СОДОМ И ГОМОРРА
Безвластие. – Сивер Долгорукий. – Ост-инд-кофе. – Первый
налет. – Кутеж. – Босиком на форде. – Два юнкомца и Пирль Уайт. – Содом и
Гоморра.
Викниксор уехал в Москву на какой-то съезд работников
соцвоса. Управление республикой перешло к Эланлюм. Хотя она и была человеком с
сильным характером, но все же она была женщиной. Шкидцы сразу же это поняли, и
поняли по-своему. Они забузили. Женщина, по их мнению, была существом куда
более безвольным, чем мужчина, да еще такой мужчина, как Викни И этого было
достаточно, чтобы Шкида закуролесила.
Сначала особой бузы не было, просто расхлябалась дисциплина:
позже ложились спать, опаздывали в столовую и на уроки, чаще грубили
воспитателям. Но вскоре нашлись ребята, которые поняли, что из положения можно
извлечь выгоду. Коноводом оказался недавно пришедший в Шкиду Сивер Долгорукий…
Происхождения он был, по шкидским масштабам, высокого – сын
артиста, а внешности самой грубой, почему и получил в Шкиде прозвище Гужбан.
Гужбан родился в интеллигентной семье – отец, мать и сестра
его, как сказано выше, были артистами. Привыкнув к свободной жизни богемы,
родители отдали сына с самых малых лет в приют для детей артистов. Там Сивер
пробыл до девятилетнего возраста и уже успел показать свою натуру. В «артистическом»
приюте он воровал, хулиганил. Его перевели в Царское Село, в приют классом
ниже. Там он показал себя вовсю, воровал уже запоем: у начальства, у прислуги и
даже у товарищей. Учился в Царскосельской гимназии, но учиться не любил,
лодырничал и притом проявил воровские способности. Из первого же класса его
выгнали. Вскоре и из приюта выгнали – перевели в другой приют, для дефективных…
Случилось это уже после революции. К этому времени Сивер
Долгорукий успел навеки потерять отца, мать и сестру. Отец умер, а мать и
сестра уехали неизвестно куда, забыв о нем, – может быть, в горячке, а может
быть, и намеренно. Долгорукий пошел по дефективным приютам, из каждого вылетал
за воровство, в некоторых как будто остепенялся, но, не выдержав и
проворовавшись, шел дальше. Побывал в лавре и в конце концов каким-то образом
попал в Шкиду. Сюда пришел он с репутацией «безнадежного», но Викниксор принял
его, так как не считал, что можно говорить о безнадежности парня, которому
только-только исполнилось пятнадцать лет. Впрочем, возраст Долгорукого всегда и
для всех оставался загадкой. Говорил он, что ему пятнадцать лет, а по виду
казалось не меньше восемнадцати. Проверить же было невозможно – метрики
Долгорукого были утеряны, так что весьма вероятно, что в летах он привирал, –
может быть, для того, чтобы оттянуть срок подсудности. Во всяком случае, он
пришел с очень плохой славой, сразу же в Шкиде начал бузить, воровать, а тут
подвернулось «безвластие», и он полностью показал свою натуру.
* * * Гужбан был в сламе с Цыганом. Цыган, сам будучи парнем
развитым, любил дружить с ребятами младших классов, и притом очень часто с
отъявленными бузотерами. Может быть, рассчитывал уберечь их от окончательной
порчи, хотя и сам он в моральном отношении не был особенно устойчив. Гужбан был
хитрым и в то же время сильным. Только перед ним стушевывался Цыган. Долгорукий
сумел подчинить его своей воле.
Однажды после уроков Гужбан зашел в четвертое отделение и
позвал Цыгана:
– Идем, мне надо с тобой поговорить.
Цыган встал и вышел из класса. Они прошли в верхний зал и
уселись на подоконник.
– В чем дело? – спросил Цыган.
