ТАБАК ЯПОНСКИЙ
Янкель дежурный. – Паломничество в кладовую. – Табак
японский. – Спальня пирует. – Роковой обед. – Скидавай пальто. – Янкель-жив –
Око за око. – Аудиенция у Викниксора. – Гога-Азеф. – Смерть Янкелю? – Мокрая
идиллия.
Как показало время, Викниксор был прав, когда отрекомендовал
нового воспитанника даровитым, способным парнишкой.
Так как способный Янкель уже около недели жил в Шкиде, то
решили, что пора испробовать его даровитость на общественной работе.
Особенно большой общественной работы в то время в Шкиде не
было, но среди немногих общественных должностей была одна особо почетная и важная
– дежурство по кухне.
Дежурный, назначавшийся из воспитанников, прежде всего
обязан был ходить за хлебом и другими продуктами в кладовую, где седенький
старичок эконом распоряжался желудками своих питомцев.
Дежурный получал продукты на день и относил их на кухню к
могущественной кухарке, распределявшей с ловкостью фокусника скудные пайки
крупы и селедок таким образом, что выходил не только обед из двух блюд, но еще
и на ужин коечто оставалось.
Янкеля назначили дежурным, но так как это поле деятельности
ему было незнакомо, то к нему приставили помощником и наставником еще одного
воспитанника – Косаря.
* * * Когда зимние лучи солнца робко запрыгали по стенкам
спальни, толстенький и меланхоличный Косарь хмуро поднялся с койки и, натягивая
сапоги, прохрипел:
– Янкель, вставай. Ты дежурный.
Вставать не хотелось: кругом, свернувшись калачиком,
распластавшись на спине или уткнувшись носом в подушку, храпели восемь молодых
чурбашек, и так хотелось закутаться с головой в теплое одеяло и похрапеть еще
полчаса вместе с ними.
За стеной брякал рояль. Это Верблюдыч, проснувшийся с первым
солнечным лучом, разучивал свою гамму. Верблюдыч сидел за роялем, – это
означало, что времени восемь часов.
Янкель лениво зевнул и обратился к Косарю:
– Курить нет?
– Нету.
Потом оба кое-как оделись и двинулись в кладовку.
Кладовая находилась на чердаке, а площадкой ниже, в
однокомнатной квартирке, жил эконом. От лестницы эту квартиру отделял довольно
длинный коридор, дверь в который была постоянно замкнута на ключ, и нужно было
долго стучаться, чтобы эконом услышал.
Янкель и Косарь остановились перед дверью в кор Косарь,
лениво потягиваясь, стукнул кулаком по двери, вызывая эконома, и вдруг широко
раскрыл заспанные глаза.
Дверь открылась от удара.
– Ишь ты, тетеря. Забыл закрыть, – покачал головой
Косарь и, знаком позвав Янкеля, пошел в темноту.
Добрались ощупью до другой двери, открыли и вошли в
прихожую, залитую солнечным светом.
В прихожей было так тепло и уютно, что заспанные
общественники невольно медлили входить в комнату эконома, наслаждаясь минутами
покоя и одиночества.
В этот момент и случилось то простое, но памятное дело, в
котором Янкель впервые выказал свои незаурядные способности.
Косарь стоял и силился побороть необычайную сонливость,
упорно направляя все мысли к одному: надо войти к эконому. В момент, когда,
казалось, сила воли поборола в нем лень и когда он хотел уже нажать ручку
двери, вдруг послышался голос Янкеля, странно изменившийся до шепота:
– Курить хочешь?
Хотел ли курить Косарь? Еще бы не хотел! Поэтому вся энергия,
собранная на то, чтобы открыть дверь, вдруг сразу вырвалась в повороте к Янкелю
и в энергичном возгласе:
– Хочу!
– Ну, так, пожалуйста, кури. Вон табак.
Косарь проследил за взглядом Янкеля и замер, упершись
глазами в стол.
Там правильными рядами лежали аккуратненькие коричневые
четвертушки табаку. По обложке наметанный глаз курильщика определил: высший
сорт Б.
Пачек сорок – было мысленное заключение практических
математиков.
