ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ
Марш дней. – Тройка фабзайцев. – Приходит весна. – Уходит
Дзе. – Купец в защитной шинели. – Письмо от Цыгана. – Турне сламщиков. – Новый
Цека и юные пионеры. – Еще два. – Последний абориген. – Даешь сырье.
Бежали дни… Не бежали: дни умеют бегать, когда надо, сейчас
же они шли вымеренным маршем, шагали длинной, ровной вереницей, не обгоняя друг
друга.
Как и в прошлом году, как и двести лет назад, пришел
декабрь, окна подернулись узорчатой марлей инея, в классах и спальнях начали
топить печи, и заниматься стали по десяти часов в день…
Потом пришел январь. В ночь на первое января, по достаточно
окрепшей традиции, пили клюквенный морс, заменявший шампанское, ели пирог с
яблочным повидлом и говорили тосты. В первый день нового года устроили учет:
как и в прошлом году, приезжала Лилина и другие гости из губоно, Петропорта и
соцвоса, говорили речи и отмечали успехи, достигнутые школой за год. В
четвертом отделении возмужалые уже шкидцы проходили курс последнего класса
единой школы, готовились к выпуску. Верхи поредели. Не было уже Янкеля,
Пантелеева и Цыгана. В январе ушли еще трое – Воробьев, Тихиков и Горбушка. Их,
как не отличавшихся особенными способностями и тягой к умственным наукам,
Викниксор определил в фабзавуч одной из питерских типографий. Жили они первое
время в Шкиде, потом перебрались в общежитие.
В феврале никто не ушел.
Никто не ушел и в марте.
Март, как всегда, сменил апрель. В городских скверах
зазеленели почки, запахло тополем и вербой, на улицах снег делался похожим на
халву. В середине апреля четвертое отделение лишилось еще одного – Джапаридзе.
Не дождавшись экзаменов и выпуска, Дзе ушел к матери – помогать семье.
Викниксор отпустил его, найдя, что парень выровнялся, жить и работать наверняка
может и обществу вреда не принесет.
Уходили старые, приходили новые. Четвертый класс пополнялся
слабо, младшие же чуть ли не каждый день встречали новичков – с Мытненки, из
лавры, из «нормальных» детдомов и с улицы – беспризорных. Могикане уходили,
оставляя традиции и давая место новому бытовому укладу.
В мае сдал зачет в военный вуз Купец – Офенбах. Карьера
военного, прельщавшая шкидского Голиафа еще в приготовительных классах
кадетского корпуса, снова соблазнила его. Он был счастлив, что сможет служить в
Красной Армии. Через две педели после ухода из Шкиды Купа явился одетый в
новенькую шинель с голубыми обшлагами и в шлем п с сияющей улыбкой заявил:
– В комсомол записался. Кандидатом.
От бычьего лица его веяло радостью. И после этого он часто
наведывался в школу…
В мае же получили письмо от Громоносцева:
«Дорогие товарищи – Японец, Янкель, Пантелеев, Воробей,
Кобчик и дры и дры!
Собрался наконец вам написать. Часто вспоминаю я вас и
школу, но неправы вы будете, черти, если подумаете, что я несчастлив. Я
счастлив, товарищи, лучшего я не могу желать и глуп был, когда плакал тогда на
вокзале и в вагоне. Викниксор хорошо сделал, что определил меня сюда. Передайте
ему привет и мое восхищение перед его талантом предугадывать жизнь, находить
пути для нас.
Наверно, вы удивлены, чем я счастлив, что хорошего я нашел
здесь? Долго рассказывать, да и боюсь – не поймете вы ни черта, не сумею я
рассказать всего. Действительно, первые два месяца жизнь в техникуме доставляла
мне мучения. Но мучиться долго не дали… Завалили работой. Чем ближе к весне,
тем работы больше. Я увлекся и не заметил, как полюбил сельское хозяйство,
крестьянскую жизнь.
Удивляетесь? Я сам удивляюсь, когда есть время, что за такой
срок мои взгляды переменились. Как раньше я ненавидел сельский труд, в такой же
степени сейчас влюблен в сеялки, молотилки, в племенных коров и в нашу
маленькую метеорологическую станцию. Сейчас у нас идет посев, засеваем яровое.
