Увеличить |
Глава XXI
Против безделья
Император
Веспасиан [2121],
страдая болезнью, которая и явилась причиною его смерти, не переставал выражать
настойчивое желание, чтобы его осведомляли о состоянии государства. Больше
того, даже лежа в постели, он непрерывно занимался наиболее значительными
делами, и когда его врач, попеняв ему за это, заметил, что такие вещи
губительны для здоровья, он бросил ему в ответ: «Император должен умирать
стоя». Бот изречение, по-моему, воистину замечательное и достойное великого
государя! Позднее, при подобных же обстоятельствах, оно было повторено
императором Адрианом [2122],
и его надлежало бы почаще напоминать государям, дабы заставить их
прочувствовать, что великая возложенная на них обязанность, а именно управлять
столькими людьми, не есть обязанность тунеядца, а также что ничто, по
справедливости, не может в такой же мере отбить у подданного охоту принимать на
себя, ради служения своему государю, тяготы и невзгоды и подвергаться опасностям,
чем возможность видеть его в это самое время трусливо забившимся в угол за
занятиями малодушными и ничтожными, и заботиться о его благополучии, в то время
как он так равнодушен к нашему [2123].
Если бы
кто-нибудь вздумал доказывать, будто гораздо лучше, чтобы государь вел войны не
сам, а поручал ведение их другим лицам, он нашел бы среди многообразия
человеческих судеб немало примеров, когда назначенные государями полководцы
успешно завершали за них великие предприятия; он натолкнулся бы и на таких
государей, чье присутствие в войске приносило скорее вред, нежели пользу. Но ни
один решительный и смелый монарх не потерпит, чтобы ему приводили столь
постыдные доводы! Под предлогом желания уберечь свою жизнь ради блага всего
государства – точно дело идет об изваянии какого-нибудь святого –
иные из государей уклоняются от выполнения своего долга, который главным
образом и состоит в военных деяниях, и тем самым уличают себя в неспособности к
ним. Я же знаю одного государя [2124],
который, напротив, предпочитает быть битым, чем спать, пока за него бьются
другие, и он даже не может смотреть без зависти на своих подчиненных, если те
совершают в его отсутствие что-либо выдающееся. Селим I [2125]
говаривал – и, как мне кажется, с достаточным основанием, – что
победы, одержанные без участия повелителя, не бывают полными и окончательными.
И он сказал бы еще охотнее, что повелителю, который дрался в таком сражении
лишь словами и мыслями, надлежит краснеть от стыда в том случае, если он
домогается своей доли славы за достигнутую победу; и это тем более, что в
подобных обстоятельствах советы и приказания могут доставлять честь только
тогда, когда они подаются и отдаются на самом поле боя и в зависимости от
положения дел. Ни один кормчий не выполняет своих обязанностей, сидя на берегу.
Государи оттоманской династии, первой по военному счастью династии в мире,
глубоко восприняли эту истину, и Баязид II, равно как и его сын [2126],
отошедшие от нее, развлекаясь науками и другими домашними занятиями, надавали
тем самым здоровенных пощечин своей империи; да и тот, что царствует в
настоящее время, Мурад III, следуя их примеру, начинает поступать точно
так же. Не английский ли король Эдуард III сказал о нашем
Карле V [2127]:
«Не было короля, который брал бы в руки оружие реже, чем он, и не было короля,
который причинил бы мне столько хлопот». И он был прав, находя это странным и
видя тут скорее прихоть судьбы, чем следствие разумного порядка вещей.
И пусть
ищут сочувствия у других, но только не у меня, те, кому хочется видеть в числе
воинственных и великих завоевателей королей Кастилии и Португалии лишь на том
основании, что, сидя в своих покойных дворцах, за тысячу двести лье, они трудом
своих подначальных сделались властителями обеих Индий и других стран, – а
ведь большой еще вопрос, хватило ли бы у них храбрости даже съездить туда
самолично, чтобы вступить во владение этими землями.
Император
Юлиан настаивал на еще большем [2128]:
он говорил, что «философу и честному человеку перевести дух и то возбраняется»,
то есть что им подобает отдавать дань потребностям нашего естества лишь
настолько, насколько это безусловно необходимо, занимая всегда и душу и тело
делами прекрасными, великими и добродетельными. Он испытывал стыд, если ему
доводилось сплюнуть или вспотеть на виду у народа (то же самое рассказывают о
молодежи лакедемонян, а Ксенофонт [2129] –
и о персидской), ибо он полагал, что телесные упражнения, неустанный труд и
умеренность должны выпарить и иссушить все эти излишние жидкости. То, о чем
говорит Сенека [2130],
также не окажется здесь неуместным; а он говорит, что древние римляне держали
свою молодежь всегда на ногах: они не обучали своих детей, сообщает он, ничему
такому, что нужно было бы изучать сидя.
