 Увеличить |
Новелла третья
Монна
Нонна находчивым ответом прекращает менее чем приличные шутки флорентийского
епископа.
Когда
Пампинея окончила свою новеллу и все очень похвалили ответ и щедрость Чисти, королеве
заблагорассудилось, чтобы далее рассказывала Лауретта, которая и начала весело
таким образом: – Милые дамы, сначала Пампинея, а теперь Филомена очень верно
коснулись и нашей малой умелости и красот острого слова; к этому нечего более возвращаться,
разве к тому, что сказано было об остротах, о которых я хочу напомнить вам, что
они, по существу, должны причинить такое укушение слушателю, как кусает овца,
не как собака; ибо если бы острота грызла как собака, была бы не остротою, а
бранью. Вот это и сделали отлично и слова мадонны Оретты и ответ Чисти. Правда,
если говорится в ответ и отвечающий кусает как собака, ибо и он был наперед угрызен
как бы собакой, за это не надо упрекать, как бы то следовало, если бы того не
случилось; поэтому необходимо смотреть, как и когда и кому, а также и где
говорятся остроты. Так как некогда один наш прелат мало принял это во внимание,
то получил укушение не меньше того, какое сам учинил, что и я хочу показать вам
в короткой новелле.
Когда
епископом Флоренции был мессер Антонио д’Орзо, достойный и умный прелат, во
Флоренцию прибыл некий каталонский дворянин по имени Дего делла Ратта в
качестве маршала короля Роберта. Будучи красивым собою и большим волокитой, он
случайно увлекся одной из числа других флорентийских дам, очень красивой,
приходившейся внучкой брату означенного епископа. Узнав, что ее муж, хотя из
хорошего рода, был крайне скуп и человек дрянной, он сошелся с ним на том, что
даст ему пятьсот флоринов золотом, а тот дозволит ему проспать одну ночь с его
женой; поэтому, приказав позолотить серебряные монеты в два сольда, бывшие
тогда в обращении, проспав с его женою, хотя это было и против ее желания,
отдал их ему. Когда потом все это узналось, дрянному мужу достался лишь урон и
насмешки, а епископ, как человек умный, представился, будто обо всем этом
ничего не знает.
Так как
епископ и маршал часто бывали вместе, случилось в Иванов день, что, когда они
ехали рядом верхом и увидели дам на улице, где совершается бег взапуски,
епископ заметил одну молодую даму, которую унесла нынешняя чума, по имени монну
Нонну деи Пульчи, двоюродную сестру мессера Алессио Ринуччи, которую все вы,
должно быть, знали; ее-то, тогда свежую и молодую, находчивую и решительную,
незадолго перед тем вышедшую замуж в Порта Сан Пьеро, он и показал маршалу;
затем, когда был близко от нее, положил ему руки на плечо и сказал: «Нонна, как
тебе это покажется? Уверена ли ты в том, что с ним совладаешь?» Нонне
показалось, что эти слова несколько задели ее честь и должны были запятнать ее во
мнении тех, кто их слышал, а их было много; потому, не затем чтобы смыть это
пятно, а чтобы воздать ударом на удар, она тут же ответила: «Мессере, может
быть, он и не одолел бы меня, но я желала бы во всяком случае, чтобы деньги
были настоящие».
Когда услыхали
эти слова маршал и епископ, почувствовали, что их одинаково укорили: одного –
как учинившего бесчестную проделку с внучкой брата епископа, другого – как
оскорбленного в лице внучки собственного брата; не взглянув друг на друга,
стыдясь, они молча удалились, ничего не ответив ей в тот день. Таким образом,
молодой женщине, задетой, не непристойно было задеть и другого остротою.
Новелла четвертая
Кикибио,
повар Куррало Джьянфильяции, метким словом, сказанным в свое спасение, обращает
гнев Куррадо в смех и избегает злой участи, которой грозил ему Куррадо.
Уже
Лауретта умолкла и все высоко превозносили Нонну, когда королева повелела
Неифиле продолжать. Она сказала: – Любезные дамы, хотя находчивый ум часто
внушает говорящим, смотря по обстоятельствам, быстрые, полезные и прекрасные
слова, но и случай, являющийся иногда в помощь боязливым, внезапно кладет им в
уста таковые же, которые в покойном состоянии духа говорящий никогда не сумел
бы и найти. Это я хочу показать вам моей новеллой.
