ШКИДА ВЛЮБЛЯЕТСЯ
Весна и математика. – Окно в – Дочь Маркони. – Неудачники. –
Смотр красавиц. – Победитель Дзе. – Кокетка с подсолнухами. – Любовь и мыло. –
Конец весне.
– Воробьев, слушай внимательно и пиши: сумма первых
трех членов геометрической пропорции равна двадцати восьми; знаменатель
отношения равен четырем целым и одной второй, третий член в полтора раза больше
этого знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.
Воробей у доски. Он берет мел и грустно обводит глазами
класс, потом начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.
– И вы решайте! – кричит он, обращаясь к сидящим. –
Нечего головами мотать.
Но класс безучастен к его словам. Лохматые головы рассеянны.
Лохматые головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками. На
улице весна.
Размякли мозги у старших от тепла и бодрого жизнерадостного
шума, совсем разложились ребята.
– Ну же, решай, головушка, – нетерпеливо понукает
педагог застывшего Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие
сидят за партами, ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать
четвертый член. Наконец он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.
– Вот,
– Неправильно, – режет халдей.
Воробей пишет снова.
– Опять не так.
– Брось, Воробышек, не пузырься, опять неправильно, –
лениво тянет Еонин.
Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:
– Я не знаю!
– Сядь на место.
С облегченным вздохом Воробышек идет к своей парте и,
усевшись, забывает о математике. По его мнению, гораздо интереснее слушать, как
на парте сзади Цыган рассказывает о своих вчерашних похождениях. Во время
прогулки он познакомился с хорошенькой девицей и теперь возбужденно об этом
рассказывает.
Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган
увлекся.
– Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась, я тоже.
Потом догнал и говорю: «Вам не скучно?» – «Нет, говорит, отстаньте!» А я
накручиваю все больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.
– А дальше? – затаив дыхание спрашивает Мамочка.
Колька улыбается.
– Дальше было дело… – говорит он неопределенно.
Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и к
обрывкам фраз математика.
Джапаридзе уже несколько раз украдкой приглаживает волосы и
представляет себе, как он знакомится с девушкой. Она непременно будет
блондинка, пухленькая, и носик у нее будет такой… особенный.
На Камчатке Янкель, наслушавшись Цыгана, замечтался и
гнусавит в нос романс:
Очи черные, очи красные, Очи жгучие и прекрасные,
– Черных, к доске!
Как люблю я вас…
– Черных, к доске!
Грозный голос преподавателя ничего хорошего не предвещает, и
Янкель, очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и
получает, так как задачу решить не может.
– Садись на место. Эх ты, очи сизые! – злится педагог.
Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была
последним уроком, и теперь шкидцы свободны, а через час первому и второму
разряду можно идти гу– лять.
Едва захлопнулась дверь за педагогом, как класс, сорвавшись
с места, бросается к окнам.
– Я занял!
– Я!
– Нет, я!
Происходит горячая свалка, пока все кое-как не устраиваются
на подоконниках.
Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они
жадно следят за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем,
перекликаются с торговками, и это им кажется забавным.
– Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, – гаркает
Купец на всю улицу.
Сторож вздрагивает, озирается и, увидев ненавистные рожи
шкидцев, разражается градом ругательств:
– Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.
– О-го-го! Задай собачке под хвост,
– Дядя! Дикая борода!
На противоположной стороне стоят девчонки-торговки; они
хихикают, одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.
– Девочки, киньте семечка.
– Давайте деньги.
– А нельзя ли даром?
– Даром за амбаром! – орут девчонки хором.
Закупка подсолнухов происходит особенно, по-шкидски
изобретательно. Со второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке деньги,
взамен которых торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет
наверх.
В разгар веселья в классе появляется Косталмед.
– Это что такое? – кричит он. – А ну, долой с
подоконников!
Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает,
потом спокойно говорит:
– Первый и второй разряды могут идти гулять.
Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и завистью
поглядывают через окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут
трое – Цыган, Дзе и Б Они идут на свидание, доходят до угла и там расходятся в
разные стороны.
В классе тишина, настроение у оставшихся особенное, какое-то
расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек – на окнах,
остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на окнах, сидят и мечтают, сонно
поглядывая на улицу. И так до вечера. А вечером собираются все. Приходят
возбужденные «любовники», как их прозвали, и наперебой рассказывают о своих
удивительных, невероятных приключениях.
* * * Уже распустились почки и светлой, нежной зеленью
покрылись деревья церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами
в окна Шкиды врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех
девушек.
А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.
Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что
видел Бобра с девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.
Едва наступал вечер, как тревога охватывала все четвертое
отделение. Старшие скреблись, мылись и чистились, тщательно причесывали волосы
и спешили на улицу. Лишение прогулок стало самым страшным наказанием.
Наказанные целыми часами жалобно выклянчивали отпуск и, добившись его, уходили
со счастливыми лицами. Не останавливались и перед побегами. Улица манила,
обещая неиспытанные приключения.
Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян
фланирующими шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали
девчонок и после наперебой хвалились друг перед другом.
Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и,
уснащая рассказ грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные
сердечные тайны.
Только двоих из всего класса не захватила общая лихорадка.
Костя Финкельштейн и Янкель были, казалось, по-прежнему безмятежны. Костя
Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по
обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель… Янкель грустил.
Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время
следил за ними и с каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную
психологическую задачу.
Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему
покоя, вырастая в огромную трагедию.
Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл
полгода и откуда так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.
В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и
мальчишек, и Янкель – в то время еще не Янкель, а Гришка – был среди них как
Гулливер среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы
девчонок.
Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом
повыше прочей детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными
глазами.
– Как звать? – спросил Гришка.
– Тоня.
– А фамилия?
– Маркони, – ответила девочка, – Тоня Маркони.
– А вы кто такая? – продолжал допрос Гришка, нахально
оглядывая девчонку. Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении,
вспыхнула и так же грубо ответила:
– А тебе какое дело?
Дерзость девчонки задела Гришку.
– А коса у тебя крепкая? – спросил он угрожающе.
– Попробуй!
Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и
бросится жаловаться. Но она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись
защищаться, и эта молчаливая отвага смутила Гришку.
– Руки марать не стоит, – буркнул он и отошел.
Больше он не трогал ее, и хотя особенной злости не
испытывал, но заговаривать с ней не хотел.
Тоня первая заговорила с ним.
Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он пришел в зал
подыскать себе помощника и остановился в нерешительности, не зная, кого
выбрать. Тоня, стоявшая в стороне, некоторое время глядела то на Гришку, то на
пилу, которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:
– Пилить?
– Да, пилить, – угрюмо ответил Гришка.
– Я пойду с тобой, – краснея, сказала Тоня. – Я очень
люблю пилить.
Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.
– Ну, хряем, – сказал он недовольно.
Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него, и
совсем было незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.
– Ты где научилась пилить? – спросил он.
– В колонии, на Помойке. – Тоня рассмеялась и, видя,
что Гришка не понимает, пояснила: – На Мойке. Это мы ее так – помойкой –
прозвали… Там только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.
– Подходяще работаешь, – похвалил Гришка.
К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на
бревно и стал свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на
Мойке. И тут Гришка сделал открытие: оказывается, девчонки могли рассказать
много интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв окончательно,
Гришка распахнул свою душу. Он тоже с гордостью рассказал о нескольких своих
подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о
чем-нибудь смешном. Гришка разошелся, совершенно забыв, что перед ним девчонка,
и, увлекшись, даже раза два выругался.
– Ты совсем как мальчишка, – сказал он ей.
– Правда? – воскликнула Тоня, покраснев от
удовольствия. – Я похожа на мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.
И, выхватив из рук Гришки окурок, она храбро затянулась и
выпустила дым.
– Здорово! – сказал восхищенный Гришка. – Фартовая
девчонка!
– Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я все время
думаю об этом, – сказала печально Тоня. – Разве это жизнь? Вырастешь и замуж
надо… Потом дети пойдут… Скучно…
Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.
– Это верно, – сказал он. – Не везет вам, девчонкам.
Через неделю они уже были закадычными друзьями.
Тоня много читала и пересказывала Гришке прочитанное.
Гришка, признававший только детективную, «сыщицкую» литературу, был очень
удивлен, узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда,
герои в них, судя по рассказам Тони, были вялые и все больше влюблялись и
ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.
Рассказывает Тоня, как граф страдал от ревности, потому что
графиня изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:
– Дурак!
– Почему?
– По шее надо было ее.
– Нельзя. Он любит.
– Ну, так тому бы вставил перо куда следует…
– А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
– Ах, ревновал, – говорит Гришка, смутно представляя
себе это непонятное чувство. – Тогда другое дело…
– Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.
– Уехал? – Гришка хватается за голову. – И все оставил?
– Все.
– И мебели не взял?
– Он им оставил. Он великодушный был.
Гришка с досадой крякает.
– Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и
кровать бы увез, и стол, и комод, – пусть живут как знают…
Иногда они горячо спорили, и тогда дня мало было, чтобы
вдоволь наговориться.
– Знаешь, – сказала однажды Тоня, – приходи к нам в
спальню, когда все заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать…
Гришка согласился.
Целый час выжидал он в кровати, пока угомонятся ребята и
разойдутся воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.
– Полезай скорей, – шепнула она, давая место.
И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись друг
к другу, они шептались.
– Знаешь, кто мой отец? – спрашивала тихонько Тоня.
– Кто?
– Знаменитый изобретатель Маркони… Он итальянец…
– А ты русская. Как же это?
– Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском
театре танцевала, а когда отец убежал в Италию и бросил ее, она отравилась… от
несчастной любви…
Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню, и не мог
разобраться, где вранье, где правда. В свою очередь, он выкладывал Тоне все,
что было интересного в его скудных воспоминаниях, а однажды попытался для
завлекательности соврать.
– Отец у меня тоже этот, как его…
– Граф?
– Ага.
– А как его фамилия?
– Дамаскин. Тоня фыркнула.
– Дамаскин… Замаскин… Таких фамилий у графов не бывает,
– решительно сказала она.
Гришка очень смутился и попробовал выпутаться.
– Он был… вроде графа… Служил у графа… кучером…
Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским
кучером.
Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.
И неизвестно, во что бы перешла эта дружба, если бы не беда,
свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово набузил, и вот в
канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.
Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел
на кровати около подруги.
– Я люблю тебя, – шептала Тоня. – поцелуемся на
прощанье.
Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его,
заплакала.
