Увеличить |
Глава XLIII
О законах против
роскоши
Тот
способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетные траты на
стол и одежду, на мой взгляд, ведет к совершенно противоположной цели.
Правильнее было бы внушить людям презрение к золоту и шелкам, как вещам суетным
и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем их ценность и заманчивость, а это
самый нелепый способ вызвать к ним отвращение. Ибо объявить, что только особы царской
крови могут есть палтуса или носить бархат и золотую тесьму, и запретить это
простым людям, разве не означает повысить ценность этих вещей и вызвать в
каждом желание пользоваться ими? Пусть короли смело откажутся от таких знаков
величия – у них довольно других; подобные же излишества извинительны кому
другому, только не государю. Взяв пример с других народов, мы можем научиться
гораздо лучшим способом внешне отличать людей по рангу (что, по-моему, в
государстве действительно необходимо), не насаждая столь явной испорченности и
изнеженности нравов. Удивительно, как в этих, по существу безразличных, вещах
легко и быстро сказывается власть привычки. И года не прошло с тех пор, как мы,
следуя примеру двора, стали носить сукно в знак траура по короле Генрихе II [719], а
шелка настолько упали во всеобщем мнении, что, встречая кого-либо в шелковой
одежде, вы тотчас же решали, что это не дворянин, а горожанин. Шелковые ткани
достались в удел врачам и хирургам. И хотя все были одеты более или менее
одинаково, оставалось достаточно внешних различий в положении людей.
Как
быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши и холста, а
чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!
Пусть
короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц, без
постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.
Наоборот,
закон должен бы объявлять, что красный цвет и ювелирные украшения запрещены
людям всех состояний, за исключением комедиантов и куртизанок. Такими законами
Залевк [720]
исправил развращенные нравы локрийцев. Его указы были таковы: «Женщине
свободного состояния запрещается выходить в сопровождении более чем одной
служанки, разве что она пьяна. Запрещается ей также выходить из города по
ночам, носить золотые драгоценности на своей особе и украшенные вышивкой
одежды, если она не девка и не блудница. Ни одному мужчине, кроме распутников,
не разрешается носить на пальцах золотые перстни и одеваться в тонкие одежды,
как, например, сшитые из шерсти, вытканной в городе Милете». Благодаря таким
постыдным исключениям он искусным образом отвратил граждан от излишеств и
гибельной изнеженности.
Это было
очень разумное средство – привлечь людей к выполнению долга и повиновению,
соблазняя их почетом, и удовлетворением честолюбивых стремлений. Короли наши
всемогущи в области таких внешних преобразований. Quidquid principes faciunt,
praecipere videntur. [721]
Вся Франция принимает за правило то, что является правилом при дворе. Пусть они
откажутся от этих безобразных панталон, которые выставляют напоказ наши обычно
скрываемые части тела; от камзолов на толстой подкладке, придающих нам вид,
какого на самом деле мы не имеем, и очень неудобных для ношения оружия; от
длинных, как у женщин, кудрей; от обычая целовать предметы, которые мы передаем
своим друзьям, или наши пальцы, перед тем, как сделать приветственный
жест, – в старину эта церемония была в ходу лишь в отношении принцев; от
требования, чтобы дворянин находился в местах, в которых ему подобает держать
себя достойно, без шпаги на боку, в расстегнутом камзоле, словно он только что
вышел из нужника; от того, чтобы вопреки обычаю наших отцов и особым вольностям
дворян нашего королевства, мы снимали головные уборы, даже стоя очень далеко от
королевской особы, где бы она не находилась, и даже не только в ее окружении,
но и вблизи сотен других, ибо сейчас у нас развелось множество королей на одну
треть или даже не одну четверть. Так обстоит и с другими подобными вредными
нововведениями: они сразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы.
Все это заблуждения поверхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь
хорошо известно, что самая основа стен повергается порче, когда начинают
трескаться краска и штукатурка.
Платон в
своих «Законах» считает, что нет более гибельной для государства чумы, чем
предоставление молодым людям свободы постоянно переходить – и в манере
одеваться, и в жестах, и в танцах, и в гимнастических упражнениях, и в
песнях – от одной формы к другой, колебаться в своих мнениях то в одну
сторону, то в другую, стремиться ко всяческим новшествам и почитать их
изобретателей; ибо таким путем происходит порча нравов, и все древние
установления начинают презираться и забываться [722]. Во всем, что не
является явно плохим, перемен следует опасаться: это относится и к временам
года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законы заслуживают
истинного почитания, которым бог обеспечил существование настолько длительное,
что никто уже того не знает, когда они возникли и были ли до них какие-либо
другие.