Взглянули друг на друга и решили, не сговариваясь: 40 – 2 =
38. Авось не заметят недостачи.
Так же молча подошли к столу и, положив по пачке в карман,
вышли на цыпочках из комнаты.
* * * Сонную тишину спальни нарушил треск двери, и два
возбужденных шпаргонца ворвались в комнату.
– Ребята, табак!
Восемь голов мгновенно вынырнули из-под одеял, восемь пар
глаз заблестело масляным блеском, узрев в поднятых руках Косаря и Янкеля
аппетитные пачки.
Первым оправился Цыган. Быстро вскочив с койки и исследовав
вблизи милые четвертушки, он жадно спросил:
– Где?
Дежурные молча мотнули головами по направлению к комнате
эконома. Цыган сорвался с места и скрылся за дверьми.
Спальня притихла в томительном ожидании.
– Ура, сволочи! Есть!
Громоносцев влетел победоносно, размахивая двумя пачками
табаку.
Пример заразителен, и никакие силы уже не могли сдержать
оставшихся.
Решительно всем захотелось иметь по четвертке табаку, и, уже
забыв о предосторожностях, спальня сорвалась и, как на состязаниях, помчалась в
заветную комнату…
Через пять минут Шкида ликовала.
Каждый ощупывал, мял и тискал злосчастные пакетики, так
неожиданно свалившиеся к ним.
Черный, как жук, заика Гога, заядлый курильщик, страдавший
больше всех от недостатка курева и собиравший на улице «чиновников», был
доволен больше всех. Он сидел в углу и, крепко сжимая коричневую четвертку,
безостановочно повторял:
– Таб-бачок есть. Таб-бачок есть.
Янкель, забравшись на кровать, глупо улыбался и пел:
Шинель английский, Табак японский, Ах, шарабан мой…
На радостях даже не заметили, что на подоконнике притулилась
лишняя пачка, пока Цыган не обратил внимания.
– Сволочи! Чей табак на подоконнике? У всех есть?
– У всех.
– Значит, лишняя?..
– Лишняя.
– Ого, здорово, даже лишняя!
– Тогда лишнюю поделим. А по целой пачке заначим.
– Вали!
– Дели. Согласны.
Лишнюю четвертку растерзали на десять частей. Когда дележку
закончили, Цыган грозно предупредил:
– Табак заначивайте скорее. Не брехать. Приходящим ни
слова об этом. Поняли, сволочи? А если кого запорют, сам и отвиливай, других не
выдавай.
– Ладно. Вались. Знаем…
В это утро воспитатель Батька, войдя в спальню, был
чрезвычайно обрадован тем обстоятельством, что никого не надо было будить. Все
гнездо было на ногах. Батька удовлетворенно улыбнулся и поощрительно сказал:
– Здорово, ребята! Как вы хорошо, дружно встали
сегодня!
Цыган, ехидно подмигнув, загоготал:
– Ого, дядя Сережа, мы еще раньше можем вставать.
– Молодцы, ребята. Молодцы.
– Ого, дядя Сережа, еще не такими молодцами будем.
Между тем Янкель и Косарь снова пошли в кладовую.
Эконом еще ничего не подозревал. Как всегда ласково
улыбаясь, он не спеша развешивал продукты и между делом справлялся о новостях в
школе, говорил о хорошей погоде, о наступивших морозах и даже дал обоим шкидцам
по маленькому куску хлеба с маслом.
Янкель молчал, а Косарь хмуро поддакивал, но оба вздохнули
свободно только тогда, когда вышли из кладовой.
Остановившись у дверей, многозначительно переглянулись.
Потом Янкель сокрушенно покачал головой и процедил:
– Огребем.
– Огребем, – поддакнул Косарь.
* * * День потянулся по заведенному порядку. Утренний чай
сменился уроками, уроки – переменами, все было как всегда, только приходящие
удивлялись: сегодня приютские не стреляли у них, по обыкновению, докурить
«оставочки», а торжественно и небрежно закуривали свои душистые самокрутки.
В четвертую перемену, перед обедом, Янкель забеспокоился:
пропажа могла скоро открыться, а у него до сих пор под подушкой лежал табак.