– Брось, – бормотал растроганный Гришка. – Черт с ним,
чего там…
Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро
схватила его руку.
– Я к тебе приду, – сказала она. – Поклянись, что и ты
будешь приходить.
– Клянусь, – пробормотал уничтоженный и растерянный
Гришка.
Утром он уже был в Шкиде, вечером пошел с новыми друзьями
сшибать окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.
Но однажды дежуривший по кухне Горбушка, необычайно
взволнованный, ворвался в класс.
– Ребята! – заорал он, давясь от смеха. – Ребятки!
Янкеля девчонка спрашивает. Невеста.
Класс ахнул.
– Врешь! – крикнул Цыган.
– Врешь, – пролепетал сидевший в углу Янкель, невольно
задрожав от нехорошего предчувствия.
– Вру? – завопил Горбушка. – Я вру? Ах мать честная!
Хряй скорее!..
Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся
к дверям. А за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.
– Амуры крутит! – ревел Цыган, гогоча. – Печки-лавочки!
А ну поглядим-ка, что за невеста!
Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в
хороводе, двигался онемевший от ужаса Янкель ввалилось в прихожую. Тут Янкель и
увидел Тоню Маркони.
Она стояла, прижавшись к дверям, и испуганно озиралась по
сторонам, окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка
дергал ее за рукав и кричал:
– Вон он, вон он, твой Гриха!
Тоня бросилась к Янкелю как к защитнику. Янкель, взяв ее
руку, беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.
– Янкель с невестой! Янкель с невестой! – кричали
ребята, танцуя вокруг несчастной парочки.
– Через почему такое вас двое? – пел петухом Воробей в самое
ухо Янкелю.
– Дю-у-у! – вдруг грохнул весь хоровод. Тоня,
взвизгнув, зажала уши. У Янкеля потемнело в глазах. Нагнув голову, он, как бык,
ринулся вперед, таща за собой Тоню.
– Дю-у-у! – стонало, ревело и плясало вокруг многоликое
чудовище. Янкель пробился к дверям, вытолкнул Тоню на лестницу и выскочил сам.
Кто-то напоследок треснул его по шее, кто-то сунул ногой в зад, и он как стрела
понесся вниз.
Тоня стояла внизу на площадке. Губы ее вздрагивали. Она
стыдилась взглянуть на Янкеля.
Янкель, почесывая затылок, бессвязно бормотал о том, что
ребята пошутили, что это у них такой обычай, а самому было и стыдно и досадно
за себя, за Тоню, за ребят.
Разговор так и не наладился. Тоня скоро ушла.
Две недели вся школа преследовала Янкеля. Его вышучивали,
над ним смеялись, издевались и – больше всего – негодовали. Шкидец – и дружит с
девчонкой. И смех и п Позор на всю школу.
Янкель, осыпаемый градом насмешек, уже жалел, что позволил
себе дружить с девчонкой.
«Дурак, баба, нюня!» – ругал он себя, с ужасом вспоминая
прошлое, но в глубине осталась какая-то жалость к Тоне.
Многое передумал Янкель за это время и наконец принял
твердое решение, как и подобало настоящему шкидцу.
Через две недели Тоня снова пришла в Шкиду. Она осталась на
дворе и попросила вызвать Гришу Черных.
Янкель не вышел к ней, но выслал Мамочку.
– Вам Гришу? – спросил, усмехаясь, Мамочка. – Ну, так
Гриша велел вам убираться к матери на легком катере. Шлет вам привет Нарвский
совет, Путиловский завод и сторож у ворот, Богомоловская улица, петух да курица,
поп Ермошка и я немножко!
Мамочка декламировал до тех пор, пока сгорбившаяся спина
девочки не скрылась за воротами.
Вернувшись в класс, он доложил:
– Готово… На легком катере.
– Молодец Янкель! – восхищались ребята. – Как отбрил.
Янкель улыбался, хотя радости от подвига не чувствовал.
Честь Шкиды была восстановлена, но на душе у Янкеля остался какой-то мутный и
грязный осадок.
А вот теперь, через два года, Янкель снова вспомнил Тоню.
На его глазах ломались традиции доброго старого времени. То,
что тогда было позором, теперь считалось подвигом. Теперь все бредили, все
рассказывали о своих подругах, и тот, у кого ее не было, был самый несчастный и
презираемый всеми.
«За что же я ее тогда?» – с горечью думал Янкель, и едкая
обида на ребят разъедала сердце. Ведь это из-за них он прогнал Тоню, а теперь
они сами делали то же, и никто не смеялся над ними.
Янкель ходил мрачный и неразговорчивый. Думы о Тоне не
выходили из головы, и с каждым днем сильнее росло желание увидеть ее, пойти к
ней.
Однажды Янкель открыл свою тайну Косте Финкельштейну.
Костя выслушал его и, щуря темные подслеповатые глаза, важно
сказал:
– По-моему, тебе надо сходить к ней.
– Ты думаешь? – обрадовался Янкель.
– Я думаю, – сказал Костя.
* * * Наступал в Шкидцы торопливо чистились, наряжались,
нацепляли на грудь жетоны и один за другим убегали на улицу, каждый к своему
заветному уголку.
Только Костя не торопился. Он доставал из парты томик
любимого Гейне, засовывал в карман оставшийся от обеда кусок хлеба и уходил.
