ПЕРВЫЙ ВЫПУСК
В ветреную ночь. – Без плацкарты и сна. – В Питере. –
Эланлюм докладывает. – У прикрытого абажура. – Остракизм. – Нерадостный выпуск.
– Снова колеса тарахтят.
Волком выла за окном ветреная ночь, тарахтели на скрепах
колеса, слабо над дверью мигала свеча в фонаре. Рядом в соседнем купе – за
стеной лишь – кто-то без умолку пел:
Выла вьюга, выла, выла, Не было огня-а-а, Когда мать
роди-ила Бедново миня…
Пел без умолку, долго и нудно; и поздно, лишь когда в Твери
стояли – паровоз пить ушел, – смолк: заснул, должно быть… За окном завывала на
все голоса ветреная ночь, а в купе храпели – студент с завернутыми в обмотки
ногами, дама в потрепанном трауре и уфимский татарин с женой. Храпели все, а
татарин вдобавок присвистывал носом и во сне вздыхал.
Викниксору спать не хотелось. Днем он немного поспал, а
сейчас сидел не двигаясь в углу, в полумраке, и, прикрывшись от фонарных лучей,
думал…
Мысли ползли неровные, бессвязные, тянулись туда, в ту
сторону, куда вертелись колеса вагонов, – к Питеру, к Шкиде.
За месяц съезда еще больше полюбил Викниксор Шкиду, понял,
что Шкида – его дитя, за которым он хочет и любит ходить. Что-то там? Хорошо ли
все, не случилось ли чего? Знает Викниксор, что все может случиться: Шкида –
ребенокурод, положиться на него трудно. А сейчас и момент опасный выдался:
много «необделанных», новых дефективников пришло перед самым Викниксоровым
отъездом…
– Что-то там?..
Думал Викни.. А потом задремал. Снились – Минин на Красной
площади, «Летопись», Эланлюм, ребята в школьной столовой за чаем, вывеска на
Мясницкой – «Главчай», докладчик бритый, с усами вниз, на съезде соцвоса и Шкида
опять – Японец с гербом-подсолнухом в руках, Юнком…
Потом смешалось все. Вывеска на Мясницкой попала в
«Летопись», «Летописью» размахивал бритый докладчик соцвоса, в школьную
столовую вошел каменный Минин… Заснул Викни Разбудил студент:
– Вставайте, товарищ… П Вставать не хотелось. Зевая,
спустил ноги, поднял свалившееся на пол пальто…
Когда вышел на площадь, – радость забилась в груди. Теплым,
родным показалось все – питерские извозчики, газетчики, носильщики. И даже
Александр III с «венцом посмертного бесславья» показался красавцем.
Над Петроградом встало утро.
Было не жарко. Викниксор хотел сесть в трамвай, но трамвай
долго не шел, и он решил идти пешком. Снял пальто и пошел по Лиговке, по
Обводному к школе. Пуще прежнего беспокоил вопрос: что-то там?
На Обводном, у электрической станции, катали возили по
сходням на баржу тачки с углем. Викниксор постоял, посмотрел, как черный уголь,
падая в железное брюхо баржи, сверкал хрустальными осколками, посмотрел на
воду, блестевшую накипью нефти, потом вспомнил – что-то там? – и зашагал
быстрее.
Солнце упрямо лезло вверх, было уже жарко, золотая
сковородка стояла теперь у Ново-Девичьего монастыря.
* * * Эланлюм сидела, Викниксор стоял, хмурился, слушал. В
глазах его уже не было улыбки.
– Ах, Виктор Николаевич, я из сил выбилась, я ничего не
могла сделать, я устала…
Викниксор стоял, облокотившись на шифоньерку. Молчал.
Слушал. Эланлюм рассказывала:
– Этот Долгорукий… Он неисправим, он рецидивист, он
страшный…
Викниксор молчал. В глазах его улыбка становилась растерянной,
грустной, почти отчаянной.
Долго потом сидел у себя в кабинете за массивным столом и,
прикрыв абажур, думал.
«…Долгорукий безнадежен?.. Не может быть, что в пятнадцать
лет мальчик безнадежен… Что-то не использовано, какое-то средство забыто…»
Открыл ящик стола, вынул папку коричневую с надписью:
«Характеристики вков».
Отыскал и отложил одну.
…Сивер Долгорукий… Воровал в приюте для детей артистов,
воровал у товарищей… Детдом .э 18… Воровал… Детскосельская гимназия. Воровал,
выгнан… Учился плохо… Институт для дефективных подростков… Воровство, побег…
Лавра…
А все-таки что-то еще не использовано. Что же?!
И вот нашел, вспомнил забытое. Трудовое воспитание!
