КАУФМАН ФОН ОФЕНБАХ
Шкида на досуге. – Барон в полупердончике. – Воспоминания
бывшего кадета. – О Николае Втором и просвирке с маслом. – Кауфман. –
Держиморда, любящий кошек.
В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные
лампочки… Но стенам прыгают серые бесформенные тени.
У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они
вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают
дым в узкое жерло топки.
Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой
отсвет.
Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса;
обладающие хорошим зрением читают, другие бузят – возятся, третьи, прикрывшись
досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат
за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает.
Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли
игру, более для себя интересную – «ножички», – бросают по очереди перочинный
нож.
– С ладошки! – кричит Ворона и подбрасывает нож.
Нож впивается в зашарпанную доску пола.
Потом бросает Данилов. У него – промах.
– С мизинчика! – снова кричит Ворона и опять вбивает
нож.
Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает
Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув
голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает.
В классе не шумно, но и не тихо, – голоса сливаются в
неровный гул…
Заходит воспитатель… Он нюхает воздух, замечает дым и
спрашивает:
– Кто курил?
Никто не отвечает.
– Класс будет записан, – объявляет халдей и выходит,
После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у
печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко.
Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение,
подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью.
– Уйди, – говорит Воробей.
– Никак нет-с, – отвечает
– В зубы дам.
– Дай-с.
Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в
обдумывание хода.
Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая
доской, начинает петь:
Спи, дитя мое родное, Бог твой сон хранит…
Твоя мама-машинистка По ночам не спит.
Брат ее убит в Кронштадте, Мальчик молодой…
В это время в классе появляется Викни Все вскакивают.
Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не
успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога.
Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина,
одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик… Мундир у детины маленький, а
сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе
отсутствует золотая пуговица и зияет прореха.
– Новый воспитанник, – говорит Викни – Мстислав
Офенбах… Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете… Правда, мальчик?
– У-гу, – мычит Офенбах таким басом, что не верится,
будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.
– Мальчик, – насмешливо шепчет кто-то, – ничего себе
мальчик. Небось сильнее Цыгана…
Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.
– За что пригнали? – любопытствует Япошка.
– Бузил… дома, – басит Офенбах. – Меня мильтоны вели,
так бы не пошел.
Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к
мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и
сильный, но незлой.
– Сколько тебе лет? – спрашивает Цыган, уже почуявший в
новичке конкурента по силе.
– Четырнадцать, – отвечает Офенбах. – Сегодня как раз
именинник… Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.
Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.
– Ничего, – говорит Японец. – Подарочек не так уж плох…
Сживемся.
– Неужели тебе четырнадцать лет? – задумчиво говорит
Янкель. – Четырнадцать лет, а вид гужбанский – прямо купец приволжский
какой-то.
– И верно, – говорит Воробей. – Купец…
– Купец, – подхватывает Горбушка.
– Купец, – ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает
эту кличку навеки.
– А что это у тебя за полупердончик? – спрашивает
Янкель, указывая на му
– Это – кадетская форма, – отвечает Купец. – Я ведь до
революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.
– Эге! – восклицает Янкель. – Значит, благородного
происхождения?
– Да, – отвечает Купец, но без всякой гордости, –
благородного… Отец мой офицер, барон остзейский… Фамилия-то моя полная – Вольф
фон Офенбах.
– Барон?!. – ржет Янкель. – Здорово!..
– Да только жизнь-то моя не лучше вашей, – говорит
Купец, – тоже с детства дома не живу.
– Ладно, – заявляет Япошка. – Пускай ты барон, нас не
касается. У нас – равноправие.
Потом все усаживаются к печке.
Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный
табурет.
Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно
улыбается и щурит и без того узкие глаза.
– Значит, ты тово… кадет? – спрашивает Янкель.
– Кадет, – отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: –
Бывший.
Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким,
пискливым голосом спрашивает:
– У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?
– Фактически, – басит Купец, – все дворянского звания.
Не ниже.
– Ишь ты, – говорит Воробей. – Князей, значит, видел.
За ручку, может быть, здоровался.
– И не только князей. Я и самого Николая видел.
– Николая? – восклицает Горбушка. – Царя!
– Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а
потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх,
жисть тогда была – малина земляничная!..
Купец вздыхает:
– Просвирками питался!
– Просвирками?
– Да, просвирками, – говорит Купец. – Вкусные просвирки
были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук
двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…
Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:
– Только засыпался очень неприятно!
– Расскажи, – говорит Японец.
– Расскажи, расскажи! – подхватывают ребята.
И Купец начинает:
– Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, –
там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю – в алтаре,
где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон
«Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки
разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а
тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все
просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком
для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком – нет просвирок, унесли уже.
Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках
просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? – спрашивает. – А?» Ну,
безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел.
Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку,
а половинка отклеилась – и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!
Ребята хохочут. В это время трещит звонок.
– Спать хряемте, – говорит Воробей.
– Что это? – удивляется Купец. – Так рано спать?
– Да, – отвечает Японец. – У нас законы суровые. Хотя
не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…
В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши
постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не
получить.
– Пустяки, – говорит Японец. – Соберем с бору по
сосенке… Выспится.
Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло,
кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не
хуже, чем у других.
Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и
басит:
– Спокойной ночи, робя!
Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных
разговоров ребят, которые тянутся за полночь…
Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый
колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню.
Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и
лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого
отделения спит.
Дежурный – первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, –
бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается,
вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.
– Ты чего, сволочь?
– Вставай, пора… Все уже встали, чай идут пить.
Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и
поворачивается спиной к Козлову.
– Да вставай же! – тянет Козел.
Ему попадет, он получит запись в «Летопись», если не все
воспитанники будут разбужены.
– Вставай, ты… – гнусит он.
Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с
размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая
из спальни, кричит:
– Накачу! Будешь драться, сволочь!
Но жаловаться Козел не идет – фискалов в Шкиде не любят.
Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем,
призванным для воздействия на Купца.
– Эй, барон, вставай! – говорит Японец, дергая Купца за
плечо.
Купец высовывает голову из-под одеяла.
– Пошли вы подальше, а не то…
Но он уже проснулся.
– Что будите-то? – хмуро басит он. – Который час?
– Восемь, начало девятого, – отвечает Японец.
– Черт, – тянет Купец, но уже добродушно. – Раненько же
вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.
– Ладно, – говорит Японец, – вставай.
– А я вот раз дядьку избил, – вспоминает Купец. –
Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю… Он меня будит. А я ему раз – в
ухо…
Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.
– Идем умываться, – говорит Японец, когда Купец,
напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.
В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у
окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся.
– Как фамилия? – спрашивает он у Купца, потом
добавляет: – Сними куртку.
Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает
лицо и шею.
Халдей осматривает вымывшегося для первого раза
снисходительно и ставит в тетрадь птичку.
– Ну, ребята, – говорит после чая товарищам Японец. –
Барон-то наш – вышибалистый… Держимордой будет, хотя и добродушен.
А добродушие Купца выясняется в тот же день.
Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с
себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное –
холщовые рубаху и штаны.
Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская
вонючка) – старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками,
– расспрашивает Купца о его жизни.
– Животных любишь? – спрашивает она, сама страстно
обожающая собак и кошек.
– Люблю, – отвечает Купец. – Я всех животных люблю – и
собак, и кошек, и людей.
Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам
Купца.
За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но
добродушного парня.
В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает
диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся
силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели – «лодырем
первой гильдии».
Учиться Купец не любит.
|