Гужбан осмотрелся вокруг и, прищелкнув языком, таинственно
пробасил:
– Дело… Заработать можно.
– На чем?
Гужбан еще раз предусмотрительно оглянулся.
– Кофе… – зашептал он. – Голый барин бачил… Пеповский
кофе… на дворе. Там мешок стоит. Голый с Козлом дырку проколупали, фунта два в
карманах унесли и чухонке за двадцать лимонов боданули… Слыхал?
– Слыхал… Ну так что же?
Гужбан нагнулся к самому уху Громоносцева.
– Кофе-то, он – дорогой…
– Ну так что ж? – повторил Цыган.
– В мешке небось на целый миллиард его!..
Цыган вздрогнул, потом побледнел.
– Понимаю, – прошептал он. – Но я не хочу, честное
слово, Гужбан, я этого больше не хочу…
– Дурак. Счастье в рожу прет, а он – «не хочу».
– Засыплемся ведь…
– Ни псула. В том-то и дело, что обделаем так, что и
следа не оставим. Уж поверь.
Цыган стоял, облокотившись на подоконник, кусая губы и бегая
взором по полу.
– Когда же? – спросил он.
– Ночью. Тут на арапа нельзя взять, надо с хитростью.
Цыган уже согласился, а согласившись, вошел в азарт.
– Кто да кто? – проговорил он. – Вдвоем неловко, надо
шайкой. Голый и Козел уже в курсе, я думаю – их взять в сламу.
– Идет.
Сламщики отыскали Старолинского и первоклассника Козла.
Объяснив без обиняков сущность дела, они сразу же встретили согласие.
Только Голый барин слегка сопротивлялся, как до этого
сопротивлялся Цыган, но и он, по своему безволию, уже через полминуты вошел в
шайку.
Товарищи тут же распределили роли. Цыган и Гужбан делают
дело, другие два – зекают.
План похищения кофе разработали подробно, над этим долго
размышляли в разрушенном сарае на заднем дворе.
* * * В большой школьной спальне было тихо. Изредка
поскрипывала дверца электрического вентилятора да храпели воспитанники, каждый
по-своему – кто с присвистом, кто хрипло, кто нежно и ровно. Угольная лампочка,
застыв, не мигала…
За стеной, в квартире Эланлюм, саксонские куранты пробили
два часа. В тот же момент в разных углах спальни четыре головы приподнялись над
подушками и прислушались. Остальные ребята лежали не двигаясь и храпели, как
прежде. Тогда четыре человека, неслышно спрыгнув на пол, крадучись пробрались к
дверям и вышли в кор
– Вниз, – шепнул Гужбан.
Сошли по парадной лестнице вниз, к запасному выходу из
швейцарской. Но двери, обычно закрываемые лишь на засов, были теперь заперты на
ключ.
– Чертова бабушка! – выругался Цыган.
– Ни хрена, – ответил Гужбан. – Хряем наверх, через
выходную дверь.
– А ключ?
Гужбан не задумывался.
– Хряемте наверх. Подкупим дежурного и баста… Когда придем,
говорите, что в уборную шли, завернули покурить.
Но хитрости не потребовалось. На кухне горел свет, тараканы
бегали по выложенным кафелем стенам, и мерно тикали часы. Дежурный Воробей
сидел у стола, положив голову на руки. Гужбан один прошел на кухню и, подойдя
на цыпочках к Воробью, заглянул ему в лицо… Воробей спал. Гужбан тихо открыл
ящик стола и, вынув большой, надетый на проволочное кольцо ключ, так же
осторожно закрыл ящик и вышел из кухни…
Осталось открыть выходную дверь. Это было нетрудно. Четыре
парня спустились по лестнице во Ночь была жаркая. Пахло гнилым деревом и
землей. В шкидских окнах было темно. Лишь наверху в мансарде, где жил Алникпоп,
теплилась мигающим огоньком керосиновая горелка. Где-то на улице проехала
извозчичья пролетка, гулко отщелкали подковы по мостовой, и снова замерла ночь.