Подстегивали его и остальные, уже успевшие спрятать свою добычу.
Не переводя духа взбежал он по лестнице наверх в спальню,
вытащил табак и остановился в недоумении.
Куда же спрятать? Закинуть на печку? Нельзя – уборка будет,
найдут. В печку – сгорит. В отдушину – провалится.
Янкель выскочил в коридор, пробежал до ванной и влетел туда.
Сунулся с радостью под ванну и выругался: кто-то предупредил его – рука
нащупала чужую пачку.
В панике помчался он в пустой нижний зал, превращенный в
сарай и сплошь заваленный партами. С отчаянной решимостью сунул табак под
ломаную кафедру и только тогда успокоился.
Спускаясь вниз, Янкель услышал дребезжащую трель звонка,
звавшего на обод. Вспомнил, что он дежурный, и сломя голову помчался на кухню.
Надо было нарезать десять осьмушек – порций хлеба для
интернатских, – ведь это была обязанность дежурного.
Шкидский обед был своего рода религиозным обрядом, и каждый
вновь приходящий питомец должен был твердо заучить обеденные правила.
Сперва в столовую входили воспитанники «живущие» и молча
рассаживались за столом. За другой стол садились «приходящие».
Минуту сидели молча, заложив руки за спины, и ерзали
голодными глазами по входным дверям, ведущим в кухню.
Затем появлялся завшколой с тетрадочкой в руках и начинался
второй акт
– перекличка.
Ежедневно утром и вечером, в обед и ужин выкликался весь
состав воспитанников, и каждый должен был отвечать: «Здесь». Только тогда
получал он право есть, когда перед его фамилией вырастала «птичка», означающая,
что он действительно здесь, в столовой, и что паек не пропадет даром. Затем
дежурный вносил на деревянном щите осьмушки и клал перед каждым на стол. После
этого появлялась широкоскулая, рябоватая Марта, разливавшая неизменный пшенный
суп на селедочном отваре и неизменную пшенную кашу, потому что, кроме пшена да
селедок, в кладовой никогда ничего не было. Постное масло, которым была
заправлена каша, иногда заменял тюлений По сигналу Викниксора начиналось
всеобщее сопение, пыхтение и чавканье, продолжавшееся, впрочем, очень недолго,
так как порции супа и каши не соответствовали аппетиту шкидцев. В заключение,
на сладкое, Викниксор произносил речь. Он говорил или о последних событиях за
стенами школы, или о каких-нибудь своих новых планах и мероприятиях, или просто
сообщал, на радость воспитанникам, что ему удалось выцарапать для школы
несколько кубов дров.
Точка в точку то же повторилось и в день дежурства Янкеля,
но только на этот раз речь Викниксора была посвящена вопросам этическим. С
гневом и презрением громил завшколой ту часть несознательных учеников, которая
предается отвратительному пороку обжорства, стараясь получить свою порцию
поскорее и вне очереди.
Речь кончилась. Довольна ли была аудитория, осталось неизвестным,
но завшколой был удовлетворен и уже собирался уйти к себе, чтобы принять и свою
порцию селедочного бульона и пшенной каши, как вдруг всю эту хорошо проведенную
программу нарушил эконом.
Он старческой, дрожащей походкой выпорхнул из двери,
подковылял к заву и стал что-то тихо ему говорить. Шкидцы нюхом почуяли
неладное, физиономии их вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и детдомовцев
времен гражданской войны и разрухи, обычно скользкая, неощутимая и гладкая,
вдруг сразу застряла в десяти глотках и потеряла свой вкус.
В воздухе запахло порохом.
Эконом говорил долго, – пожалуй, дольше, чем хотелось
шкидцам.
Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо
Викниксора: сперва брови удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился,
потом тонкие губы сложились в негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало на
горбинке, а кончик носа покраснел. Викниксор встал и заговорил:
– Ребята, у нас случилось крупное безобразие!
Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава,
ожидая услышать добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца
робко екнули и разом остановились.