Глава XLIV
О сне
Разум
повелевает нам идти все одним и тем же путем, но не всегда с одинаковой
быстротой; и хотя мудрый человек не должен позволять страстям своим отклонять
его от правого пути, он может, не поступясь долгом, разрешить им то убыстрять,
то умерять его шаг, и ему не подобает стоять на месте, словно он колосс,
неподвижный и бесстрастный. Даже у добродетельнейшего из людей, я полагаю,
пульс бьется сильнее, когда он идет на приступ, чем когда он направляется к
обеденному столу; необходимо даже, чтобы он иногда погорячился и разволновался.
По этому поводу я заметил как явление редкое, что иногда великие люди в своих
возвышенных предприятиях в и важнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие,
что даже не укорачивают времени, предназначенного для сна.
Александр
Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием, спал таким
глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось зайти в его опочивальню и,
подойдя к ложу, два или три раза окликнуть царя, чтобы разбудить его, ибо уже
наступило время начинать битву.
Император
Огон [723],
задумавший покончить жизнь самоубийством, в ту самую ночь, когда он решил
умереть, приведя в порядок свои домашние дела, разделив свои деньги между
слугами, наточив лезвие меча и ожидая только известий о том, что все его
сторонники успели укрыться в безопасных местах, погрузился в такой глубокий
сон, что его приближенные слуги слышали, как он храпит.
Смерть
этого императора имеет много общего со смертью великого Катона даже в
подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой и ожидавший сообщения,
что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение, уже отплыли из гавани
Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно его дыхание. И
когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить, что сенаторы
не могут выйти в открытое море из-за поднявшегося сильного ветра, он отправил в
гавань другого, а сам, снова улегшись в постель, опять начал дремать, пока
посланец не известил его об отъезде сенаторов.
Мы имеем
право сравнить того же Катона с Александром, когда в дни заговора Катилины над
Катоном нависла великая и грозная опасность вследствие мятежа, поднятого
трибуном Метеллом, который хотел обнародовать постановление о возвращении
Помпея с его войсками. Так как один лишь Катон возражал против этого, у него с
Метеллом в сенате дело дошло до резких слов и грубых угроз. Но окончательно
решение надлежало принять лишь на другой день на площади, куда Метелл, и без
того сильный поддержкой народа и Цезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в
пользу Помпея, должен был явиться в сопровождении большого количества
рабов-чужеземцев и отчаянных рубак, Катон же – вооруженный только своей
непреклонной твердостью. Поэтому его близкие, члены семьи и многие достойные
люди находились в большой тревоге; среди них были такие, которые провели ночь
вместе с ним, не желая ни спать, ни пить, ни есть из-за опасности, которой ему
предстояло подвергнуться. Даже его жена и сестры только плакали да тревожились
в его доме. Он же, наоборот, всех успокаивал и, отужинав как обычно, отправился
спать и проспал глубоким сном до утра, пока один из его товарищей по трибунату
не разбудил его, чтобы идти на предстоявшую схватку. То, что мы знаем о величии
и мужестве этого человека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью
сказать, что все это исходило из души, так высоко вознесенной над подобными
происшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них иначе, как о чем-то самом
обыкновенном.
Во время
морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август одержал победу над Сектом
Помпеем [724],
он в тот самый момент, когда надо было отправляться на битву, оказался
погруженным в такой глубокий сон, что его друзьям пришлось разбудить его, чтобы
он дал сигнал к началу сражения; это позволило Марку Антонию упрекнуть его
впоследствии, будто у него не хватило храбрости своими глазами взглянуть на
расположение войск и будто он не смел предстать перед солдатами, пока Агриппа
не пришел к нему объявить о победе, одержанной над неприятелем. Но что касается
Младшего Мария [725],
то с ним вышло и того хуже, ибо в день своей последней битвы с Суллой, расставив
войска и отдав приказ начать сражение, он прилег в тени дерева отдохнуть и так
крепко заснул, что не без труда проснулся, когда его побежденные войска
обратились в бегство, и даже не видел самой битвы; это случилось, говорят,
потому, что он изнемог от трудов и вынужденной бессонницы, и природа в конце
концов взяла свое. Тут врачи должны решить, так ли необходим сон, что от него
может зависеть жизнь: ибо мы знаем, например, что царя Македонского
Персея [726]
в римском плену довели до смерти, не давая ему спать; впрочем, Плиний приводит
в качестве примера других, долго живших без сна.
Геродот
упоминает о племенах, где люди полгода спят и полгода бодрствуют [727].
А те,
кто описал жизнь мудреца Эпименида, утверждают, что он проспал, ни разу не
пробудившись, пятьдесят семь лет [728].
|