САША ПЫЛЬНИКОВ
Косталмед, действует. – На гимнастику, живо! – Исцеление
прокаженных. – «Альте камераден». – Мюллеровская гимнастика. – Манна небесная
на классной печке. – Парень с бабьим лицом. – Туфля. – Жест налетчика. –
Недотыкомка.
Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого
отделения вошел Косталмед, он же Костец.
– На гимнастику, живо!
Ребята нехотя поплелись из класса.
– Живо! – подгонял Костец, постукивая круглой
полированной палочкой.
Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец
и Янкель.
– А вы что? – подняв брови, спросил Костец.
– Не можем, – скривив лицо, проговорил Японец. – У нас
ноги болят.
Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от
гимнастики.
– Покажите, – сказал Костец.
Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую
ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось
отвратительное на вид нагноение.
– Нарыв в последней стадии, – стонущим голосом
отрекомендовал Японец. – В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.
– Ладно, оставайся, – сказал Костец. – А ты? –
обратился он к Янкелю.
Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.
– Сил нет, – прохрипел он. – Замучила, чертова гадина.
Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил
страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.
– Где это тебя угораздило? – поморщившись, спросил
Костец.
– Дрова пилил, – ответил Янкель. – Пилой. Ходить не
могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.
– Оставайся, – согласился Костец и вышел из класса.
Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:
– Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.
С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и,
помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.
То же самое сделал и Японец.
Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а
Янкель – начатый журнал.
Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем;
он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за
небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.
Костец верил, что эти болезни – настоящие. И сейчас, когда
воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой
казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным
мученикам.
А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел
Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.
– Ста-новись! – закричал Костец.
Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов
выстроились по ранжиру в прямую линию.
Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган,
Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же
место оставалось свободным, и Костец скомандовал:
– Сомкнись!
Шеренга сомкнулась.
– Равнение на… пра-во!
Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в
правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.
– Воробьев, выйди из строя, – приказал Косталмед.
Воробей вышел.
– Имеешь запись в «Летопись», – сообщил Костец и
добавил: – Стань на место.
Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую
линию, Костец повернул ее направо.
Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и
благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.
– Шагом марш! – скомандовал Костец.
Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под
звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.
Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел
выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец
страстно любил гимнастику.
Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и
Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей,
получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы
и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.
– Левой, левой, – командовал Костец, отстукивая такт
полированной палочкой. – Левой, левой. Раз, два, раз, два…
Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и
белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…
– На-а гимнастику… выходи!
Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.
У противоположной стены шеренга разошлась через одного в
разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.
– Стой! Отделение, разом-кнись!
Отделение разомкнулось.
Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на
шахматной доске.
– Вольно!
Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные
стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время
маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.
– Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!
Бессовестин заиграл вальс.
Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать
сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую
гимнастику.
* * *
– Шамать хотца, – сказал Японец, захлопнув книгу.
Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на
Японца и ответил:
– Да-с, пожрать бы не мешало.
– У тебя нет?
Янкель махнул рукой.
– В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.
Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по
чужим партам,
– везде было пусто.
– Хоть бы корочку где найти.
Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.
– Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в
классе, на печке…
Янкель вскочил.
– И правда, идея!..
Оба подскочили к печке и взглянули наверх.
– Эх, черт, – вздохнул Янкель, – как бы туда залезть?
– Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.
– Идет.
Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к
нему на плечи.
– Еще немного поднимись.
Янкель стал на цыпочки.
– Хватит!
Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное
углубление.
– Ну как? – спросил Янкель, разглядывая грязный пол.
Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:
– Есть!
– Что?
– Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут
целый склад огрызков.
– Вали, кидай!
На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом
посыпался каменный дождь…
Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков,
которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку.
Последний огрызок – булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь,
куском колбасы – ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых
плеч, когда раздался окрик:
– Это что такое?!
Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида
рухнула. В дверях класса стоял Викни Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати
с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую
куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.
– Что это такое? – повторил Викни – Где класс?
– На гимнастике, – тихо ответил Янкель.
– А вы что?
– Ноги болят, – чуть ли не шепотом проговорил Янкель.
Викниксор нахмурился.
– Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили?
Лечиться?
Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики
молчали.
– Оба в пятом разряде, – объявил Викни – А сейчас марш
наверх.
Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим
лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин
играл марш на мотив известной песни:
По улицам ходила Большая крокодила, Она, она Голодная была.
При появлении Викниксора Костец скомандовал:
– Стой! Смирно!
Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко
спросил:
– Почему Черных и Еонин оставались в классе?
– Они больны, Виктор Николаевич, – ответил воспитатель.
Викниксор нахмурился.
– Неправда, они совершенно здоровы.
– Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…
– А я вам говорю, что они здоровы.
Потом Викниксор повернулся к классу.
– Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за
симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В
следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.
Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый
парнишка в серой куртке.
Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:
– А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский,
– обратился он к новичку, – стань в ряды.
Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.
– Стань по ранжиру, после Черных, – сказал Костец.
Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади
него оказался Японец.
Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.
– Как тебя зовут, сволочь? – спросил Японец у
новенького.
– Почему сволочь? – удивился тот. Голос у него оказался
тонким и каким-то необыкновенно писклявым.
– Почему сволочь? – переспросил Японец. – Да потому,
что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.
– Не логично, – пропищал Ельховский. – Я не виноват,
что так случилось.
– «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, –
вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший
удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение
пяти недель.
В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, – по-видимому,
получил от начальства выг
– Смирно!
Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев
Бессовестина полились звуки марша:
Увидела француза И хвать его за пузо, – Она, она Голодная
была.
Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в случившемся,
но, желая выместить на ком-нибудь злобу, стал преследовать новичка Ельховского.
Он наступал новичку на ноги, отчего у того сваливались тряпичные домашние
туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину… Ельховский сперва решил не обращать
внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали переходить меру, он
запищал:
– Отстань!
Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу
новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на
полу.
Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше
наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.
Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за
преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.
Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей.
Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.
Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он
как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то
необыкновенно нежный:
– Апсик!..
Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята
окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.
– Что это с ним? – испуганно спросил Японец.
– Чихает, – ответил Янкель.
– Вижу, что чихает, а зачем чихает?
– Так, должно быть, привычка… наследственность.
– Чихун, – сказал кто-то.
Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда
выступил Ленька Пантелеев.
– Чего издеваетесь над человеком? – сказал он. – Тебя
небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!
Класс расхохотался.
– И смешного ничего нет, – покраснев, заявил Пантелеев.
– Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда
сами их бьете… Разве не правда?
Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно,
служит знаком согласия.
Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся,
чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный
взгляд на Пантелееве.
В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев
подошел к новичку.
– Будем сламщиками, – сказал он. – Сламщиками у нас
зовут друзей. Будем друзьями… Идет?
Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев
протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.
* * * Панька Ельховский родился в Смоленске.
Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал
к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей
слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и
свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За
это он был отстранен от должности учителя, проще сказать – изгнан. Он целиком
отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал
работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство
Паньки – нерадостное детство.
В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька
жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом
старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через
полгода выписал в Петроград и семью – мать, сестру и братишку Паньку. Панька
пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был
истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам – не помогло; тогда он
обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.
Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе,
полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый,
необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное – любил бузить. Буза же
была, как известно, культом поклонения шкидцев.
На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была
совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в
зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан
Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему.
Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька
Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При
входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял
ошеломленный, потом закричал:
– Встать!
Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.
– Встать, тебе говорят! – уже заревел завшколой.
– Чего вы кричите-то? – не повышая голоса, проговорил
Панька и встал, держась руками за крышку парты.
– Ты почему не идешь наверх? – гневно спросил
Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:
– А что мне там делать?
– Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались,
а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь…
Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!
– Ничего подобного, – ответил Панька и, сев за парту,
углубился в чтение.
Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.
– Нет, ты пойдешь, скотина! – заревел он и вытащил
Паньку из-за парты.
Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и
ребята.
– Я тебе покажу!.. – кряхтел Викниксор и пытался
вытолкнуть Паньку в кор Тот вырвался красный, взлохмаченный.
– Подлец! – заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.
Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и,
отдуваясь, прошипел:
– Пятый разряд!
Потом вышел из класса.
Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему
он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом
геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его,
хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем
вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к
начальству.
В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора
Сологуба. В одном из романов этого некогда известного писателя выведен
женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство
Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым, взамен
утвердившегося было прозвища Чихун…
Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой, Бебэ, Почтелем,
но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя – Павел.
|