Труд, физический труд… Он в мастерских и цехах фабричных, у
домны, у плуга, у трактора «Фордзон». Он – лучший воспитатель на земле, он
сможет сделать то, чего не смогли сделать люди с книгами…
К нему решил обратиться Викниксор за помощью, когда дело
казалось уже безнадежным.
В тот же день, усталый, метался он из губоно в земотдел, из
земотдела в про Доказывал, убеждал, а убедив, возвращался в Шкиду и, поднимаясь
по лестнице, напевал:
Путь наш длинен и суров, Много предстоит трудов, Чтобы выйти
в люди.
За вечерним чаем Викниксор, хмурясь, вошел в столовую.
– Здравствуйте.
– Здрасти, Виктор Николаевич, – ответили глухим хором.
Сидели, ждали. Знали, что Викниксор что-нибудь скажет, а
если скажет, то нерадостное что-нибудь.
Молчали. Дули в кружки горячего чая, жевали хлеб. Маркс –
портрет над столом волынян – впивался взором в мрачные зрачки Федора Достоевского.
Ребята смотрели на Викниксора. Викниксор молчал. Пар туманом плыл над столами…
Наконец Викниксор сказал:
– Сегодня – общее собрание.
Кто-то вздохнул, кто-то спросил:
– Когда?
– Сейчас же… После чая.
Кончили чай, отделенные дежурные убрали посуду, смели
хлебные крошки с обитых черной клеенкой столов. Викниксор поднялся, постучал
пальцем по виску и заговорил, растягивая слова, временами повышая голос,
временами опуская его до шепота:
– Ребята! Вы знаете, о чем я буду говорить, о чем я
должен говорить, но чего не скажу. Вы знаете: за мое отсутствие в школе
произошли вещи, никогда раньше не имевшие случая… Все, что случилось,
зафиксировано в «Летописи»… Школа превратилась в притон воришек, в сборище
опасного в социальном отношении элемента… Это только кажется, но это не так. Я
верю, что школа осталась той же, подавляющее большинство вас изменилось к
худшему лишь постольку, поскольку отошло от уровня… Но это пустяки. Это можно
исправить. Виною всему группа…
Викниксор посмотрел в сторону Долгорукого. За Викниксором
все взоры обратились в ту же сторону. Гужбан съежился и опустил глаза.
– … Группа, – повторил Викниксор, – группа негодяев,
рецидивистов, атаманов… Такими я считаю…
Все насторожились. Создалась тишина, мрачная, тяжелая
тишина.
– …Долгорукого, Громоносцева, Бессовестина. Их я считаю
в условиях нашей школы неисправимыми. Единственное, что я мог для них
придумать, это трудовое воспитание. Они переводятся в Сельскохозяйственный
техникум, в Петергофский уезд. Я надеюсь, что там, в мирной обстановке сельского
хозяйства, в постоянном физическом труде, они исправятся. Я надеюсь…
Слова Викниксора прервали дикие грудные всхлипы, крикливые
стоны. Показалось, что ветер завыл в трубе и, хлопая вьюшками, рвется наружу…
Это рыдал Цыган. Рыдал, уткнувшись лицом в сложенные руки,
дергал плечами. Рыдал первый раз в Шкиде. Потом закричал:
– Не хочу! Не хочу в сельский техникум… Учиться хочу…
на профессора. На математический факультет хочу. А свиней пасти не желаю…
И снова рыдал, дергал плечами… Потом притих.
Викниксор подождал немного, прошелся из конца в конец
столовой и продолжал:
– Громоносцев хочет учиться, но учиться он не может.
Человек этот морально слаб. Из него выйдет негодяй, а образованный негодяй во
сто раз хуже необразованного. Если труд его исправит, – он сможет вернуться к
книгам. Поэтому, повторяю, лучшего выхода я не вижу. Дальше… Остальные должны
быть наказаны, и за них мы возьмемся своими силами. Вы должны сами выявить из
своей среды воров. Для этой цели мы прибегнем – к остракизму…
Загудела столовая, зашумела, как лес осеннею ночью… Кто-то
закричал:
– Долой!
Кто-то зашикал и криком же ответил:
– Правильно! Даешь остракизм!
Викниксор, любивший оригинальное, залез в глубокую
древность, вытащил оттуда остракизм и сказал: «Шкидцы, вот вам мера социальной
защиты, вот средство от воров, патент на которое я, к сожалению, взять не могу,
так как он уже взят две с половиной тысячи лет тому назад в Афинах…»
* * * Дежурный воспитатель Амебка нарезал шестьдесят листков
бумаги и роздал их по столам.
– Каждый должен написать три фамилии, – сказал
Викниксор, – фамилии тех, кого он считает наиболее опасными. Получивший более
пяти листков переводится из школы в другое заведение, больше трех – получает
пятый разряд и букву «В» (вор), получивший более одного листка переводится
разрядом ниже того, в котором находится в настоящий момент. Пишите, но –
смотрите, будьте справедливы, не сводите счетов с недругами, не вымещайте злобу
на невиновных… Пишите!..