Косте еще не довелось мучиться, ожидая любимую где-нибудь в
условном месте, около аптеки или у ларька табтреста. Костино сердце дремало и
безмятежно отстукивало секунды его жизни.
Костя любил только Гейне и сквер у Калинкина моста.
Скверик был маленький, грязноватый, куцый, обнесенный жидкой
железной решеткой, но Косте он почему-то нравился.
Каждый день Костя забирался сюда. Здесь, в стороне от шумной
улицы, усевшись поудобнее на скамье, он доставал хлебную горбушку, раскрывал
томик стихов и углублялся в чтение.
Стоило только Костиным глазам скользнуть по первым строчкам,
как все окружающее мгновенно исчезало куда-то и вставал новый, невиданный мир,
играющий яркими цветами и красками.
Костя поднимал голову и, глядя на темнеющую за решеткой
Фонтанку, вдохновенно декламировал:
Воздух свеж, кругом темнеет, И спокойно Рейн бежит, И
вечерний отблеск солнца Гор вершины золотит…
Костя поднимал голову и в экстазе глядел, любовался
серенькой Фонтанкой, которая в его глазах была уже не Фонтанка, а тихий широкий
Рейн, лениво играющий изумрудными волнами, за которыми чудились очертания гор
и…
На скале высокой села Дева – чудная краса, В золотой одежде,
чешет Золотые волоса…
Костя жадно глядел вдаль, стараясь разглядеть в тумане эту
скалу, и искал глазами Лорелею, златокудрую и прекрасную. Искал долго и упорно,
затаив дыхание.
Но Лорелеи не было. На набережной слышался грохот телег,
ругались извозчики.
Тогда Костя уныло опускал голову, чувствуя, как тоска
заползает в сердце, и снова читал. И опять загорался, ерзал, начинал громко
выкрикивать фразы, перевертывая страницы дрожащими от возбуждения пальцами, и
снова впивался глазами в серую туманную даль.
И вдруг однажды увидел Лорелею.
Она шла от Калинкина моста прямо к скверику, где сидел
Костя. Легкий ветерок трепал ее пышные золотистые волосы, и они вспыхивали
яркими искорками в свете заходящего солнца.
Правда, на Лорелее была обыкновенная короткая юбка и
беленькая блузка, но Костя ничего не видел, кроме золотой короны на голове.
Костя по причине плохого зрения не мог даже разглядеть ее лица.
Он сидел неподвижный, с засунутым в рот куском хлеба, и с
замиранием сердца следил за светловолосой незнакомкой. Она медленно прошла до
конца сквера, так же медленно вернулась и села против Кости, положив ногу на
ногу.
Придушенный вздох вырвался из Костиной груди. Он бессильно
отвалился на спинку скамьи, не переставая таращить глаза на златокудрую
девушку.
Да, вихрем проносилось в Костином мозгу, Лорелея! Именно
такой он и представлял ее… Эти чудные волосы, эта пышная корона, окружающая
прекрасное, царственное лицо…
Что лицо прекрасно, Костя не сомневался, хотя, сощурившись,
видел перед собой только мутный блин.
Забыв о книге, Костя сидел, не спуская глаз с незнакомки, и
слушал, как сердце колотилось в груди. Несколько раз он с усилием отводил
взгляд, пытаясь сосредоточиться на стихах, но напрасно. Через минуту он снова
глядел на нее, а мысли неслись бурным потоком, перескакивая одна через другую.
– Что делать? – бормотал возбужденный Костя. – Как
поступить?
Он не может так уйти. Он должен подойти к ней и сказать…
«Что сказать?» – в двадцатый раз с досадой спрашивал он
себя.
Прошло полчаса, а Костя все сидел, метал огненные взгляды в
сторону незнакомки и обдумывал, как лучше заговорить с ней.
– Лорелея, – шептал он умиленно, – я иду к тебе,
Лорелея…
Но Лорелея вдруг встала, отряхнула платье и, неторопливо
шагая, вышла из сквера.
Сразу померкла радость. Стало скучно и холодно. В сквер
ввалилась компания пьяных, распевавших во все горло:
На банане я сижу, Чум-чара-чура-ра…
Костя захлопнул книжку, поднялся и уныло заковылял к выходу…
На следующий день Костя был угрюм и рассеян. На уроках сидел
задумчивый, вперив глаза вдаль. Слушал невнимательно, что-то бормоча себе под
нос, а на русском языке, когда дядя Дима спросил, какое произведение является
наилучшим в творчестве Сейфуллиной, Костя рассеянно сказал:
– Лорелея.
– Лорелея? – переспросил дядя Дима.
Все захохотали. Костя сконфузился.
– Я сказал «Виринея», – поправился он.
– Это он Гейне зачитался! – закричали ребята.
Но едва кончились уроки, Костя ожил. Схватив книжку, он
первый выскочил из класса. Ребята еще только начинали чиститься, а Костя уже
шагал по Старо– Петергофскому проспекту.
Вот и мост. Костя добежал до сквера, беспокойно оглядывая
скамьи, и вдруг радостно задрожал.
«Здесь, – чуть не закричал он, увидев огненную шапку. – Она
пришла, Лорелея пришла!»
Он ринулся к скверу. Бухнувшись на свою скамью, в безмолвном
восторге уставился он на Лорелею. Умилялся, восторгался, готов был кричать от
радости.