– Тссс… – прошипел Гужбан, и видно было, как в темноте
блеснули стиснутые белые зубы.
Крадучись по стене, прошли к дверям, ведущим в магазин ПЕПО
. У железных дверей стоял, как ненужная вещь, мешок. Цыган нагнулся и прочел
при свете фонаря:
– «Бритиш… ост-инд-кофе». Кофе! – чуть не закричал он.
– И верно – кофе, елки-палки!
– Тише ты, цыганская морда! ~ прошипел Долгорукий. –
Живо! Барин, Козел, на стрему!.. Голый на забор, Козел к лестнице!
Сам он схватил мешок с одного конца. Цыган впился пальцами в
другой. С тяжелой пятипудовой ношей они побежали к забору.
За забором находился завод огнетушителей, отделяемый от
улицы полуразрушенным одноэтажным зданием, бывшим когда-то заводским складом.
– Лезь на забор! – приказал Цыгану Гужбан. – И ты,
Голый!
Громоносцев и Старолинский взобрались на невысокий
деревянный забор, утыканный острыми гвоздями. Держаться на этих гвоздях было
нелегко. Гужбан напряг мускулы и, подняв мешок, подал его товарищам.
– Держите, затыки, – прохрипел он. – Осторожно!..
Потом залез сам на забор и, прислушавшись, скомандовал:
– Бросай!
Тяжелая туша мешка ударилась о груду угольного щебня. За
мешком спрыгнуло на землю три человека. Они минуту сидели молча, ощупывая
продранные штаны, потом схватили мешок и поволокли его в развалины склада. Там
зарыли мешок, засыпали щебнем и с теми же предосторожностями отправились в
обратный путь.
Воробей все еще крепко спал, поэтому положить ключ в ящик
стола было делом мгновения. Не замеченные никем, прошли в спальню, разделись и
заснули.
Продать кофе взялся Гужбан, имевший на воле связь со
скупщиками краденого.
* * *
– Пейте, товарищи, пейте, растыки грешные!
Пили, плясали, пели…
Трещали половицы, трещали головы, в ушах трещало, шабашом
кружило в глазах.
– Пейте! – кричал Гужбан. – Пейте, браточки!..
Сидел Гужбан на березовом полене, суковатом, с обтертой
корой. Цыган развалился на полу в позе загулявшего в волжских просторах Стеньки
Разина. Тут же были Козел, Барин, Купец, Бессовестный, Кальмот, Курочка и два
юнкомца – два юнкомца, поддавшиеся искушению, подкупленные юнкомцы – Пантелеев
и Янкель.
Справляли успех дела.
Гужбан загнал кофе за восемьсот лимонов, а восемьсот лимонов
и в те дни были суммой немалой, тем более в Шкиде, сидевшей на хлебе – фунтовом
пайке, на пшенке и тюленьем жире.
Деньги поделили не поровну. Гужбан взял триста лимонов,
Цыган двести, а Голому и Козлу по полтораста отмерили. А в честь успеха дела
задали кутеж, кутеж, по шкидским масштабам, необыкновенный.
Дело не раскрылось совсем. В школе о нем не узнали. Пеповцы
решили, должно быть, что кофе украли налетчики с воли, а заглянуть наверх не
додумались.
А шайка, заполучив большие деньги, не зная, куда их деть,
кутила…
– Пейте, задрыги!
Ящики пива на полу, четверть самогона на столе, сделанном из
поленьев, колбаса, конфеты, бисквиты, шоколад…
В комнате ломаного флигеля, в комнате, заложенной дровами, –
кутеж…
– Пей!
Многие пили впервые…
Пили и блевали тут же у поленницы – рядом с шоколадом и
бисквитами «Альберт»…
– Спой, голубчик, – обнимал Гужбан Бессовестного, –
Володька, черт, спой, прошу тебя… Песен хочу!
