 Увеличить |
Глава LI
О суетности слов
Один
ритор былых времен говорил, что его ремесло состоит в том, чтобы вещи малые
изображать большими. Пригонять большие сапоги к маленькой ноге – искусство
сапожника. В Спарте его подвергли бы бичеванию за то, что он сделал своим
ремеслом обман и надувательство. Я думаю, что Архидам, который был царем
Спарты, не без удивления выслушал ответ Фукидида [826] на свой вопрос, кто
сильнее в единоборстве – он или Перикл. «Это, – сказал
Фукидид, – было бы трудно проверить; ибо если бы я свалил его на землю, он
сумел бы убедить зрителей, что он не упал, а одержал верх». Те, кто изменяет и
подкрашивает лица женщин, причиняет меньше вреда, ибо не видеть их природного
облика – потеря небольшая. Люди, пытающиеся обмануть не глаза наши, а
разум и извратить и исказить истинную сущность вещей, гораздо вреднее.
Государства, в управлении которыми господствовал твердый порядок, как,
например, критское или лакедемонское, не придавали большого значения ораторам.
Аристон [827]
мудро определяет риторику: искусство убеждать народ; Сократ и Платон: искусство
льстить и обманывать [828],
а те, кто отвергает такое общее определение, подтверждают его правильность в
своих частных наставлениях.
Магометане
запрещают обучать своих детей риторике ввиду ее бесполезности. А афиняне, у
которых она была в большом почете, заметив, сколь губительно оказываемое ею
действие, предписали устранить из нее самое главное – все, что возбуждало
волнение чувств, вместе со вступлениями и заключениями.
Это
орудие, изобретенное для того, чтобы волновать толпу и управлять
неупорядоченной общиной, применяется, подобно лекарствам, только в нездоровых
государственных организмах. Ораторы во множестве расплодились там, где
простонародье, невежды и вообще все без разбору пользовались властью, как,
например, в Афинах, на Родосе, в Риме, и где вся общественная жизнь протекала
бурно. И действительно, в этих государствах было мало влиятельных людей,
которые выдвинулись бы без помощи красноречия: при его поддержке достигли, в
конце концов, высших должностей такие люди, как Помпей, Цезарь, Красс, Лукулл,
Лентул, Метелл [829],
и оно помогло им больше, чем сила оружия, вопреки воззрениям лучших времен. Ибо
Луций Волумний, выступая публично в пользу избрания консулами Квинта Фабия и
Публия Деция, сказал: «Это – мужи, рожденные для войны, великие в
действии, суровые в словесных схватках, истинно консульские умы; утонченные,
красноречивые и ученые, они хороши для городских должностей в качестве
преторов, отправляющих правосудие».
Красноречие
процветало в Риме больше всего тогда, когда его дела шли хуже всего, когда его
потрясали бури гражданской войны, подобно тому как на невозделанном и
запущенном поле пышнее всего разрастаются сорные травы. Из этого можно сделать
вывод, что государства, где правит монарх, нуждаются в красноречии меньше, чем
все другие. Ибо массе свойственны глупость и легкомыслие, из-за которых она
позволяет вести себя куда угодно, завороженная сладостными звуками красивых
слов и не способная проверить разумом и познать подлинную суть вещей. На
подобном легкомыслии, говорю я, не так легко играть, когда речь идет об одном
человеке, которого к тому же легче предохранить хорошим воспитанием и добрыми
советами от этого яда. Недаром из Македонии или Персии не вышло ни одного
знаменитого оратора.
Все
сказанное пришло мне в голову после недавнего разговора с одним итальянцем,
который служил дворецким у кардинала Караффы [830] до самой его смерти. Я
попросил его рассказать мне о должности, которую он отправлял. Он произнес
целую речь об этой науке ублаготворения глотки со степенностью и
обстоятельностью ученого, словно толковал мне какой-нибудь важный богословский
тезис. Он разъяснил мне разницу в аппетитах – какой у человека бывает
натощак, какой после второго и какой после третьего блюда; изложил средства,
которыми его можно или просто удовлетворить, или возбудить и обострить; дал
обстоятельное описание соусов, сперва общее, а затем частное, остановившись на
качестве отдельных составных частей и на действии, которое они производят;
рассказал о различии салатов в зависимости от времени года, – какие из них
следует подогревать, какие лучше подавать холодными, каким способом их убирать
и украшать, чтобы они были еще и приятны на вид. После этого он стал
распространяться о порядке подачи кушаний, высказав много прекрасных и важных
соображений:
nec minimo sane discrimine refert
Quo gestu lepores, et quo gallina
secetur. [831]
И все
это в великолепных и пышных выражениях, таких, какие употребляют, говоря об
управлении какой-нибудь империей. Этот человек привел мне на память следующие
строки:
Hoc salsum est, hoc adustum est, hoc
lautum eat parum,
Illud recte: iterum sic memento;
sedulo
Moneo quae possum pro mea sapientia.
Postremo, tanquam in speculum, in
patinas, Demea,
Inspicere iubeo, et moneo quid facto
usus sit. [832]
Впрочем,
даже греки весьма хвалили порядок и устройство пиршества, которое Павел
Эмилий [833]
дал им по своем возвращении из Македонии; но здесь я говорю не о существе дела,
а о словах.
Не знаю,
как у других, но когда я слышу, как наши архитекторы щеголяют пышными словами
вроде: пилястр, архитрав, карниз, коринфский и дорический ордер, и тому
подобными из их жаргона, моему воображению представляется дворец
Аполидона [834];
а на самом деле я вижу здесь только жалкие доски моей кухонной двери.
Вы
слышите, как произносят слова метонимия, метафора, аллегория и другие
грамматические наименования, и не кажется ли вам, что обозначаются таким
образом формы необычайной, особо изысканной речи? А ведь они могут применяться
и к болтовне вашей горничной.
Подобный
же обман – давать нашим государственным должностям великолепные римские
названия, хотя наши должности по характеру выполняемых обязанностей имеют очень
мало общего с римскими, а по размерам власти и могущества – еще меньше.
Укажу еще на один обман, который, по-моему, когда-нибудь будет приводиться в
доказательство исключительной умственной ограниченности нашего времени, –
это наделять без всяких оснований кого угодно славными прозваниями, которыми
древние почтили только одного-двух выдающихся людей на протяжении целых
столетий. Прозвание «божественный» было дано Платону всеобщим признанием, и
никто не стал бы его у него оспаривать. Но итальянцы, которые не без основания
могут похваляться тем, что ум у них более развит, а суждения более здравы, чем
у других народов нашего времени, недавно почтили этим прозвищем Аретино [835],
который, на мой взгляд, ничем не возвышается над средним уровнем писателей
своего времени, если не считать его пышной и заостренной манеры, не лишенной
изысканности, но искусственной и надуманной, и кроме того – обычного
красноречия, а уж до «божественности» в том смысле, какой придавали этому слову
древние, ему далеко. А прозвище «великий» мы часто даем государям, которые
отнюдь не возвышаются над любым средним человеком.
|