Пришла! Она заметила его. Какое чудесное, безмолвное
свидание!
Но напрасно убеждал он себя подойти к незнакомке. Проклятая
робость сковала все члены.
Опять битых полчаса просидел Костя. Уже стемнело, а он все
сидел как приклеенный, чуть не плача с досады.
И опять так же внезапно Лорелея встала и пошла к выходу.
Еще не зная, что будет делать, он вскочил. Вдруг что-то
белое выпало из рук незнакомки.
Платок!
Сердце Кости екнуло. Перед глазами вихрем пронеслись
прекрасные сцены: пажи, рыцари, дамы, оброненный платок…
Костя кинулся к белевшему на дороге комочку, быстро схватил
и развернул его.
Это была обертка от карамели. На бумажке танцевала рыжая
женщина, и внизу было написано: «Баядерка».
Поздно ночью, ворочаясь в кровати, Костя меланхолично
шептал:
Что бы значило такое, Что душа моя грустна?
Потом достал из кармана брюк бумажку, тщательно разгладил ее
и долго рассматривал рыжую баядерку. Ему казалось, что это не конфетная
обертка, а портрет самой незнакомки.
Осторожно, чтобы не смять, он положил бумажку под подушку и,
счастливо улыбаясь, заснул.
На другой день Костя снова был в сквере. И еще раз был. И
еще… Незнакомка всегда словно ожидала его. А он, протосковав на скамье целый
вечер, уходил домой, так и не решаясь заговорить с ней.
Уроками он совсем перестал интересоваться, писал стихи или
мечтал. Даже к Гейне охладел.
Шкидцы ссорились, расходились, заводили новые любовные
интрижки, а странный Костин роман, казалось, еще только начинал
разворачиваться.
* * * Костя вошел в с Костя сел на свое место против Лорелеи
и, раскрыв для приличия книгу, стал довольно смело поглядывать на незнакомку.
Он уже привык к ней. Сегодня он твердо решил заговорить с
ней и тогда… Но к чему заглядывать в будущее?
Костя захлопнул книжку и решительно поднялся. Он уже шагнул
к Лорелее, мысленно подготовляя фразу, которая сразу бы открыла ей его намерения.
Он не хулиган и не намерен нанести ей какое-либо оскорбление.
Но тут Костя остановился.
Широкоплечий парень в полосатой майке, покачиваясь, подошел
к незнакомке…
– Ну, цаца! – расслышал Костя грубый окрик, за которым
последовало продолжительное и замысловатое ругательство.
Костя похолодел. Он слышал, как тихо вскрикнула Лорелея. Он
уже ясно слышал грубую перебранку, глухой голос парня и выкрики незнакомки,
причем голос незнакомки оказался не таким серебристым, каким он представлялся
Косте.
Костя еще не знал, как поступить, и стоял в нерешительности,
как вдруг парень, выругавшись, замахнулся на незнакомку.
– А-а-а! Убивают! – закричала девушка.
– Стой! – заорал Костя, прыгнув к парню и хватая его за
руку. – Ни с места!
Парень отступил на шаг, стараясь вырваться, но Костя
продолжал его держать и, повышая голос, кричал:
– Как ты смеешь! Негодяй!
Собралась толпа любопытных. Парень испуганно оглядывался по
сторонам. Костя, торжествующий, обернулся к Лорелее.
– Не бойтесь! – сказал он, но тут же голос его осекся.
Костя в безмолвном ужасе попятился. Он впервые увидел близко Лорелею, о которой
так пламенно мечтал долгими бессонными ночами. Но что это за Лорелея! На него
глянуло тупое раскрасневшееся лицо, изрытое оспой и окруженное рыжими
растрепанными волосами. В довершение всего от этой особы исходил густой запах
спирта.
Костя стоял окоченев, не в силах выдавать ни слова, а вокруг
беспокойно спрашивали:
– Что? Что случилось?
– Да вот, – говорил, оправившись, парень, – я с бабой
стою тихонько, разговариваю, а он драться лезет…
– Неправда, граждане, – наконец выговорил Костя.
– Как неправда? – вдруг взвизгнула Лорелея и,
прижавшись к парню, закричала, указывая на Костю: – Он, хулюган черномазый. Мы
разговаривали, а он…
– За это морды бьют, – сказал кто-то.
– Я заступиться хотел! – выкрикнул Костя.
– Я вот покажу тебе, как заступаться! – гаркнул парень,
осмелев и наступая на Костю. – Я тебе дам, понт паршивый!
– И правильно будет, – поддакнул опять кто-то. – Учить
таких…
Костя беспомощно огляделся и, видя угрожающие лица,
направился к выходу.
– Вали, вали! – кричали вслед. – Поторапливайся!
Костя не торопясь, понурившись брел к дому…
* * * Несколько дней Янкель думал о Тоне, и, чем дальше, тем
больше он убеждался: Костя прав.
«Надо сходить», – решил он наконец. К тому же и тоска
одолела. До смерти захотелось увидеть черноглазую девочку.
И Янкель пошел.
Распределитель помещался недалеко от Шкиды, на Курляндской
улице. Трехэтажное здание окружал небольшой садик.
Перед калиткой Янкель остановился, чувствуя, как замирает сердце.
Во дворе несколько девочек в серых казенных платьях играли в лапту.
