ЯНКЕЛЬ ПРИШЕЛ
Кладбищенские рай. – Нат Пинкертон действует. – Гришка
достукался. – Богородицыны деньги. – «Советская лошадка». – Гришка в придачу к
брюкам. – Янкель пришел.
Еще маленьким, сопливым шкетом Гришка любил свободу и
самостоятельность. Страшно негодовал, когда мать наказывала его за то, что,
побродивши в весенних дождевых лужах, он приходил домой грязным и мокрым.
Не выносил наказаний и уходил из дому, надув губы. А на
дворе подбивал ребят и, собрав орду, шел далеко за город, через большое
кладбище с покосившимися крестами и проваливающимися гробницами к маленькой
серенькой речке. И здесь наслаждался.
Свобода успокаивала Гришкины нервы. Он раздевался и начинал
с громким хохотом носиться по берегу и бултыхаться в мутной, грязной речонке.
Поздно приходил домой и, закутавшись, сразу валился на свой
сундук спать.
Гришка вырос среди улицы. Отца он не помнит. Иногда что-то
смутно промелькнет в его мозгу. Вот он видит себя на белом катафалке, посреди
улицы. Он сидит на гробу высоко над всеми, а за ними идут мать, бабушка и
кто-то еще, кого он не знает. Катафалк тащат две ленивые лошади, и Гришка
подпрыгивает на деревянной гробовой доске, и Гришке весело. Это все, что
осталось у него в памяти от отца. Больше он ничего вспомнить не мог.
Кузница дворовая с пылающим горном стала его отцом. Мать
работала прачкой «по господам», некогда было сыном заниматься. Гришка полюбил
кузницу. Особенно хорошо было смотреть вечером на пылающий кровавый горн и
нюхать едкий, по вкусный дым или наблюдать, как мастер, выхватив из жара
раскаленную полосу, клал ее на наковальню, а два молотобойца мощными ударами
молотов мяли ее, как воск. Тяжелые кувалды глухо ухали по мягкому железу, и
маленький ручник отзванивал такт. Выходило красиво – как музыка.
До того сжился с кузницей Гришка, что даже ночевать стал
вместе с подмастерьями. Летом заберутся в карету непочиненную – усядутся. Уютно,
хорошо, потом подмастерья рассказывают страшные сказки – про чертей, мертвецов,
про колокольню с двенадцатью ведьмами.
Слушает Гришка – мороз кожу выпузыривает, а но уходит –
жалко оставить так историю, но узнав, чем кончится.
Так бежало детство.
Потом мать повела в школу, пора было взяться за дело, да
Гришка и не отвиливал, пошел с радостью.
Учиться хотелось по разным причинам, и главной из них были
книжки брата с красивыми обложками, на которых виднелись свирепые лица,
мелькали кинжалы, револьверы, тигры и текла красная хромолитографская кровь.
Гришка оказался способным. То, что его товарищи усваивали в
два-три урока, он схватывал на лету, и учительница не могла нахвалиться им за
его ретивость.
Однако успехи Гришкины на первом же году кончились. Читать он
научился, писать тоже. Он вдруг решил, что этого вполне довольно, и с яростью
засел за «Пинкертонов». Никакие наказания и внушения не помогали.
Гришка в самозабвении, затаив дыхание, носился с
прославленным американским сыщиком по следам неуловимых убийц, взломщиков и
похитителей детей или с помощником гениального следопыта Бобом Руландом
пускался на поиски самого Ната Пинкертона, попавшего в лапы кровожадных
преступников.
Так два года путешествовал он по американским штатам, а
потом мать грустно сказала ему:
– Достукался, скотина. Из школы вышибли дурака. Что мне
с тобой делать?
Гришка был искренне огорчен, однако ничего советовать матери
не стал и вообще воздержался от дальнейшего обсуждения этого сложного вопроса.