– В нашей школе совершена кража. Какие-то канальи
украли из передней нашего эконома одиннадцать пачек табаку, присланного для
воспитателей. Ребята, я повторяю: это безобразие. Если через полчаса виновные
но будут найдены, я приму меры. Так что помните, ребята!..
Это была самая короткая и самая содержательная речь из всех
речей, произнесенных Викниксором со дня основания Шкиды, и она же оказалась
первой, вызвавшей небывалую бурю.
За словами Викниксора последовало всеобщее негодование.
Особенно возмущались экстерны, для которых все это было неожиданным, а
интернатским ничего не оставалось делать, как поддерживать и разделять это
возмущение.
Буря из столовой перелилась в классы, но полчаса прошло, а
воров не нашли. Таким образом, автоматически вошли в силу «меры» завшколой,
которые очень скоро показали себя.
После уроков у интернатских отняли пальто. Это означало, что
они лишены свободной прогулки.
Это был тяжелый Само по себе пришло тоскливое настроение, и
хотя активное ядро – Цыган, Воробей, Янкель и Косарь старались поддерживать дух
и призывать к борьбе до конца, большим успехом их речи уже не пользовались.
Напрасно Цыган, свирепо вращая черными глазами и скрипя
зубами, говорил страшным голосом:
– Смотрите, сволочи, стоять до последнего. Не
признаваться!..
Его плохо слушали.
Долгий зимний вечер тянулся томительно и скучно.
За окном, покрытым серыми ледяными узорами, бойко
позванивали трамваи и слышались окрики извозчиков. А здесь, в полутемной
спальне, томились без всякого дела десять питомцев. Янкель забился в угол и,
поймав кошку, ожесточенно тянул ее за хвост. Та с отчаянной решимостью
старалась вырваться, потом, после безуспешных попыток, жалобно замяукала.
– Брось, Янкель. Чего животную мучаешь, – лениво
пробовал защитить «животную» Воробей, но Янкель продолжал свое.
– Янкель, не мучь кошку. Ей тоже небось больно, –
поддержал Воробья Косарь.
Кошкой заинтересовались и остальные. Сперва глядели
безучастно, но, когда увидели, что бедной кошке невтерпеж, стали заступаться.
– И чего привязался, в самом деле!
– Ведь больно же кошке, отпусти!..
– Потаскал бы себя за хвост, тогда узнал бы.
В спальню вошел воспитатель.
– Ого, Батька пришел! Дядя Сережа, дядя Сережа,
расскажите нам что-нибудь, – попробовал заигрывать Цыган, но осекся.
Батька строго посмотрел на него и отчеканил:
– Громоносцев, не забывайтесь. Я вам не батька и не
Сережа и прошу ложиться спать без рассуждений.
Дверь шумно захлопнулась.
Долго ворочались беспокойные шкидцы на поскрипывающих
койках, и каждый посвоему обдумывал случившееся, пока крепкий, властный сон по
одолел их тревоги и под звуки разучиваемого Верблюдычем мотива не унес их
далеко прочь из душной спальни.
* * * Рано утром Янкель проснулся от беспокойной мысли: цел
ли табак?
Он попытался отмахнуться от этой мысли, по тревожное
предчувствие но оставляло его. Кое-как одевшись, он встал и прокрался в зал.
Вот и кафедра. Янкель, поднатужась, приподнял ее и, с трудом
удерживая тяжелое сооружение, заглянул под низ, по табаку не увидел.
Тогда, потея от волнения, он разыскал толстую деревянную
палку, подложил ее под край кафедры, а сам лег на живот и стал шарить. Табаку
не было. Янкель зашел с другой стороны, опять поискал: по-прежнему рука его
ездила по гладкой и пыльной поверхности паркета.
Он похолодел и, стараясь успокоить себя, сказал вслух:
– Наверное, под другой кафедрой.
Опять усилия, ползание и опять разочарование. Под третьей
кафедрой табаку также не оказалось.
– Сперли табак, черти! – яростно выкрикнул Янкель,
забыв осторожность.
– Тискать у товарищей! Ну, хорошо!
Злобно погрозив кулаком в направлении спальни, он тихо вышел
из зала и зашел в ванную.
