ЭПИЛОГ, НАПИСАННЫЙ В
1926 ГОДУ
Со дня ухода последнего из первых прошло три года.
Не так давно мы, авторы этой книги, Янкель и Пантелеев, были
на вечере в одном из заводских клубов. Там шла какая-то современная пьеса.
После последнего акта, когда зрители собирались уже расходиться, на авансцену
вышел невысокого роста человек с зачесанными назад волосами, в черной рабочей
блузе, с красным значком на груди.
– Товарищи! – сказал он. – Прошу вас остаться на
местах. Предлагаю устроить диспут по спектаклю.
Сначала мы не обратили на человека в блузе внимания, услыхав
же голос и взглянув, узнали Японца. После диспута пробрались за кулисы,
отыскали его. Он вырос за три года не больше чем на полдюйма, но возмужал и
приобрел какую-то артистическую осанку.
– Япончик! – окликнули мы его. – Ты что здесь делаешь?
Встретив нас радостно, он долго не отвечал на вопрос, шмыгал
носом, хлопал нас по плечам, потом сказал:
– Выступаю в роли помощника режиссера. Кончаю Институт
сценических искусств. А это – практика.
Кроме того, Японец служит завклубом в одном из отделений
ленинградской милиции, ведет работу по культпросвету.
От Японца мы узнали и о судьбах Пыльникова и Финкельштейна.
Саша Пыльников, некогда ненавидевший халдеев и все к халдеям относящееся,
сейчас сам почти халдей. Кончает Педагогический институт и уже практикуется в
преподавательской работе.
Поэт Финкельштейн – Кобчик – учится в Техникуме речи, тоже
на последнем курсе.
Купца мы встретили на улице. Он налетел на нас, огромный,
возмужалый до неузнаваемости, одетый в длинную серую шинель, в новенький синий
шлем и в сапоги со шпорами. На левом рукаве его красовались какие-то
геометрические фигуры – не то квадраты, не то ромбы. Он – уже краском, красный
оф На улице же встретили мы и Воробья. Он бежал маленьким воробышком по
мостовой, обегая тротуар и прохожих, сжимая под мышкой портфель.
– Воробей! – крикнули мы.
Он был рад видеть нас, но заявил, что очень спешит, и, пообещав
зайти, побежал. День спустя он зашел к нам и рассказал о себе и о некоторых
других шкидцах.
Работает он в типографии вместе с Кубышкой, Мамочкой,
Горбушкой и Адмиралом. Все они комсомольцы и все активисты, сам же Воробей –
секретарь коллектива. От Воробья же мы узнали о Голом барине и Гужбане.
Голенький работает на «Красном треугольнике», Гужбан – на «Большевике».
И совсем уж недавно, совсем на днях, в нашу комнату ввалился
огромный человек в непромокаемом пальто и высоких охотничьих сапогах. Лицо его,
достаточно обросшее щетиной усов и бороды, показалось нам тем не менее
знакомым.
– Цыган?! – вскричали мы.
– Он самый, сволочи, – ответил человек, и уже по
построению этой фразы мы убедились, что перед нами действительно Цыган.
Он – агроном, приехал из совхоза, где работает уже больше
года, в Питер по командировке. Ночевать он остался у нас.
Вечером, перед сном, мы сидели у открытого окна, говорили
вполголоса, вспоминали Шкиду. Осенние сумерки. сырые и бледные, лезли в окно. В
окно было видно, как на заднем дворе маленький парнишка гонял железный обруч,
за забором слышалось пение «Буденного» и смех.
– А где теперь Бессовестный и Бык?
– Они еще в техникуме. В последнем классе.
– Изменились?
– Не узнаете!
Цыган минуту помолчал, смотря на нас, потом улыбнулся.
– И вы изменились. Ой, как изменились! Особенно Янкель.
На «Янкеля» уж совсем и не похож.
– А Ленька на Пантелеева похож?
Цыган засмеялся.
– Шкида хоть кого изменит.
Потом прикурил погасшую цигарку махры, пустил синее облако
за окно в густые уже сумерки…
– Помните? – сказал он и, наклонив голову, вполголоса
запел:
Путь наш длинен и суров, Много предстоит трудов, Чтобы выйти
в люди.
|