Как то
всякая из вас могла слышать и видеть, Куррадо Джьянфильяцци, именитый гражданин
нашего города, был всегда щедрым и гостеприимным и, живя по-рыцарски, постоянно
находил удовольствие в собаках и ловчих птицах; о других его больших деяниях я
теперь не говорю. Однажды, когда поблизости Перетолы его сокол взял журавля,
он, найдя птицу молодой и жирной, послал ее своему хорошему повару, по имени
Кикибио, венецианцу, велев сказать ему, чтобы он изжарил его и старательно
приготовил к ужину. Кикибио, будучи легкомысленным, каким и казался, приготовил
журавля, поставил на огонь и стал его тщательно жарить. Когда он почти уже
изжарил его и от него пошел сильнейший запах, одна женщина той местности, по
имени Брунетта, в которую Кикибио был сильно влюблен, случайно зашла на кухню
и, почувствовав запах журавля и увидев его, стала умильно просить Кикибио дать
ей бедро. Кикибио ответил ей, напевая: «Не получить вам его от меня, донна
Брунетта, не получить». Разгневанная этим, донна Брунетта сказала ему: «Клянусь
богом, если ты не дашь мне его, никогда не получишь от меня ничего, чего бы ты
захотел». Одним словом, спор поднялся великий; под конец Кикибио, чтобы не
огорчить свою милую, отнял одно бедро журавля и дал ей. Когда затем Куррадо и
его гостям подан был журавль без одного бедра и Куррадо дался диву, он велел
позвать Кикибио и спросил его, что сталось с другим бедром журавля. На это
любивший прилгнуть венецианец тотчас же ответил: «Господин мой, у журавлей
всего лишь одно бедро и одна нога». Тогда Куррадо гневно сказал: «Как, черт
возьми, у них всего одно бедро и одна нога? Будто я, кроме этого, не видел
других журавлей?» Кикибио продолжал утверждать: «Оно так, как я вам говорю,
мессере, и если вам угодно, я покажу это вам на живых». Куррадо, из внимания к
бывшим у него гостям, не захотел рассуждать далее, но сказал: «Так как ты готов
показать мне на живых, чего я никогда не видел и не слыхал, чтобы так было, я
хочу увидеть это завтра же и удовлетворюсь; но клянусь тебе телом господним,
если окажется иначе, я велю так тебя отделать, что, пока ты будешь жив,
станешь, на твою беду, поминать мое имя».
Так
кончился спор в этот вечер, но на следующее утро, лишь только занялся день,
Куррадо, у которого гнев не прошел со сном, поднялся еще рассерженный, велел
привести коней и, посадив Кикибио на клячу, направился с ним к реке, где
обыкновенно перед рассветом водились журавли, и говорит: «Сейчас мы увидим, кто
вчера солгал, ты или я». Видя, что у Куррадо гнев еще не прошел, а ему
приходится оправдать свою ложь, и не зная, как это сделать, Кикибио ехал за
Куррадо в величайшем в свете страхе и охотно бы убежал, кабы мог; не будучи в
состоянии это сделать, он посматривал то вперед, то назад, то по сторонам, и
что ни увидит, ему и кажется, что то журавли стоят на двух ногах. Уже они были
близко от реки, когда он раньше других увидел на ее берегу двенадцать журавлей,
стоявших на одной ноге, как они это обыкновенно делают, когда спят. Потому, он
тотчас же показал их Куррадо, сказав: «Вы можете легко убедиться, ведь вчера
вечером я правду вам говорил, что у журавлей одно лишь бедро и одна лишь нога;
посмотрите-ка на тех, что там стоят». Увидев их, Куррадо сказал: «Подожди, я
покажу тебе, что у них по две ноги», и, подойдя к ним поближе, закричал:
«Охо-хо!» От этого крика журавли спустили другую ногу и, сделав несколько
шагов, пустились наутек. Тогда, обратившись к Кикибио, Куррадо сказал: «Что
скажешь ты на это, обжора? Веришь ли, что у них две ноги?» Кикибио, почти
растерявшись, ответил, сам не зная, откуда у него явился ответ: «Да, мессере,
но вы не закричали охо-хо! тому, что был вчера вечером, ибо, если бы так
закричали, он бы так же спустил другое бедро и другую ногу, как то сделали
эти». Куррадо так понравился этот ответ, что весь его гнев обратился в
веселость и смех, и он сказал: «Ты прав, Кикибио, мне так бы и сделать». Так-то
Кикибио быстрым и потешным ответом избежал невзгоды, и его господин помирился с
ним.
|