С грехом пополам пристроила мать «отбившегося от рук»
мальчишку в другую школу, по Гришка уже считал лишним учение и по выходе из
дому прятал сумку с книгами в подвал, а сам шел на улицу, к излюбленному
выступу у ювелирного магазина, где стояла уличная часовня. Здесь он садился
около кружки с пожертвованиями и двумя пальцами начинал обрабатывать ее
содержимое.
Помогала этой операции палочка. Заработок был верный. В день
выходило по двугривенному и больше.
Потом пришла война, угнали на фронт брата. Гришку опять
вышибли из школы за непосещение. Некоторое время отсиживался он дома, по мать
упорно стояла на своем, и вот третья по счету классная доска начала маячить
перед Гришкиными глазами.
С революцией Гришка и у себя сделал переворот. На глазах у
матери он твердо отказался учиться и положил перед ней потрепанный и видавший
виды ранец.
Напрасно ругалась мать, напрасно грозилась побить – он стоял
на своем и упорно отказывался.
И вот мать махнула на него рукой, и Гришка вновь получил
свободу.
Таскался по кинушкам, торговал папиросами, потом даже приобрел
санки и сделался «советской лошадкой». Часами стоял он у вокзалов, ожидая
приезда спекулянтов-мешочников, которым за хлеб или за деньги отвозил по адресу
багаж. Но работа сорвалась: слабовата была «лошадка».
Однажды, в тусклый зимний вечер, накинув на плечи продранную
братнину шинель и обрядив свои сапки, Гришка направился к Варшавскому встречать
дальний поезд. Улицы уже опустели. Тихо посвистывая, Гришка подъехал к. вокзалу
и стал на свое обычное место у выхода. «Лошадок» уже собралось немало. Гришка поздоровался
со своими соседями и, поудобнее усевшись на сапки, стал ждать.
То и дело со всех сторон прибывали новые саночники, ждавшие
«хлебного» поезда.
На углу, у лестницы, кучка ребят-лошадок ожесточенно
нападала на новичков, тоже приехавших с саночками в поисках заработка.
– Чего к чужому вокзалу приперли? Вали вон!
Новички робко топтались на месте и скулили:
– Не пхайся! Местов много. Вокзал некупленный, Где
хотим, там и стоим!
Поезд пришел. Началась давка. Саночники наперли, яростно
вырывали из рук ошалевших пассажиров мешки.
– Прикажете отвезти, земляк?
– Вот санки заграничные!
– За полтора фунта на Петроградскую сторону!
Гришка, волоча за собой санки, тоже уцепился было за сундук
какой-то бабы и робко предложил:
– Куда прикажете, гражданка?
Но гражданка, не поняв Гришку, жалобно заголосила:
– Ах, паскуда! Караул! Сундук тянут!
Гришка, смущенный таким оборотом дела, выпустил сундук.
Через мгновение он увидел, как тем же сундуком завладел какой-то верзила, с
привычной сноровкой уговаривавший перепуганную старуху:
– Вы не волнуйтесь, гражданочка. Свезем в лучшем виде,
прямо как на лихачах!
Становилось тише. Уже «лошадки» разъехались по всем
направлениям, а Гришка все стоял и ждал. Остались только он да две старушонки с
детскими саночками. На заработок не было уже никакой надежды, но домой ехать с
пустыми руками не хотелось.
Вдруг из вокзала вышел мужик, огляделся и гаркнул:
– Эй, совецкие!
– Есть, батюшка, – прошамкали старушки.
– Пожалуйте, гражданин, – тихо проговорил Гришка.
Мужик оглядел трех саночников и с сомнением пробормотал:
– Да нешто вам свезти?
Потом выбрал Гришку и стал выносить мешки, туго набитые
картошкой. Гришка испугался. Его сани покряхтывали от тяжести. Ужо некуда было
класть, а мужик все носил. Гришка хотел было отказаться, но потом с отчаянием
решил:
– Эх, была не была, вывезу!
