Глава XLIX
О старинных обычаях
Я охотно
извинил бы наш народ за то, что для совершенствования своего он не имеет
никаких других образцов и правил, кроме своих собственных обычаев и нравов. Ибо
не одному лишь простонародью, но и почти всем людям свойствен этот порок –
определять свои желания и взгляды по тем условиям жизни, в которые они
поставлены от рождения. Я готов примириться с тем, что наш народ, если бы ему
довелось увидеть Фабриция или Лелия [805],
нашел бы их внешность и поведение варварскими, потому что их одежда и обращение
не соответствуют нашей моде. Но меня приводит в негодование то исключительное
легкомыслие, с которым наши люди позволяют ослеплять и одурачивать себя вкусам
нынешнего дня до такой степени, что они способны менять взгляды и мнения каждый
месяц, если этого требует мода, и всякий раз готовы судить о себе по-разному.
Когда пряжку на своем камзоле они носили на высоте сосков, то самым
убедительным образом доказывали, что это и есть самое подходящее для нее место.
Но вот прошло несколько лет, она опустилась и носится теперь почти что между
бедрами, и люди смеются над прежней модой, находя ее нелепой и безобразной.
Принятый сегодня способ одеваться тотчас же заставляет их осудить вчерашний,
притом с такой решительностью и таким единодушием, что, кажется, ими овладела
какая-то мания, перевернувшая им мозги.
Вкусы
наши меняются так быстро и внезапно, что даже самые изобретательные портные не
могут поспеть за ними и выдумать столько новинок. Поэтому неизбежно получается
так, что отвергнутые формы зачастую снова начинают пользоваться всеобщим
признанием, чтобы вскоре опять оказаться в полном пренебрежении. И выходит, что
на протяжении пятнадцати-двадцати лет один и тот же человек по одному и тому же
поводу высказывает два или три не только различных, но и прямо противоположных
мнения, с непостоянством и легкомыслием поразительными. И нет среди нас человека,
настолько разумного, чтобы он не поддался чарам всех этих превращений,
ослепляющих и внутреннее и внешнее зрение.
Я хочу
привести здесь примеры некоторых древних обычаев, сохранившихся у меня в
памяти – одни из них сходны с нашими, другие отличаются от них, – для
того чтобы, имея все время перед глазами эту непрерывную изменяемость вещей, мы
могли высказать о ней наиболее трезвое и основательное суждение.
То, что
у нас называется фехтованием на шпагах с плащом, было известно еще римлянам,
как говорит Цезарь: Sinistris sagos involvunt gladiosque distringunt. [806]. Он
же отмечает в нашем племени дурное обыкновение останавливать встречающихся нам
по пути прохожих, выпытывать у них, кто они такие, и считать оскорблением и
поводом для ссоры, если те отказываются отвечать [807].
Во время
омовений, которые древние совершали перед каждой едой так же часто, как мы моем
руки, они первоначально мыли только руки до локтей и ноги, но впоследствии
установился обычай, сохранившийся в течение ряда веков у большинства народов
тогдашнего мира, мыть все тело надушенной водой с различными примесями, так что
мытье в простой воде стало считаться проявлением величайшей простоты в обиходе.
Наиболее утонченные и изнеженные душили себе все тело три-четыре раза в день.
Зачастую они выщипывали себе волосы на всей коже, подобно тому как с недавнего
времени у французских женщин вошло в обычай выщипывать себе брови,
Quod pectus, quod crura tibi, quod
brachia vellis. [808]
хотя
имели для этой же цели особые притирания:
Psilotro nitet, aut arida latet
oblita creta… [809]
Они
любили мягкие ложа и считали признаком особой выносливости спать на простом
матрасе. Они ели, возлежа на ложе, приблизительно так, как это делают в наше
время турки,
Inde toro pater Aeneas sic orsus ab
alto… [810]
А о
Катоне Младшем рассказывают, что после Фарсальской битвы он наложил на себя
траур из-за дурного состояния общественных дел и принимал пищу сидя, так как
начал вообще вести более суровый образ жизни. В знак уважения и привета они
целовали руки вельмож, а друзья, здороваясь, целовались, как это делают
венецианцы:
Gratatusque darem cum dulcibus oscula
verbis. [811]
А
приветствуя высокопоставленное лицо или прося его о чем-либо, притрагивались к
его колену. Однажды, при таком случае, философ Пасикл, брат Кратета, коснулся
не колен, а половых органов. Когда тот, к кому он обращался, резко оттолкнул
его, Пасикл спросил: «Как, разве эти части не твои так же, как колени?»
