Увеличить |
Глава VIII
Она шла
молча, скоро, потупив голову и не смотря на меня. Но, пройдя улицу и ступив на
набережную, вдруг остановилась и схватила меня за руку.
– Душно! –
прошептала она, – сердце теснит… душно!
– Воротись,
Наташа! – вскричал я в испуге.
– Неужели
ж ты не видишь, Ваня, что я вышла совсем, ушла от них и никогда не возвращусь
назад? – сказала она, с невыразимой тоской смотря на меня.
Сердце
упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже
представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого дня; но
теперь слова ее поразили меня как громом.
Мы
печально шли по набережной. Я не мог говорить; я соображал, размышлял и
потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мне казалось это так
безобразно, так невозможно!
– Ты
винишь меня, Ваня? – сказала она наконец.
– Нет,
но… но я не верю; этого быть не может!.. – отвечал я, не помня, что
говорю.
– Нет,
Ваня, это уж есть! Я ушла от них и не знаю, что с ними будет… не знаю, что
будет и со мною!
– Ты
к нему, Наташа? Да?
– Да! –
отвечала она.
– Но
это невозможно! – вскричал я в исступлении, – знаешь ли, что это
невозможно, Наташа, бедная ты моя! Ведь это безумие. Ведь ты их убьешь и себя
погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?
– Знаю;
но что же мне делать, не моя воля, – сказала она, и в словах ее слышалось
столько отчаяния, как будто она шла на смертную казнь.
– Воротись,
воротись, пока не поздно, – умолял я ее, и тем горячее, тем настойчивее умолял,
чем больше сам сознавал всю бесполезность моих увещаний и всю нелепость их в
настоящую минуту. – Понимаешь ли ты, Наташа, что ты сделаешь с отцом?
Обдумала ль ты это? Ведь его отец враг твоему; ведь князь оскорбил твоего отца,
заподозрил его в грабеже денег; ведь он его вором назвал. Ведь они тягаются… Да
что! Это еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все
это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами,
нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне? Подумай,
представь себе только, каково страдал тогда твой отец от этой клеветы. Ведь он
весь поседел в эти два года, – взгляни на него! А главное: ты ведь это все
знаешь, Наташа, господи боже мой! Ведь я уже не говорю, чего стоит им обоим
тебя потерять навеки! Ведь ты их сокровище, все, что у них осталось на
старости. Я уж и говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни, что
отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами,
неотомщенною! Теперь же, именно теперь, все это вновь разгорелось, усилилась
вся эта старая, наболевшая вражда из-за того, что вы принимали к себе Алешу.
Князь опять оскорбил твоего отца, в старике еще злоба кипит от этой новой
обиды, и вдруг все, все это, все эти обвинения окажутся теперь справедливыми!
Все, кому дело известно, оправдают теперь князя и обвинят тебя и твоего отца.
Ну, что теперь будет с ним? Ведь это убьет его сразу! Стыд, позор, и от кого
же? Через тебя, его дочь, его единственное, бесценное дитя! А мать? Да ведь она
не переживет старика… Наташа, Наташа! Что ты делаешь? Воротись! Опомнись!
Она
молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько
пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою
кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего
стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними
словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал
говорить:
– Да
ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может быть, не пойдешь из дому…
ко всенощной. Стало быть, ты хотела и остаться; стало быть, не решилась еще
совершенно?
Она
только горько улыбнулась в ответ. И к чему я это спросил? Ведь я мог понять,
что все уже было решено невозвратно. Но я тоже был вне себя.
– Неужели
ж ты так его полюбила? – вскричал я, с замиранием сердца смотря на нее и почти
сам не понимая, что спрашиваю.
– Что
мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду
его, – проговорила она с той же горькой улыбкой.
– Но
послушай, послушай только, – начал я опять умолять ее, хватаясь за
соломинку, – все это еще можно поправить, еще можно обделать другим
образом, совершенно другим каким-нибудь образом! Можно не уходить из дому. Я
тебя научу, как сделать, Наташечка. Я берусь вам все устроить, все, и свидания,
и все… Только из дому-то не уходи!.. Я буду переносить ваши письма; отчего же
не переносить? Это лучше, чем теперешнее. Я сумею это сделать; я вам угожу
обоим; вот увидите, что угожу… И ты не погубишь себя, Наташечка, как теперь… А
то ведь ты совсем себя теперь губишь, совсем! Согласись, Наташа: все пойдет и
прекрасно и счастливо, и любить вы будете друг друга сколько захотите… А когда
отцы перестанут ссориться (потому что они непременно перестанут ссориться) –
тогда…
– Полно,
Ваня, оставь, – прервала она, крепко сжав мою руку и улыбнувшись сквозь слезы. –
Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же
тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье и думаешь.
Письма нам переносить хочешь…
Она
заплакала.
– Я
ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор еще любишь, и ни одним-то
упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во все это время! А я, я…
Боже мой, как я перед тобой виновата! Помнишь, Ваня, помнишь и наше время с
тобою? Ох, лучше б я не знала, не встречала б его никогда!.. Жила б я с тобой,
Ваня, с тобой, добренький ты мой, голубчик ты мой!.. Нет, я тебя не стою!