И повез. Везти нужно было далеко, за заставу. Гришка весь
вымок от пота, руки его немели, веревка резала грудь, а он все вез. Вечером он,
разбитый, пришел домой и принес с собой целых три фунта черного, каленого, смешанного
с овсом хлеба. Заработок был по тем временам крупный, но зато и последний.
Гришка надорвался.
Дело обернулось совсем плохо. Дома не было даже хлеба, а
Гришке нужны были деньги. Он курил и любил лакомиться лепешками с салом на
толкучке. Потихоньку стал он воровать из дома вещи: то бабушкину золотую
монету, то кофейник.
Потом как-то сразу все открылось. Терпение родительницы
лопнуло, и мать, побегав неделю, отвезла Гришку за город в детскую трудовую
колонию.
Колония помещалась в монастыре. Тут же в монастыре было и
кладбище.
Голодно было, но весело. Полюбил Гришка товарищей, полюбил
могилки и совсем было забыл дом, как вдруг разразилось новое несчастье.
К городу подступали белые.
Шли войска, тянулись обозы, артиллерия. Рассыпалась колония
по огородам, и, пользуясь случаем, запасались воспитанники картошкой, капустой,
редькой и прочей зеленью.
Тут Гришка, под наплывом чувств, вдруг вспомнил родных и
начал снабжать их краденой снедью.
Тревожно было в городе. Ухали совсем близко орудия, и стекла
дзинькали в окошках. Окутались улицы проволокой и мешками с песком.
Настроение у всех приподнятое. У Гришки тоже. Он пришел в
любимый монастырь, в последний раз посмотрел на резные окна и белые кресты на
могилках и, стащив две пары валенок из кладовой, ушел, с тем чтобы больше не
возвращаться.
Потом еще приют, еще кражи.
Распределительный пункт с трудом отделался от мальчика, дав
направление о переводе в Шкиду. Но взяли его только тогда, когда вместе с ним в
приданое послали две пары брюк, постельное белье, матрац и кровать.
К тому времени у Гришки выработались свои взгляды на жизнь.
Он стал какойто холодный ко всему, ничто не удивляло его, ничто не трогало.
Рассуждал он, несмотря на свои четырнадцать лет, как взрослый, а правилом себе
поставил: «Живи так, чтоб тебе было хорошо».
Таким пришел Гришка в Шкиду1.
Пришел он утром. Его провели к заведующему в кабинет. Вид
школы Гришке понравился, но при входе в кабинет зава он немного струхнул.
Вошел тихо и, притворив дверь, стал оглядывать помещение.
«Буржуем живет», – подумал он, увидев мягкие диваны и
кресла, а на стенах фотографии в строгих черных рамках.
Викниксор сидел за столом. Увидев новичка, он указал ему
рукой на кресло.
– Садись.
Гришка сел и притих.
– Мать есть?
– Есть.
– Чем занимается?
– Прачка она.
– Так, так. – Викниксор задумчиво барабанил пальцами по
столу. – Ну а учиться ты любишь или нет?
Гришка хотел сказать «нет», потом раздумал и, решив, что это
невыгодно, сказал:
– Очень люблю. Учиться и рисовать.
– И рисовать? – удивился заведующий. – Ну? Ты что же,
учился где-нибудь рисовать?
Гришка напряг мозги, тщетно стараясь выпутаться из скверного
положения, но залез еще глубже.
– Да, я учился в студии. И меня хвалили.
– О, это хорошо. Художники нам нужны, – поощрительно и
уже мягче протянул Викни – Будешь у нас рисовать и учиться.
Викниксор порылся в бумагах и, достав оттуда лист, проглядел
его, внимательно вчитываясь:
– Ага. Твоя фамилия Черных. Ну ладно, идем, Черных. Я
сведу тебя к товарищам.