Жажда
умереть с пользой и мужественно весьма благородна, но утолить ее зависит не
столько от наших благих решений, сколько от благости нашей судьбы. Тысячи людей
ставили себе целью или победить или пасть в сражении, но им не удавалось
достигнуть ни того ни другого. Ранения и темницы пересекали на полпути их
намерения и вынуждали жить насильственной жизнью. Существуют, кроме того,
болезни, которые обрушиваются на нас с такой яростью, что подавляют и наши
желания, и нашу память [2131].
Молей Молук, властитель Феса, тот самый, который недавно разгромил Себастьяна,
короля португальского, в битве, ставшей знаменитой по причине гибели трех
королей и объединения великой португальской короны с кастильскою [2132],
этот Молей Молук тяжело заболел сразу после того, как португальцы вторглись в
его страну. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, и так
продолжалось до самой его смерти, близость которой он ясно видел. Еще не было
на свете человека, который вел бы себя столь же мужественно и благородно в
подобных обстоятельствах. Слишком слабый, чтобы вынести тяготы торжественного
прибытия в лагерь, что, согласно принятому у них обычаю, происходит с великой
пышностью и обставляется множеством утомительных церемоний, он уступил эту
честь своему брату. И это была единственная обязанность военачальника, которую
он уступил кому-либо другому; что до всех остальных, необходимых для пользы дела
и весьма важных, то он выполнял их сам, и притом поразительно усердно и
тщательно; хотя тело его было простерто на ложе, свой разум и свое мужество он
принудил твердо стоять на ногах и не сдаваться вплоть до последнего вздоха, а в
некотором смысле и после него. Он мог взять неприятельское войско измором,
поскольку португальцы безрассудно углубились в его владения, но ему было весьма
тягостно, что из-за краткости срока, который ему оставалось жить, из-за
отсутствия подходящего человека, который мог бы заменить его в ведении этой
войны, и, наконец, из-за смут в государстве он вынужден искать победы кровавой
и чреватой опасностями, хотя в его руках был и другой способ одолеть врагов,
простой и вполне бесспорный. Все же он очень искусно использовал предоставленную
ему болезнью отсрочку, всячески изматывая силы противника и завлекая его
подальше от гаваней на побережье Африки и от его кораблей; и он делал это
вплоть до последнего дня своей жизни, который приберег и предназначил для
решительного сражения.
Свои войска
он расположил в форме кольца, со всех сторон окружавшего армию португальцев.
Сжимая и суживая это кольцо так, что врагам приходилось отбивать атаки
одновременно со всех сторон, он не только затруднил им этим ведение боя –
который был крайне жестоким, ибо юный португальский король непрерывно и
доблестно пытался вырваться из кольца, – но и не дал им возможности
спастись бегством, вернувшись назад тем же путем, каким они пришли. Так как все
дороги оказались для них перехвачены и крепко заперты, португальцам пришлось
топтаться на месте, тесня друг друга, – coacervanturque non solum caede,
sed etiam fuga [2133] –
и, сбившись в кучу, уступить победителям, учинившим кровавую бойню, полную и
окончательную победу. Уже умирающий, Молей приказал отнести себя на носилках к
войску и переносить с места на место, туда, где его присутствие могло быть
полезным; и когда его проносили вдоль рядов воинов, он воодушевлял на битву
одного за другим своих военачальников и солдат. И так как на одном из участков
его боевой порядок начал приходить в расстройство, он, как приближенные его ни
удерживали от этого, сел на коня и пожелал ринуться с обнаженным мечом в самую
гущу сражения. Окружающие, однако, не допустили его до этого, ухватившись кто
за повод его коня, кто за платье, кто за стремена. Это усилие окончательно
погасило еще тлевшую в нем искру жизни; его снова уложили на носилки. Он же,
внезапно преодолев свое обморочное состояние и ввиду своей слабости не
располагая никаким другим способом, чтобы отдать важнейшее в тот момент приказание –
скрыть от всех его смерть, известие о которой могло бы вызвать смятение в рядах
его войск, – приложил ко рту палец (как известно, общепринятый знак,
приглашающий хранить молчание) и через мгновение испустил дух. Кто дольше его
жил в самом преддверии смерти? И кто умер до такой степени стоя, как он?
Высшее
проявление мужества пред лицом смерти, и самое к тому же естественное, –
это смотреть на нее не только без страха, но и без тревоги, продолжая даже в
цепких ее объятиях твердо придерживаться обычного образа жизни. Именно так и
сделал Катон, продолжавший заниматься и не отказывавшийся от сна, когда голова
и сердце его были уже полны смертью, которую он держал в своей руке.
|