Пел Бессовестный голосом мягким и красивым:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки,
Позарастали мохом-травою, Где мы гуляли, милый, с тобою.
Янкель и Пантелеев – в углу. Сидели тихо, не шевелясь. Хмель
расползался по телу, сердце стучало от хмеля. От хмеля ли только? От стыда
стучало сердце и ныло.
«Юнком, коммунары… Продались… Эх, жисть-же-стянка!..»
Выпив же самогона, повеселели. Стыд прошел, хмель же не
проходил… Пели, обнявшись, деланным басом Пантелеев и природным тенором Янкель:
На пятнадцать лимонов устрою дебош, Эй, Гужбан, пива даешь!
Купец, надрызгавшись, валялся на полу, сгребал
Старолинского, щекотал.
– Голенький, дай лимончик.
Давал ему Барин лимончики. Жалко, что ли, когда их в кармане
сто штук!..
Звенели от пляски остатки оконных стекол, и текло пиво,
смешиваясь с блевотиной, под поленницу березовую.
Идет мой милый с города пьяный, Стук-стук в окошко, я, твой
коханый.
С кровати встала, дверь отворила, Поцеловала, спать положила
Пел Бессовестный, обнимал Бессовестного Гужбан – сын артиста, – смеялся и
плакал.
– Володька… Пой! Пой, растыка! Талант сжигаешь…
Хо-хо-аааа!..
Потом обнимал Цыгана, целовал, шептал:
– Морда цыганская, дружище!.. У меня отец и мать сволочи,
один ты друг. А я съехал, скатился к чертям…
Пили, пели, плясали…
Потом всей компанией, босой, рваной и пьяной, пошли гулять…
По улице шли – смеялись, кричали, ругались, а Бессовестный шел наклонив голову
и по просьбе Гужбана пел:
– Не ходи, милый, с городу пьяный, Тебя зачалит любой
легавый.
– Милая Дуся, я не боюся, Если зачалят, я откуплюся.
У Калинкина моста стоял автомобиль, дрянненький фордовский
автомобиль, тонконогий, похожий на барского мальчика, короткоштанного,
голоколенного.
– Мотор! – закричал Гужбан. – Мотор! В жисть не ездил
на моторе.
– Сколько до Невского? – обратился он к шоферу.
Шофер – латыш или немец – поглядел с удивлением и ужасом на
босых, лохматых парней и крикнул:
– Пошел потальше, хуликан!..
– Сколько? – рассвирепев, прокричал Гужбан, выхватывая
из кармана пачку лимонов.
Шофер торопливо осмотрелся по сторонам, открыл дверцу
автомобиля.
– Сатись… Пятьдесят лимоноф…
– Лезь, шпана! – закричал не задумываясь Гужбан.
Полезли босые в кожаную коляску автомобиля фор-довского.
Уселись. Ехали недолго, по Фонтанке. На Невском шофер дверцу отворил:
– Фылезай.
Вылезли, бродили по Невскому…
Ели мороженое с безвкусными вафлями (на вафлях надписи –
«Коля», «Валя», «Дуня»), ели яблоки, курили «Трехсотый «Зефир» и ругались с
прохожими.
Потом пошли оравой в кино. Фильм страшный – «Таинственная
рука, или Кровавое кольцо» с ПирльУайт в главной роли.
Смотрели, лузгали семечки, сосали ириски и отрыга-ли выпитым
за день самогоном и пивом.
Домой в школу возвращались поздно, за полночь… Заспанный
Мефтахудын открывал ворота, ругался:
– Сволочи, секим башка… Дождетесь Виктыр Нико-лаича.
Ночной воспитатель записал в «Летопись»:
«Старолинский, Офенбах, Козлов, Бессовестин, Пантелеев,
Черных и Курочкин поздно возвратились с прогулки в школу, а воспитанники Долгорукий
и Громоносцев не явились совсем».