Викниксор крупными шагами прошел вперед. Гришка шел сзади и
критически осматривал зава. Сразу определил, что заведующему не по плечу
клетчатый пиджак, и заметил отвисшее голенище сапога. Невольно удивился: «Ишь
ты. Квартира буржуйская, а носить нечего».
Прошли столовую, и Викниксор дернул дверь в класс-Гришку
сперва оглушил невероятный шум, а потом тишина, наступившая почти мгновенно. Он
увидел ряды парт и десятка полтора застывших как по команде учеников, Между тем
Викниксор, позабыв про новичка, минуту осматривал класс, потом спокойно, не
повышая голоса и даже как-то безразлично, процедил:
– Громоносцев, ты без обеда! Воронин, сдай сапоги,
сегодня без прогулки! Воробьев, выйди вон из класса!
– За что, Виктор Николаевич?! Мы ничего не делали! Чего
придираетесь-то! – хором заскулили наказанные, но Викниксор, почесав за ухом,
не допускающим возражения тоном отрезал:
– Вы бузили в классе, – следовательно, пеняйте на себя!
А теперь вот представляю вам еще новичка. Зовут его Григорий Черных. Это
способный и даровитый парень, к тому же художник. Он будет заниматься в вашем
отделении, так как по уровню знаний годится к вам.
Класс молчал и оглядывал новичка. С виду Гришка, несмотря на
свои светлые волосы, напоминал еврея, и особенно бросался в глаза его нос,
длинный и покатый, с загибом у кончика.
Минуту они стояли друг против друга – класс и Гришка с
Викниксором. Потом завшколой, еще раз почесав за ухом и ничего не сказав, вышел
из класса.
Цыган подошел поближе к насторожившемуся новичку, минуту
молча осматривал его, потом вдруг отошел в сторону и, давясь от смеха, указывая
пальцем на Гришку, хихикнул:
– Янкель пришел! Смотрите-ка, сволочи. Еврей! Типичный
блондинистый еврей!
Гришка обиделся и огрызнулся:
– А чего ты смеешься-то? Ну, предположим, еврей… А
ты-то на кого похож? Типичный цыган черномазый!..
Такой выходки никто не ожидал, и класс одобрительно
загоготал:
– Ай да Янкель! Сразу Цыгана угадал.
– Коля, слышишь? Цыган издалека виден.
Колька сам был немало огорошен ответом и уже собирался
проучить новичка, как вдруг выступил Воробышек;
– Чего пристаете к парню? Зануды грешные! Осмотреться
не дадут. – Потом он, уже обращаясь к Гришке, добавил: – Иди сюда, Янкель,
садись со мной.
– Да я совсем но Янкель, – протестовал Гришка, но
Воробей только махнул рукой.
– Это уж, брат, забудь и думать! Раз прозвали Янкелем,
значит – ша! Теперь Янкель навеки!
Гришка минуту постоял под злобным взглядом Кольки, мысленно
взвешивая – схватиться с ним или нет, потом решил, что невыгодно, и пошел за
Воробьем.
– Ты Цыгана не бойся. Он сволочь порядочная, но мы ему
намылим шею, зря беспокоишься. А тебя он теперь не тронет, – тихо проговорил
Воробей, сидя рядом с Гришкой.
Гришка молчал и только изредка улавливал краем уха зловещий
шепот черномордого противника:
– Янкель пришел. Янкель воюет.
Но класс не поддержал Кольку. Янкель уже завоевал сочувствие
ребят, к тому же не в обычае шкидцев было травить новичков.
Где-то за стеной зазвенел колокольчик.
– Уроки начинаются, – объяснил Воробей и добавил: –
Теперь, Янкель, мы с тобой все время будем сидеть на этой парте. Хорошо?
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Янкель и впервые
почувствовал, что наконец-то найден берег, найдена тихая пристань, от которой
он теперь долго не отчалит.
За стеной звенел колокольчик.
|