«А может, ее нет здесь? Перевели куда-нибудь?» – подумал
Янкель не то тревожно, не то радостно и, толкнув калитку, вошел в сад.
– Ай, мальчишка! – вскричала одна из девочек. Они бросили
игру и остановились, издалека разглядывая его.
– Ты зачем здесь? – крикнула другая, курносая,
воинственно размахивая лаптой.
Янкель перевел дух и сказал:
– Мне надо Тоню, Тоню Маркони.
– Тосю? – разом выкрикнули девчонки и побежали к
лестнице, крича: – Тося, Тося, выходи! К тебе пижончик.
Янкель стоял ни жив ни мертв. В эту минуту он уже
раскаивался, что пришел, и понял, что затеял безнадежное дело. Оробев, он
взглянул было на калитку, но знакомый голос пригвоздил его к месту.
– Что вы орете? Как не стыдно! – услышал он и сразу
узнал голос Тони. Девочки примолкли и расступились. Янкель увидел ее, выросшую
и изменившуюся. Тоня подходила к нему.
Вот она остановилась, оглядела Янкеля с головы до ног,
удивленно подняла брови. Она не узнала Гришки.
– Вам что? – строго спросила она.
Янкель растерялся окончательно. Все обращения, которые он
придумывал по дороге, словно от толчка выскочили из головы.
– Здравствуй, Тоня, – пролепетал он. – Не узнаешь?
Девочка минуту пристально смотрела на Янкеля, и вдруг яркий
румянец залил ее лицо.
«Узнала», – радостно подумал Янкель.
– Тоня! – заговорил он вдохновенно. – Тоня, а ведь я не
забыл своей клятвы… Ты видишь…
Тоня молчала, только лицо ее странно подергивалось, будто
она готова была расплакаться. Янкель запнулся на минуту и сбился…
– А ты… ты помнишь клятву? – смутившись, спросил он.
Тоня минуту помолчала, словно раздумывая, потом, качнув
головой, тихо сказала:
– Нет, я ничего не помню…
– Ну да, – недоверчиво протянул Янкель. – А как по
ночам болтали, не помнишь?
– Нет…
– А про папу своего американца-изобретателя тоже не…
Внезапно Янкель замолчал и с испугом поглядел на Тоню.
Девочка стояла бледная, кусая губы, и с ненавистью смотрела на него. Казалось,
сейчас она закричит, затопает, обругает его.
– Тося! – позвал чей-то тонкий голос. – Открой
библиотеку…
– Сейчас! – крикнула Тоня, и, когда снова повернулась к
Янкелю, лицо ее было уже спокойно.
– Слушайте, – сказала она тихо. – Убирайтесь вон
отсюда.
– Убираться? – спросил Янкель. – Отсюда?
Улыбка еще блуждала на его физиономии, когда он ошалело
повторял:
– Значит, совсем?.. Убираться?
– Да, совершенно.
– Окончательно?
Янкель очутился за калиткой.
– А клятва? – дрогнувшим голосом спросил он, подняв
глаза на Тоню. И на секунду что-то хорошее мелькнуло на ее лице, но тотчас же
исчезло.
– Поздно вспомнил, – сказала она тихо. – Все кончено.
– Совсем?
– Навсегда.
Янкель уныло вздохнул.
– Ламца-дрица! – сказал он с грустью, потом плюнул на
носок сапога и тихо заковылял прочь, * * * Янкель медленно шел, раздумывая о
случившемся. У школы его окликнула знакомая торговка конфетами.
– Гришенька, – кричала девчонка. – Хочешь конфетов?
– Давай, – сказал Янкель и, не глядя, протянул руку.
Эта девчонка уже давно заигрывала с ним, но Янкель не
обращал на нее внимания.
Девчонка выбирала конфеты, а сама поглядывала на Янкеля и
тараторила не переставая.
Янкель не слушал ее. Внезапно новая мысль осенила его.
– Хорошо! – сказал он. – Пусть отвергает, мы не
заплачем.
Он быстро взглянул на девчонку и спросил:
– Хочешь, гулять с тобой буду?
Девчонка зарделась.
– Да ведь если нравлюсь…
– Неважно, – сказал Янкель. – Завтра в семь. – И пошел
в школу.
– Кобчик вешается! – крикнул Мамочка, едва Янкель
показался в дверях.
– Где???
– В уборной. Закрылся, кричит, никого не подпускает…
Янкель побежал наверх. Оттуда доносился отчаянный шум. Когда
они вбежали в класс, там происходила свалка. Ребята вытащили Костю из уборной.
Он брыкался и кричал, чтобы его отпустили. Потом вырвался и полез в окно. Его
держали, а он, отбиваясь, исступленно вопил:
– Пустите, не могу!
– Костя, ангелок, успокойся.
– Не успокоюсь!..
Долго болтались Костины ноги над Старо-Петергофским
проспектом, но все же ребята одолели его и втащили обратно.
Костя притих, лишь изредка хватался за голову и скрипел
зубами.
Поздно вечером Янкель и Костя сидели в зале.
– Плюнь на все, – утешал Янкель, – девчонок много. Я
вон себе такую цыпочку подцепил, конфетками угощает.
Янкель вынул горсть конфет. Костя протянул было руку, но
тотчас отдернул. На карамели плясала рыжая баядерка.