Когда он снова показался в дверях, на лице его уже играла
улыбка. В руке он держал плотно запечатанную четвертку табаку.
* * *
– Элла Андреевна! А как правильно: «ди фенстер» или
«дас фенстер»?
– Дас. Дас.
Эланлюм любила свой немецкий язык до самозабвения и всячески
старалась привить эту любовь своим питомцам, поэтому ей было очень приятно
слышать назойливое гудение класса, зазубривавшего новый рассказ о садовниках.
– Воронин, о чем задумался? Учи урок.
– Воробьев, перестань читать посторонние книги. Дай ее
сюда немедленно.
– Элла Андреевна, я не читаю.
– Дай сюда немедленно книгу.
Книга Воробьева водворилась на столе, и Эланлюм вновь
успокоилась.
Когда истек срок, достаточный для зазубривания, голос немки
возвестил:
– Теперь приступим к пересказу. Громоносцев, читай
первую строку.
Громоносцев легко отчеканил по-немецки первую фразу:
– У реки был берег, и на земле стоял дом.
– Черных, продолжай.
– У дома стояла яблоня, на яблоне росли яблоки.
Вдруг в середине урока в класс вошел Верблюдыч и скверным,
дребезжащим голосом проговорил, обращаясь к Эланлюм:
– Ошень звиняйсь, Элла Андреевна. Виктор Николайч
просил прислать к нему учеников Черний, Громоносцев унд Воробьев. Разрешите,
Элла Андреевна, их уводить.
– Не Черный, а Черных! Научись говорить, Верблюд! –
пробурчал оскорбленный Янкель, втайне гордившийся своей оригинальной фамилией,
и захлопнул книгу.
По дороге ребята сосредоточенно молчали, а обычно ласковый и
мягкий Верблюдыч угрюмо теребил прыщеватый нос и поправлял пенсне.
Невольно перед дверьми кабинета завшколой шкидцы замедлили
шаги и переглянулись. В глазах у них застыл один и тот же вопрос: «Зачем зовет?
Неужели?»
Викниксор сидел за столом и перебирал какие-то бумажки.
Шпаргонцы остановились, выжидательно переминаясь с ноги на ногу, и нерешительно
поглядывали на зава.
Наступила томительная тишина, которую робко прервал Янкель.
– Виктор Николаевич, мы пришли.
Заведующий повернулся, потом встал и нараспев проговорил:
– Очень хорошо, что пришли. Потрудитесь теперь принести
табак!
Если бы завшколой забрался на стол и исполнил перед ними
«танец живота», и то тройка не была бы так удивлена.
– Виктор Николаевич! Мы ничего не знаем. Вы нас
обижаете! – раздался единодушный выкрик, но завшколой, не повышая голоса,
повторил:
– Несите табак!
– Да мы не брали.
– Несите табак!
– Виктор Николаевич, ей-богу, не брали, – побожился
Янкель, и так искренне, что даже сам удивился и испугался.
– Вы не брали? Да? – ехидно спросил зав. – Значит, не
брали?
Ребята сробели, но еще держались.
– Не-ет. Не брали.
– Вот как? А почему же ваши товарищи сознались и
назвали вас?
– Какие товарищи?
– Все ваши товарищи.
– Не знаем.
– Не знаете? А табак узнаете? – Викниксор указал на
стол. У ребят рухнули последние надежды. На столе лежали надорванные, помятые,
истерзанные семь пачек похищенного табаку.
– Ну, как же, не брали табак? А?
– Брали, Виктор Николаевич!
– Живо принесите сюда! – скомандовал заведующий.
За дверьми тройка остановилась.
Янкель, сплюнув, ехидно пробормотал:
– Ну вот и влопались. Теперь табачок принесем, а потом
примутся за нас. А на кой черт, спрашивается, брали мы этот табак!
– Но кто накатил, сволочи? – искренне возмутился Цыган.
– Кто накатил?
Этот злосчастный вопрос повис в воздухе, и, не решив его,
тройка поползла за своими заначками.
Первым вернулся Янкель. Положил, посапывая носом, пачку на
стол зава и отошел в сторону. Потом пришел Воробей.