Столовая снова загудела и тотчас же погрузилась в молчание.
Медленно заходили карандаши по бумаге, заскрипел графит… Сидели, обдумывали,
прятали, прикрывали рукой листки…
Написав, каждый сворачивал листок в трубочку и отдавал
дежурному. Дежурные относили бумажные «остраконы» к воспитательскому столу и
складывали их в припасенный для этой цели ящик. Наконец, когда в ящике
скопилось ровно шестьдесят листков, Викниксор встал и заявил:
– Приступим к выяснению результатов. Выберите
контролеров.
Контролерами избрали Курочку, Японца, Кобчика и Мамочку.
Японец притащил из класса лист писчей бумаги и чернила и уселся рядом с
Викниксором для подсчета голосов. Тогда Викниксор вытащил из ящика первый
листок…
Снова тишина, жуткая и тяжелая.
Викниксор развернул листочек и прочел:
– «Громоносцев, Долгорукий, Устинович».
Развернул второй листок.
– «Долгорукий, Громоносцев, Федулов».
Развернул третий.
– «Долгорукий, Козлов, Петров».
Четвертую записку столовая встретила жутким смехом:
– «Боюсь писать – побьют».
Около двадцати листков оказались незаполненными, – вероятно,
по той же причине.
Кончив чтение записок, Викниксор совместно с контролерами
занялся подсчетом голосов. Результаты оказались такими: Долгорукий – тридцать
шесть, Громоносцев – тридцать, Козлов – двадцать шесть, Устинович – тринадцать,
Бессовестин – семь… Старолинский получил три голоса. Купец – два. Янкель и
Пантелеев – по одному.
Викниксор сообщил:
– В сельскохозяйственный техникум переводятся не три
человека, а четыре. А именно – Долгорукий, Бессовестин, Громоносцев и
Устинович. Козлов, как не подходящий по знаниям к техникуму, переводится на
Тарасов или на Мытненку…
Козлов заплакал. «Тарасов» и «Мытненка» были распределители,
откуда прямая дорога вела в лавру.
– Общее собрание закрыто, – объявил Викни Ребята
поплелись из столовой.
Когда все вышли, за столом остался один Цыган. Он сидел,
уткнувшись лицом в сложенные руки, и всхлипывал.
* * * Через несколько дней состоялся «первый выпуск». Он
прошел без помпы. За обедом Викниксор смягченным тоном сказал напутственную
речь выпускникам. Все смирились с перспективой ухода из школы: Долгорукий – по
привычке скитаться с места на место, Устинович – по врожденному хладнокровию, а
Бессовестин был даже немного рад переводу в Сельскохозяйственный техникум, так
как любил крестьянскую жизнь. Лишь один Громоносцев до конца оставался хмур, ни
с кем не разговаривал, и часто слышали, как он по ночам плакал…
После обеда выпускники, распрощавшись с товарищами и
халдеями, отправились на Балтийский вокзал, к пятичасовому поезду на Нарву.
Провожали их Янкель, Пантелеев, Японец и Дзе.
Шли по Петергофскому, потом свернули на Обводный.
Выпускники, одетые в полученное из губоно «выпускное» – суконные пальто, брюки
и гимнастерки, – несли на плечах мешки с бельем и прочим небогатым имуществом.
Громоносцев, окруженный товарищами по классу, шел позади.
– Что, Коля, неохота уходить? – спросил Янкель.
Цыган минуту молчал.
– Убегу! – воскликнул он вдруг глухим голосом. –
Честное слово, убегу… Не могу.
– Полно, Цыганок, – ласково проговорил Японец. –
Обживешься. Пиши чаще, и мы тебе будем писать. Конечно, уходить не хочется,
все-таки три года пробыли вместе, но…
Дальше Японец не мог говорить – что-то застряло в горле.
Каждый старался утешить Цыгана, как мог.
На вокзале выпускников ожидал вернувшийся недавно из отпуска
Косталмед. Он усадил их в вагон, вручил билеты и, простившись, ушел в школу.
Провожающие до звонка оставались в вагоне с выпускниками.
Когда на перроне прозвенел второй звонок, товарищи переобнимались и
перецеловались друг с другом. Громоносцев опять заплакал. Заплакали и Японец с
Пантелеевым.
– Счастливо! – крикнул Янкель, выходя из вагона. –
Пишите!..
– Будьте счастливы! – повторили другие.
Поезд тронулся. Изгнанники сидели молча. Говорить было не о
чем, вспоминать о прошлом было страшно и больно, нового еще не было.
В купе было душно, пахло стеариновым нагаром и нафталином.
Тарахтели на скрепах колеса, в окне плыли березы, и казалось, что не березы, а
люди бежали, молодые резвые девушки в белых кружевных платьях.
|