Я, как первокурсник, работаю не в поле, а в амбарах по разборке и рассортировке
зерна. Эта, казалось бы, невеселая работа меня так увлекла, что и сказать не
могу. Я уже чувствую, что люблю запах пшеничной пыли, удобренного поля, парного
молока…
Недавно я работал на маслобойке. Работа эта для меня
ответственная, и дали мне ее в первый раз. Я не справился, масло у меня
получилось дурное. Я всю ночь проплакал, – не подумайте, что мне попало, нет,
просто так, я чувствовал себя несчастным, оттого что плохо успел в любимом
деле.
И еще чем я счастлив – эта учеба. Я не думал, когда ехал
сюда, что здесь, кроме ухода за свиньями, занимаются чем-нибудь другим. Нет,
здесь, а тем более зимой, я могу заниматься общеобразовательными науками, вволю
читать книги.
Теперь – главное, о чем я должен вам сказать, не знаю, как
бы поделикатнее выразиться. Одним словом, братья улигане, ваш друг и однокашник
Колька Цыган разучился воровать. Правда, меня не тянуло к этому в последнее
время и в Шкиде, но там случай наталкивал, заставлял совершать незаконное.
Сейчас же ничто не заставит меня украсть, я это чувствую и верю в
безошибочность этого чувства…
Я оглядываюсь назад. Четыре года тому назад я гопничал в
Вяземской лавре, был стремщиком у хазушников. Тогда моей мечтой было сделаться
хорошим вором, шнифером или квартирником. Я не думал тогда, что идеал мой может
измениться. А сейчас я не верю своему прошлому, не верю, что когда-то я попал
по подозрению в мокром деле в лавру, а потом и в Шкиду. Ей, Шкиде, я обязан
своим настоящим и будущим.
Я записался в комсомол, уже состою действительным членом,
пройдя полугодовой стаж кандидата. Уже выдвинулся – назначен инструктором
кружка физической культуры. Так что за будущее свое я не боюсь – темного
впереди ничего не видно.
Однако о себе, пожалуй, достаточно. Бессовестный и Бык тоже
очень изменились внутренне и внешне. Бессовестный растолстел – не узнаете, если
увидите, – и Бык тоже растолстел, хотя казалось, что при его комплекции это уже
невозможно. Здесь его, между прочим, зовут Комолым быком.
Гужбана же в техникуме уже нет. У него, представьте,
оказались способности к механике, и его перевели в Петроград, куда-то на завод
или в профшколу – не знаю… Я рад, что он ушел. Он – единственный человек на
свете, которого я искренне ненавижу.
У нас в техникуме учатся не только парни, но и девушки. Я
закрутил с одной очень хорошенькой и очень умной. Думаю, что выбрал себе
«товарища жизни». Мечтаем (не смейтесь, ребята) служить на благо обществу, а в
частности советской деревне, рука об руку.
Пишу вам и не знаю – все ли, с кем заочно говорю, еще в
Шкиде. Пишите, как у вас? Что делаете? Что нового?
Остаюсь старый шкидец, помнящий вас товарищ Колька Цыган».
Тогда же получили письмо от Янкеля и Пантелеева. Они писали
из Харькова, сообщали, что совершают поездку по южным губерниям
корреспондентами какого-то киножурнала. Письмо их было коротко – открытка
всего, – но от него веяло молодой свежестью и радостью.
В июне состоялся пленум Юнкома. В то время в Юнкоме уже
числилось тридцать членов. На пленуме выступил Японец.
– Товарищи, – сказал он, – я буду говорить от лица
основателей нашей организации, от лица Центрального комитета. В комитете уже не
хватает троих, остались лишь я да Ельховский. Скоро уйдем и мы. Ставлю
предложение – переизбрать Цека.
Предложение приняли и избрали новый Цека, переименовав его в
Бюро. Председателем Бюро выбрали Старолинского – Голого барина.
В начале июля в Шкиде с разрешения губоно и губкома
комсомола организовалось ядро юных пионеров, в которое на первых порах было
принято всего шесть человек – наиболее окрепшие из малышей…
В августе ушли из школы Кальмот и Саша Пыльников. Кальмот
уехал к матери. Пыльников сдал экзамен в Педагогический институт.
Последним уходил Японец.
Он пытался вместе с Сашей попасть в Педагогический, но не
был принят за малый рост, недостаточно внушительный для звания халдея. Но в
конце концов ушел и Японец. Нашел место заведующего клубом в одном из отделений
милиции.
Так рассыпалось по разным городам и весям четвертое
отделение, бывшее при основании Шкиды первым. Старые, матерые шкидцы ушли, на
их место пришли новые.
Машина всосала следующую партию сырья.
|