не прочитав его сразу,
он тем самым навлек бы на себя крупную неприятность.
Прямо
противоположен любопытству другой недостаток – беспечность, к которой я
склонен по своему нраву. Я знал многих лиц, беспечность которых доходила до
того, что у них можно было найти в карманах нераспечатанные письма, полученные
за три или четыре дня до того.
Я
никогда не распечатываю не только писем, порученных мне для передачи другим, но
и тех, которые случайно попадают мне в руки; и мне бывает совестно, если,
находясь возле какого-нибудь высокопоставленного лица, я ненароком бросаю
взгляд на какую-нибудь строку из важного письма, которое он читает. Нет
человека, который бы меньше, чем я, интересовался чужими делами и стремился за
ними подглядывать.
На
памяти наших отцов господин де Бутьер чуть было не потерял Турин из-за того,
что, сидя за ужином в приятной компании, не стал тотчас читать полученное им
донесение об изменах, замышлявшихся в городе, обороной которого он руководил.
Из того же Плутарха [1002]
я узнал, что Юлий Цезарь избежал бы смерти, если бы, идучи в сенат в тот день,
когда он был убит заговорщиками, прочел переданную ему записку. Плутарх еще
рассказывает о фиванском тиране Архии, что накануне того дня, когда Пелопид
привел в исполнение свой замысел убить его и вернуть свободу своему отечеству,
некий другой Архий, афинянин, точнейшим образом изложил ему в письме все, что
против него затевалось; но так как это сообщение было передано Архию во время
ужина, то он отложил и не стал распечатывать письмо, произнеся слова, которые с
тех пор вошли в Греции в пословицу: «Дела – до завтра!» [1003].
Разумный
человек может, на мой взгляд, в интересах других – ради, например, того,
чтобы не нарушить нескромным образом компанию, как это могло иметь место с
Рустиком, или ради того, чтобы не расстроить какое-нибудь важное дело, –
отложить на время ознакомление с сообщаемыми ему новостями; непростительно
делать это ради самого себя или какого-нибудь своего удовольствия, в
особенности если это человек, занимающий высокий пост, и когда отсрочка
делается для того, чтобы не нарушить обед или сон. Ведь существовало же в
древнем Риме за столом так называемое консульское место, которое считалось
самым почетным и предназначалось главным образом для того, чтобы неожиданно
зашедшим лицам было легче и доступнее поговорить с тем, кто сидел на нем. Это
свидетельствует о том, что, находясь за столом, они не откладывали других дел
на «потом» и сразу же узнавали о случившемся.
Однако –
договаривая до конца – очень трудно, в особенности когда дело идет о
человеческих поступках, предписать какие-нибудь точные, продиктованные разумом
правила и исключить действие случайности, всегда сохраняющей свои права в этих
делах.
|