– Не ем сладкого, – сказал он, морщась. Потом, поглядев
на Янкеля, спросил:
– А ты был у своей?
– Я? – удивился Янкель, – У кого это? Уж не у той ли, о
которой рассказывал?
– Ну да, у той…
– Вот чудак! – захохотал Янкель. – Вот чудак! Очень мне
надо шляться ко всякой. Не такой я дурак.
А немного помолчав, грустно добавил:
– Ну их… Женщины, ты знаешь, вообще какие-то…
непостоянные…
* * * Весна делала свое дело. В стенах Шкиды буйствовала
беспокойная гостья – любовь.
Кто знает, сколько чернил было пролито на листки почтовой
бумаги, сколько было высказано горячих и ласковых слов и сколько нежнейших имен
сорвалось с грубых, не привыкших к нежности губ.
Даже Купа, который был слишком ленив, чтобы искать
знакомств, и слишком тяжел на подъем, чтобы целые вечера щебетать о всякой
любовной ерунде, даже он почувствовал волнение и стал как-то особенно умильно
поглядывать на кухарку Марту и чаще забегать на кухню, мешая там всем.
– Черт! – смеясь, ругалась Марта, но не сердилась на
Купу, а даже наоборот, на зависть другим стала его прикармливать. Купа
раздобрел, разбух и засиял, как мыльный Янкель же, словно мстя старой подруге,
с жаром и не без успеха стал ухлестывать за торговкой конфетами и даже увлекся
ею.
Теперь все могли хвастать своими девицами по праву, и все
хвастали. А однажды сделали смотр своим «дамам сердца».
По понедельникам в районном кино «Олимпия» устраивались
детские сеансы, в этом же кино в майские дни начальство решило устроить большой
районный детский праздник.
Так как при кино был сад, решили празднество перенести на
воздух.
К этому дню готовились долго и наконец известили школы о дне
празднования. Празднество обещало быть грандиозным. Шкида не на шутку
взволновалась. Влюбленные парочки, разумеется, сговорились о встрече в саду и
теперь готовились вовсю.
Наконец наступил этот долгожданный день.
После уроков ребят одели в праздничную форму, заставили
получше вымыться и наконец, построив в пары, повели в сад.
Шкида явилась туда в самый разгар сбора гостей и едва-едва
удерживалась в строю, но приказ Викниксора гласил: «Не распускать ребят раньше
времени», и халдеи выжидали.
Праздник начался обычным киносеансом в театре. Показывали
кинодраму, потом комическую и видовую, а после сеанса ребята заметили
исчезновение из театра пятерых «любовников». Однако очень скоро их нашли в
саду.
Все они были с подругами и прогуливались, гордо поглядывая
на товарищей. Это было похоже на конкурс: чья подруга лучше? В этом
соревновании первенство завоевал Джапаридзе. Черномазый грузин закрутил себе
такую девицу, что шкидцы ахали от восхищения:
– Вот это я понимаю!
– Это да!
– Вот так синьорита Маргарита!..
Невысокая, с челкой, блондинка, по-видимому, была очень
довольна своим кавалером, жгучим брюнетом, и совершенно не замечала его
хитростей. А Дзе нарочно водил ее мимо товарищей и без устали рассказывал
смешные анекдоты, отчего ротик девочки все время улыбался, а голубые глаза
сверкали весело и мило.
Она оказалась лучшей из всех шкидских подруг, и Янкель,
очарованный ее красотой, невольно обозлился на свою пару, курносую, толстую
девицу, беспрерывно щелкавшую подсолнухи, которые она доставала из платка,
зажатого в руке.
«Ну что за девчонка?» – злился Черных, чувствуя на себе
насмешливые взгляды ребят. Наконец, не выдержав, он силой увлек ее за деревья и
остановился, облегченно вздыхая.
– Давай, Маруся, посидим, отдохнем, – предложил он.
– Ой, нет, Гришенька, – кокетливо запищала толстуха, –
от чего отдыхать-то? Я не устала, я не хочу. Скоро ведь танцы будут. Пойдем,
Гришенька…
И она опять повисла на руке своего кавалера. Гришенька
скрипнул зубами и, с толстухой на буксире, покорно потащился туда, где ярко
сияли электрические фонари и где в большой деревянной «раковине» военные
музыканты уже настраивали свои трубы и кларнеты.
Скоро в саду начались танцы. Мягко расползались звуки вальса
по площадке, и пары закружились в несложном па. Стиснув зубы, закружился и
Янкель со своей немилой возлюбленной.
* * * Пример заразителен. Праздник помог почти всем шкидцам
отыскать себе «дам», результатом чего явилось около двадцати новых влюбленных»
Влюбленных было легко распознать. Они были смирны, не
бузили, все попадали в первый или второй разряд и все стали необычайно
чистоплотны.
Обычно так трудно было заставить ребят умываться, – теперь
они мылись тщательно и долго. Кроме того, Шкида заблестела проборами.
Причесывались ежеминутно и старательно.
Такая же опрятность появилась и в одежде. Республика Шкид
влюбилась.
Не обошлось и без трагических случаев. Бобра однажды из-за
подруги побили, так как у этой подруги уже был поклонник, ревнивый и очень
сильный парень, который не замедлил напомнить о себе и свел знакомство с Бобром
на Обводном канале.
После этого Бобер целую неделю не выходил на улицу,
одержимый манией преследования.