Громоносцева не было.
Прошла минута, пять, десять минут – Колька не появлялся.
Викниксор уже терял терпение, как вдруг Цыган ворвался в
комнату и в замешательстве остановился.
– Ну? – буркнул зав. – Где табак?
Цыган молчал.
– Где, я тебя спрашиваю, табак?
– Виктор Николаевич, у меня нет… табаку… У меня…
тиснули, украли табак, – послышался тихий ответ Цыгана.
Янкеля передернуло. Так вот чей табак взял он по злобе, а
теперь бедняге Кольке придется отдуваться.
Рассвирепевший Викниксор подскочил к Цыгану и, схватив его
за шиворот, стал яростно трясти, тихо приговаривая:
– Врать, каналья? Врать, каналья? Неси табак! Неси
табак!
Янкелю казалось, что трясут его, но сознаться не хватало
силы. Вдруг он нашел выход.
– Виктор Николаевич! У Громоносцева нет табака, это
правда.
Викниксор прекратил тряску и гневно уставился на защитника.
Янкель замер, но решил довести дело до конца.
– Видите ли, Виктор Николаевич. Одну пачку мы скурили
сообща. Одна была лишняя, а одну… а одну вы ведь нашли, верно, сами. Да? Так
вот это и была Громоносцева пачка.
– Да, правильно. Мне воспитатель принес, – задумчиво
пробормотал заведующий.
– Из ванной? – спросил Громоносцев.
– Нет, кажется, не из ванной.
Сердце Янкеля опять екнуло.
– Ну, хорошо, – не разжимая губ, проговорил Викни –
Сейчас можете идти. Вопрос о вашем омерзительном поступке обсудим позже.
* * * Кончились уроки; с шумом и смехом, громко стуча
выходной дверью, расходились по домам экстерны.
Янкель с тоской посмотрел, как захлопнулась за последним
дверь и как дежурный, закрыв ее на цепочку, щелкнул ключом.
«Гулять пошли, задрыги. Домой», – тоскливо подумал он и
нехотя поплелся в спальню.
При входе его огорошил невероятный шум. Спальня бесилась.
Лишь только он показался в дверях, к нему сразу подлетел
Цыган:
– Гришка! Знаешь, кто выдал нас, а?
– Кто?
– Гога – сволочь!
Гога стоял в углу, прижатый к стене мятущейся толпой, и,
напуганный, мягко отстранял кулаки от носа.
Янкель сорвался с места и подлетел к Гоге.
– Ах ты подлюга! Как же ты мог сделать зто, а?
– Д-д-да я, ей-богу, не нарочно, б-б-ратцы. Не нарочно,
– взмолился тот, вскидывая умоляющие коричневые глаза и силясь объясниться. –
В-ви-ви-тя п-пп-озвал меня к се-бе и г-говорит: «Ты украл табак, мне сказали».
А я д-думал, вы сказали, и с-сознался. А п-потом он спрашивает, к-как мы
ук-крали. А я и ск-казал: «Сперва Ч-черных и Косоров п-пошли, а п-потом
Громоносцев, а потом и все».
– А-а п-потом и в-все, зануда! – передразнил Гогу
Янкель, но бить его было жалко – и потому, что он так глупо влип, и потому, что
вообще он возбуждал жалость к себе.
Плюнув, Янкель отошел в сторону и лег на койку.
Разбрелись и остальные. Только заика остался по-прежнему
стоять в углу, как наказанный.
– Что-то будет? – вздохнул кто-то.
Янкель разозлился и, вскочив, яростно выкрикнул:
– Чего заныли, охмурялы! «Что-то будет! Что-то будет!»
Что будет, то и будет, а скулить нечего! Нечего тогда было и табак тискать,
чтоб потом хныкать!
– А кто тискал-то?
– Все тискали.
– Нет, ты!
Янкель остолбенел.
– Почему же я-то? Я тискал для себя, а ваше дело было
сторона. Зачем лезли?
– Ты подначил!
Замолчали.