Гужбан и Цыган в школе не ночевали, они ночевали на Лиговке…
* * * Янкель и Пантелеев стояли опустив головы, не смотрели
в глаза. Цекисты, сгрудившись у стола, дышали ровно и впивались взорами в
обвиняемых…
Рассуждали:
– Сами признались. Снисхождение требуется.
– Факт. Порицание вынесем, без огласки.
И в сторону двух:
– Смотрите!..
Янкель и Ленька взглянули в глаза Японцу.
– Япошка!.. Честное слово… Сволочи мы!..
* * * У Гужбана деньги вышли скоро… Казалось только, что
трудно истратить восемьсот миллионов, а поглядишь, в день прокутил половину,
там еще – и ша!
– садись на колун. А сидеть на колуне – с махрой, с
фунтяшником хлеба – после шоколада, кино, ветчины вестфальской и автомобиля –
дело нелегкое.
Гужбан задумался о новом. Новое скоро придумал и осуществил.
Темной ночью эта же компания взломала склад ПЕПО, что
помещался на шкидском же дворе. Сломали филенки дверные, пролезли, вынесли ящик
папирос «Осман», филенки забили.
Снова кутили.
На полу, в коридорах, классах и спальнях школы – всюду
валялись окурки с золотым ободком, «Осман» курила вся школа, и на колуне никто
не сидел: щедрым себя показал Гужбан с миллиарда.
Случилось еще – ушли в отпуск лучшие халдеи – Косталмед и
Алникпоп. Эланлюм растерялась совсем, уже не могла вести управление, сдерживать
дисциплиной Содом и Гоморру…
Пошло безудержное воровство. Крали полотенца, одеяла,
ботинки.
Юнком пытался бороться, но при первой же попытке подручные
Гужбана избили Финкельштейна и пригрозили Пантелееву и Янкелю рассказать всей
Шкиде про кофе и Пирль Уайт.
Как-то пришел к Пантелееву Голый барин. Дружен был он с
Пантелеевым, любил его и говорил по-человечески.
– Боюсь я, Ленька, – сказал он. – Наши налет на
«Скороход» готовят, надо сторожа убить… Ей-богу… Мне убивать…
Бледнел гимназистик Голенький, рассказывая.
– Мне. Да я… После придет в столовую Викниксор да
скажет: «Кто убил?»
– так я бы не вытерпел, истерика бы со мной случилась,
закричал бы…
Голый плакал грязными слезами, морщил лицо, как котенок…
– Ладно, – утешал Пантелеев, – не пропал ты еще…
Вылезешь…
А раз сказал:
– Записывайся в Юнком.
Удивился Голый, не поверил.
– А разве примут?
– Попробуем.
Свел Ленька Барина на юнкомское собрание, сказал:
– Вот, Старолинский хочет записаться в Юнком. Правда,
он набузил тут, но раскаивается, и, кроме того, у нас не комсомол, организация
своя, дефективная, и требования свои.
Приняли в кандидаты. Стаж кандидатский назначили приличный и
обязали порвать с Гужбаном.
Но Гужбан не остыл. Сделав дело, он принимался за другое.
Покончив с ПЕПО, вывез стекла из аптекарского магазина, срезал в школьных
уборных фановые свинцовые трубы. Однажды ночью пропали в Шкиде все лампочки
электрические – осрамовские, светлановские и ди-визорные – длинные, как снаряды
трехдюймового орудия.
Зараза распространялась по всей Шкиде. Рынок Покровский,
уличные торговки беспатентные трепетали от дерзких мальчишеских налетов.
Это в те дни пела обводненская шпана песню:
С Достоевского ухрял И по лавочкам шманал…
На Английском у Покровки Стоят бабы, две торговки, И ругают
напропад Достоевских всех ребят, С Достоевской подлеца – Ламца-дрица а-ца-ца…
Это в те дни школа, сделав, казалось, громадный путь,
отступила назад…
|