Подобно
нам они ели фрукты после обеда.
Они
подтирали себе задницу (незачем нам по-женски бояться слов) губкой: потому-то
слово spongia по-латыни считается непристойным. О такой губке, привязанной к
концу палки, идет речь в рассказе об одном человеке, которого вели, чтобы
отдать на растерзание зверям на глазах народа. Он попросил отпустить его в
отхожее место и, не имея другой возможности покончить с собой, засунул себе
палку с губкой в горло и задохся [812].
Помочившись, они подтирались надушенными шерстяными тряпочками.
At tibi nil faciam, sed lota mentula
lana [813].
В Риме
на перекрестках ставились особые посудины и низкие чаны, чтобы прохожие могли в
них мочиться.
Pusi saepe lacum propter, se ас dolia
curta
Somno devincti credunt extollere
vestem. [814]
В
промежутках между трапезами они закусывали. Летом у них продавали снег для
охлаждения вин; а некоторые и зимой пользовались снегом, находя вино
недостаточно холодным. У знатных людей были особые слуги, которые разливали
вино и разрезали мясо, а также шуты, которые их забавляли. Зимой кушанья
подавали им на жаровнях, ставившихся на стол. Они имели и переносные кухни –
я сам видел такие – со всеми приспособлениями для приготовления пищи: их
употребляли во время путешествия;
Has vobis epulas habete lauti;
Nos offendimur ambulante cena. [815]
Летом же
они часто проводили в нижние помещения дома по особым каналам прохладную чистую
воду, в которой было много живой рыбы, и присутствующие выбирали и собственными
руками вынимали понравившихся им рыб, чтобы они были приготовлены по их вкусу.
Рыба и тогда пользовалась привилегией, которую сохраняет доныне: великие мира
сего лично вмешивались в ее приготовление, считая себя знатоками в этом деле. И
действительно, на мой взгляд по крайней мере, – вкус ее гораздо более
изысканный, чем вкус мяса. Но во всякого рода роскоши, распущенности,
сладострастных прихотях, изнеженности и великолепии мы, по правде сказать,
делаем все, чтобы сравняться с древними, ибо желания у нас извращены не меньше,
чем у них; но достичь этого мы не способны: сил у нас не хватает, чтобы
уподобиться им и в добродетелях и в пороках. Ибо и те и другие проистекают от
крепости духа, которой они обладали в несравненно большей степени, нежели мы.
Чем слабее души, тем меньше возможности имеют они поступать очень хорошо или
очень худо.
Самым
почетным местом за столом считалась у них середина. Первое или второе место ни
в письменной ни в устной речи не имело никакого значения, как это видно из их
литературных произведений: «Оппий и Цезарь» они скажут так же охотно, как
«Цезарь и Оппий», «я и ты» для них так же безразлично, как «ты и я». Вот почему
я отметил в жизнеописании Фламиния во французском Плутархе одно место, где
автор, говоря о споре между этолийцами и римлянами – кто из них больше
прославился в совместно выигранной ими битве, – кажется, придает значение
тому, что в греческих песнях этолийцев называли раньше римлян, если только в
переводе этого места на французский не допущена какая-нибудь двусмысленность.
Женщины
принимали мужчин в банях; там же их рабы мужеского пола растирали их и умащали:
Inguina succinctus nigra tibi servus
aluta
Stat, quoties calidis nuda foveris aquis. [816]
Чтобы
меньше потеть, женщины присыпали кожу особым порошком.
Древние
галлы, свидетельствует Сидоний Аполлинарий, спереди носили длинные волосы, а
затылок выстригали – этот обычай недавно перенял наш изнеженный и
расслабленный век [817].
Римляне
платили судовладельцам за перевоз при отплытии; мы же расплачиваемся по
прибытии к месту назначения:
dum as exigitur, dum mula ligatur,
Tota abit hora. [818]
Женщины
ложились на краю постели. Вот почему Цезаря прозвали spondam regis
Nicomedis. [819].
Они пили
вино меньшими глотками, чем мы, и разбавляли его водой:
quia puer ocius
Restinguet ardentis falerni
Pocula praetereunte lympha? [820]
Наглые
выходки наших лакеев были в ходу и у их слуг:
O Iane, a tergo quem nulla ciconia
pinsit,
Nec manus auriculas imitata est mobilis
albas,
Nec linguae quantum sitiet canis
Apula tantum… [821]
Аргивянки
и римлянки носили траур белого цвета, как женщины и у нас делали в старину и,
на мой взгляд, должны были бы делать и ныне.
Но обо
всех этих вещах написаны целые томы.
|
