Увеличить |
Глава LIV
О суетных ухищрениях
Часто
люди пытаются добиться одобрения путем легкомысленных суетных ухищрений. Таковы
поэты, которые сочиняют длинные творения, состоящие из стихов, начинающихся с
какой-либо одной буквы; так в древности греки подбирали размеры своих стихов,
удлиняя или укорачивая строки таким образом, чтобы из сочетания этих строк
образовывались какие-нибудь фигуры – яйца, шарики, крылья, топоры; такова
же была мудрость и того человека, который увлекся вычислением, сколькими
различными способами можно расположить буквы алфавита, обнаружив, в конце
концов, как рассказывает об этом Плутарх, что существует невероятное количество
таких комбинаций [841].
Я нахожу правильным мнение о подобных вещах одного человека, которому показали
искусника, научившегося так ловко метать рукой просяное зерно, что оно
безошибочно проскакивало через ушко иголки; когда этого человека попросили
вознаградить столь редкое искусство каким-либо подарком, он отдал забавное и,
по-моему, вполне правильное приказание выдать искуснику две-три меры проса,
чтобы он мог сколько угодно упражняться в своем прекрасном искусстве [842]. И
поразительное свидетельство немощности нашего разума заключается в том, что он
оценивает всякую вещь с точки зрения ее редкости и новизны, а также
малодоступности, хотя бы сама по себе она и не содержала в себе ничего хорошего
и полезного.
Недавно
у меня в доме мы занялись игрой – кто подберет большее количество слов,
выражающих два совершенно противоположных значения, как, например, sire,
которое обозначает титул, присвоенный самой высокой особе в нашем
государстве – королю, но применимо также и к простым людям, например
торговцам, не касаясь, однако, лиц, занимающих промежуточное между ними
положение. Женщину высокопоставленную называют – dame, женщину среднего
сословия – demoiselle, а женщин самого низкого состояния опять-таки –
dame. Балдахины над столами допускаются только у особ королевской крови и в
трактирах.
Демокрит
утверждал, что боги и звери обладают более острой чувствительностью, чем люди,
которые в этом отношении находятся на среднем уровне [843]. Римляне носили
одинаковые одежды в траурные и в праздничные дни. Установлено с несомненностью,
что предельный страх и предельный пыл храбрости одинаково расстраивают желудок
и вызывают понос.
Прозвище
«дрожащий», полученное двенадцатым королем Наварры Санчо, доказывает, что смелость
заставляет наши члены дрожать, подобно страху. Однажды слуги, надевая на своего
господина доспехи и видя его дрожь, пытались ободрить его и стали приуменьшать
опасность, которой ему предстояло подвергнуться, но он сказал им: «Вы плохо
меня знаете. Если бы тело мое представляло себе, куда увлечет его сейчас моя
храбрость, оно бы, объятое смертным холодом, упало на землю».
Слабость,
овладевающая нами вследствие холодности и отвращения к венериным играм,
возникает у нас также и от чрезмерных желаний и необузданной пылкости.
Слишком
сильный холод и слишком сильный жар могут варить и жарить. Аристотель
утверждает, что слитки свинца размягчаются и плавятся от холода и от зимних
морозов так же, как от сильного жара [844].
Вожделение и пресыщение в равной мере заставляют страдать нас и когда мы еще не
достигли наслаждения, и когда мы перешли его границы. Глупость и мудрость
сходятся в одном и том же чувстве и в одном и том же отношении к невзгодам,
которые постигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними, а глупцы
не отдают себе в них отчета; вторые, если можно так выразиться, не доросли до
них, первые их переросли. Мудрые, хорошо взвесив и рассмотрев свойства наших
несчастий, измерив их и обсудив их истинную природу, возвышаются над ними
мощным и мужественным порывом: они презирают их, попирают ногами, ибо обладают
такой силой и крепостью духа, что стрелы злого рока, попадая в них, неизбежно
должны отскакивать и притупляться, как от встречи с твердым телом, в которое им
не проникнуть. Люди обыкновенные, средние, находятся между двумя этими
крайностями – они сознают свои беды, ощущают их и не имеют силы их
перенести. Детство и старческая дряхлость сходны умственной слабостью, алчность
и расточительность – стремлением приобретать, увеличивать свое достояние.
Есть все
основания утверждать, что невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное,
предшествует науке; другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества
так же создается и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается
ею.
Простые
умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошими христианами из
почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются законам. В умах,
обладающих средней степенью силы и средними способностями, рождаются ошибочные
мнения. Они следуют за поверхностным здравым смыслом и имеют некоторое
основание объяснять простотой и глупостью то, что мы придерживаемся старинного
образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые не просвещены наукой. Великие
умы, более основательные и проникновенные, являют собой истинно верующих
другого рода: они длительно и благоговейно изучают Священное писание,
обнаруживают в нем более глубокую истину и, озаренные ее светом, понимают
сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви. Все же мы видим, что
некоторые достигают этой высшей ступени через промежуточную, испытав при этом
величайшую радость и убежденность в том, что ими достигнута последняя грань
христианского просвещения, и наслаждаются своей победой, нравственно
перерожденные, исполненные умиления, благодарности и величайшей скромности. Но
в их число я не хотел бы включать тех людей, которые, желая очиститься от
всякого подозрения в склонности к своим прежним заблуждениям и убедить нас в
своей твердости, впадают в крайность, становятся нетерпимыми и несправедливыми
в отстаивании нашего дела и пятнают его, вызывая постоянные упреки в
жестокости.
Простые
крестьяне – честные люди; честные люди также философы, натуры глубокие и
просвещенные, обогащенные обширными познаниями в области полезных наук. Но
метисы, пренебрегшие состоянием первоначального неведения всех наук и не
сумевшие достигнуть второго, высшего состояния (то есть сидящие между двух
стульев, как, например, я сам и многие другие), опасны, глупы и вредны: они-то
и вносят в мир смуту. Что касается меня, то я стараюсь, насколько это в моих
силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, которое совсем
напрасно пытался покинуть.
Народная
и чисто природная поэзия отличается непосредственной свежестью и изяществом,
которые уподобляют ее основным красотам поэзии, достигшей совершенства
благодаря искусству, как свидетельствуют об этом гасконские вилланели [845] и
поэтические произведения народов, не ведающих никаких наук и даже не знающих
письменности. Поэзия посредственная, занимающая место между народною и тою,
которая достигла высшего совершенства, заслуживает пренебрежения, недостойна
того, чтобы цениться и почитаться.
Однако,
предавшись подобным умственным изысканиям, я увидел, как это часто бывает, что
мы принимали за трудную и необычную работу то, что на самом деле не таково;
находчивость наша, обострившись, обнаруживает бесконечное количество подобных
примеров. Я приведу здесь только один: если стоит говорить об этих моих
«Опытах», то может случиться, думается мне, что они не придутся по вкусу ни умам
грубым и пошлым, ни умам исключительным и выдающимся. Те их не поймут, эти
поймут слишком хорошо; и придется им удовольствоваться читателем среднего
умственного уровня.
|