Цыган также много вытерпел, так как его девочка любила
ходить в кино, а денег у него не было, и приходилось много и долго ее
разубеждать и уверять, что кино – это гадость и пошлость.
За любовь пострадал и Дзе. Ради своей возлюбленной он снес
на рынок единственное свое сокровище – готовальню, а на вырученные деньги три
дня подряд развлекал свою синеглазую румяную подругу из нормального детдома.
Весна бежала день за днем быстро и незаметно, и Викниксор,
поглядывая на прихорашивающихся ребят, озабоченно поговаривал:
– Растут ребята-то. Уже почти женихи. Скоро надо
выпускать, а то еще бороду отрастят на казенных хлебах.
* * * В любовных грезах шкидцы забыли об опасностях и
превратностях судьбы, но однажды смятение и ужас вселились в их размягченные
сердца.
Викниксор пришел и сказал:
– Пора стричь волосы. Лето наступает, да и космы вы
отрастили – смотреть страшно. Грязь разводите!
Слова простые, а паники от них – как от пожара или от
наводнения.
Волосы стричь!
– Да как же я покажусь моей Марусе, куцый такой?
Увлекшись сердечными делами, ребята забыли о стрижке, хотя и
знали, что это было в порядке вещей, как и во всех других детских домах.
И вот однажды за ужином было объявлено: завтра придет парикм
Однако старшие решили отстоять свои волосы. Созвали негласное собрание и
послали делегацию, чтобы просить разрешения четвертому и третьему отделениям
носить волосы. Викниксор смягчился, и разрешение было дано, но лишь одному
четвертому отделению, и при условии, чтобы ребята всегда держали волосы в
порядке и причесывались. На другой день им выдали гребни, которые при детальном
обследовании оказались деревянными и немилосердно драли на голове кожу. Однако
и деревянные гребни были встречены с радостью.
– Наконец-то мы – взрослые.
– Даешь прическу!
Но скоро злосчастные волосы принесли новое горе. Часто на
уроке за трудной задачей шкидец по привычке лез пятерней в затылок, и в
результате голова превращалась в репейник, а халдей немедленно ставил на вид
небрежный уход за прической. Старшие оказались между двух огней. Лишиться волос
– лишиться подруги, оставить волосы – нажить кучу замечаний.
Но недаром гласит русская пословица, что, мол, голь на
выдумки хитра. Дзе дал республике изобретение, которое обеспечило идеальный
нерассыпающийся пр Изобретение это демонстрировалось однажды утром, в
умывальне.
– Способ необычайно прост и легок, – распространялся
Джапаридзе, стоя перед толпой внимательно слушавших его ребят. Потом он подошел
к умывальнику и с видом фокусника начал объяснять изобретение наглядно,
производя опыт над собственной головой.
– Итак. Я смачиваю свои взбитые волосы обыкновенной
сырой водой без какихлибо примесей.
Он зачерпнул воды из-под крана и облил голову.
– Затем гребнем я расчесываю волосы, – продолжал он,
проделывая сказанное. – А теперь наступает главное. Пробор готов, но прическу
надо закрепить. Для этого мы берем обыкновенное сухое мыло и проводим им по пробору
в направлении зачеса, чтобы не сбить прически. Через пять минут мыло засохнет,
и ваш пробор никогда не рассыплется.
Изобретение каждый испытал на себе, и все остались довольны.
Правда, было некоторое неудобство. От мыла волосы слипались, на них образовывалась
крепкая кора, и горе тому, кто пробовал почесать зудевший затылок. Рука его не
могла проникнуть к нужному месту. Кора мешала. Преимущество же было в том, что
раз зачесанная прическа держалась весь день, а кроме того, придавала волосам
особый, блестящий вид.
Шкида засверкала новыми проборами, и вновь все тревоги были
забыты. А под окнами на теплых и пыльных тротуарах снова нежно заворковали
парочки голубков.
Но изобретению Дзе не дали хода. Кто-то рассказал об этом
Викниксору, а тот из предосторожности решил посоветоваться с врачом. Врач и
погубил все.
– От таких причесок беда. Насекомые разводятся. Вы
запретите им это проделывать, а то вся школа обовшивеет.
Этого было вполне достаточно, чтобы на другой день
привилегированных старших парикмахер без разбора подстриг под «нулевой». Вместе
с волосами исчезла и любовь. Никто не пошел вечером на свидание с девицами, и
те, прождав напрасно, ушли.
Республика Шкид проводила весну, солнце уже пригревало
по-летнему, и у ребят появились другие интересы.
Так как на лето школа осталась на этот раз в городе, надо
было искать курорт, и его после недолгих поисков нашли в Екатерингофском парке
на берегах небольшого пруда, около старого Екатерининского дворца. Сюда
устремились теперь все помыслы шкидцев: к воде, к зелени, к футболу, и здесь за
беспрерывной беготней постепенно забывались теплые белые весенние ночи, нежные
слова и первые мальчишеские поцелуи.
На смену любви пришел футбольный мяч, и только Джапаридзе
нет-нет да и вспоминал с грустью о голубоглазой блондинке из соседнего детдома,
и даже, пожалуй, не столько о ней, сколько о загубленной своей готовальне,
новенькой готовальне с бархатным нутром и ровненько уложенными блестящими
циркулями. Только Дзе грустно вспоминал весну…
|