Больше всего тяготило предчувствие висящего над головой
наказания. Нарастала злоба к кому-то, и казалось, дай малейший повод, и они
накинутся и изобьют кого попало, только чтобы сорвать эту накопившуюся и не
находящую выхода ненависть.
Если бы наказание было уже известно, было бы легче, –
неизвестность давила сильнее, чем ожидание.
То и дело кто-нибудь нарушал тишину печальным вздохом и
опять замирал и задумывался.
Янкель лежал, бессмысленно глядя в потолок. Думать ни о чем
не хотелось, да и не шли в голову мысли. Его раздражали эти оханья и вздохи.
– Зачем мы пошли за этим сволочным Янкелем? – нарушил
тишину Воробей, и голос его прозвучал так отчаянно, что Гришка больше не
выдержал. Ему захотелось сказать что-нибудь едкое и злое, чтобы Воробей
заплакал, Но он ограничился только насмешкой:
– Пойди, Воробышек, сядь к Вите на колени и попроси
прощения.
– И пошел бы, если бы не ты.
– Дурак!
– Сам дурак. Сманил всех, а теперь лежит себе.
Янкель рассвирепел.
– Ах ты сволочь коротконогая! Я тебя сманивал?
– Всех сманил!
– Факт, сманил, – послышались голоса с кроватей.
– Сволочи вы, а не ребята, – кинул Янкель, не зная, что
сказать.
– Ну, ты полегче. За сволочь морду набью.
– А ну набейте.
– И набьем. Еще кошек мучает!
– Сейчас вот развернусь – да как дам! – услышал Янкель
над собой голос Воробья и вскочил с койки.
– Дай ему, Воробышек! Дай, не бойся. Мы поможем!
Положение принимало угрожающий оборот, и неизвестно, что
сделала бы с Янкелем рассвирепевшая Шкида, если бы в этот момент в спальню не
вошел заведующий. Ребята вскочили с кроватей и сели, опустив головы и храня
гробовое молчание.
Викниксор прошелся по комнате, поглядел в окно, по-том дошел
до середины и остановился, испытующе оглядывая воспитанников. Все молчали.
– Ребята, – необычайно громко прозвучал его голос. –
Ребята, на педагогическом совете мы только что разобрали ваш поступок. Поступок
скверный, низкий, мерзкий. Это – поступок, за который надо выгнать вас всех до
одного, перевести в лавру, в реформаториум, В лавру, в реформаториум! –
повторил Викниксор, и головы шкидцев опустились еще ниже. – Но мы не решили
этот вопрос так просто и легко. Мы долго его обсуждали и разбирали, долго
взвешивали вашу вину и после всего уже решили. Мы решили…
У шкидцев занялся дух. Наступила такая тяжелая тишина, что,
казалось, упади на пол спичка, она произвела бы грохот. Томительная пауза
тянулась невыносимо долго, пока голос заведующего не оборвал ее:
– И мы решили, мы решили… не наказывать вас совсем…
Минуту стояла жуткая тишь. Потом прорвалась.
– Виктор Николаевич! Спасибо!..
– Неужели, Виктор Николаевич?
– Спасибо. Больше никогда этого не будет.
– Не будет. Спасибо.
Ребята облепили заведующего, сразу ставшего таким хорошим,
похожим на отца. А он стоял, улыбался, гладил рукой склоненные головы.
Кто-то всхлипнул под наплывом чувств, кто-то повторил этот
всхлип, и вдруг все заплакали.
Янкель крепился и вдруг почувствовал, как слезы невольно
побежали из глаз, и странно – вовсе не было стыдно за эти слезы, а, наоборот,
стало легко, словно вместе с ними уносило всю тяжесть наказания.
Викниксор молчал.
Гришке вдруг захотелось показать свое лицо заведующему,
показать, что оно в слезах и что слезы эти настоящие, как настоящее раскаяние.
В порыве он задрал голову и еще более умилился.
Викниксор – гроза шкидцев, Викниксор – строгий заведующий
школой – тоже плакал, как и он, Янкель, шкидец…
Так просто и неожиданно окончилось просто и неожиданно
начавшееся дело о табаке японском – первое серьезное дело в истории республики
Шкид…
|