Видишь, я какая: в такую минуту тебе же напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты
и без того страдаешь! Вот ты три недели не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни
одного разу не приходила мне в голову мысль, что ты меня проклял и ненавидишь.
Я знала, отчего ты ушел: ты не хотел нам мешать и быть нам живым укором. А
самому тебе разве не было тяжело на нас смотреть? А как я ждала тебя, Ваня, уж
как ждала! Ваня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая,
то тебя, может быть, еще больше, как друга моего, люблю. Я уж слышу, знаю, что
без тебя я не проживу; ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа золотая…
Ох, Ваня! Какое горькое, какое тяжелое время наступает!
Она
залилась слезами. Да, тяжело ей было!
– Ах,
как мне хотелось тебя видеть! – продолжала она, подавив свои слезы. –
Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с
журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
– До
романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так себе, да
и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
– Нет,
не он один, больше я. Он, правда, говорил, да я и сама… Видишь, голубчик, я
тебе все расскажу: ему сватают невесту, богатую и очень знатную; очень знатным
людям родня. Отец непременно хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты
знаешь, – ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет
такого случая не нажить. Связи, деньги… А она, говорят, очень хороша собою; да
и образованием, и сердцем – всем хороша; уж Алеша увлекается ею. Да к тому же
отец и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а
потому непременно и во что бы то ни стало положил расторгнуть нашу связь. Он
боится меня и моего влияния на Алешу…
– Да
разве князь, – прервал я ее с удивлением, – про вашу любовь знает?
Ведь он только подозревал, да и то не наверное.
– Знает,
все знает.
– Да
ему кто сказал?
– Алеша
же все и рассказал, недавно. Он мне сам говорил, что все это рассказал отцу.
– Господи!
Что ж это у вас происходит! Сам же все и рассказал, да еще в такое время?..
– Не
вини его, Ваня, – перебила Наташа, – не смейся над ним! Его судить
нельзя, как всех других. Будь справедлив. Ведь он не таков, как вот мы с тобой.
Он ребенок; его и воспитали не так. Разве он понимает, что делает? Первое
впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от всего, чему он за
минуту перед тем отдавался с клятвою. У него нет характера. Он вот поклянется
тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще
сам первый к тебе придет рассказать об этом. Он и дурной поступок, пожалуй,
сделает; да обвинить-то его за этот дурной поступок нельзя будет, а разве что
пожалеть. Он и на самопожертвование способен и даже знаешь на какое! Да только
до какого-нибудь нового впечатления: тут уж он опять все забудет. Так и меня
забудет, если я не буду постоянно при нем. Вот он какой!
– Ах,
Наташа, да, может быть, это все неправда, только слухи одни. Ну, где ему,
такому еще мальчику, жениться!
– Соображения
какие-то у отца особенные, говорю тебе.
– А
почему ж ты знаешь, что невеста его так хороша и что он и ею уж увлекается?
– Да
ведь он мне сам говорил.
– Как!
Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь
такой жертвы?
– Нет,
Ваня, нет! Ты не знаешь его, ты мало с ним был; его надо короче узнать и уж
потом судить. Нет сердца на свете правдивее и чище его сердца! Что ж? Лучше,
что ль, если б он лгал? А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с
ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня,
то и опять у ног моих будет. Нет! Это еще и хорошо, что я знаю, что не скрыто
от меня это; а то бы я умерла от подозрений. Да, Ваня! Я уж решилась: если я не
буду при нем всегда, постоянно, каждое мгновение, он разлюбит меня, забудет и
бросит. Уж он такой; его всякая другая за собой увлечь может. А что же я тогда
буду делать? Я тогда умру… да что умереть! Я бы и рада теперь умереть! А вот
каково жить-то мне без него? Вот что хуже самой смерти, хуже всех мук! О Ваня,
Ваня! Ведь есть же что-нибудь, что я вот бросила теперь для него и мать и отца!
Не уговаривай меня: все решено! Он должен быть подле меня каждый час, каждое
мгновение; я не могу воротиться. Я знаю, что погибла и других погубила… Ах,
Ваня! – вскричала она вдруг и вся задрожала, – что если он в самом
деле уж не любит меня! Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда
этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким
правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный! Я вот теперь защищаю его перед
тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя… а я, я,
низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его… Ох, Ваня!
Этот
стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я
понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная
ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения.
Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал:
гадкое чувство увлекло меня.
– Наташа, –
сказал я, – одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после
того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в
любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это
такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты
его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
– Да,
люблю как сумасшедшая, – отвечала она, побледнев, как будто от боли. –
Я тебя никогда так не любила, Ваня. Я ведь и сама знаю, что с ума сошла и не
так люблю, как надо. Нехорошо я люблю его… Слушай, Ваня: я ведь и прежде знала
и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни
только муки. Но что же делать, если мне теперь даже муки от него – счастье? Я
разве на радость иду к нему? Разве я не знаю вперед, что меня у него ожидает и
что я перенесу от него? Ведь вот он клялся мне любить меня, всь обещания давал;
а ведь я ничему не верю из его обещаний, ни во что их не ставлю и прежде не
ставила, хоть и знала, что он мне не лгал, да и солгать не может. Я сама ему
сказала, сама, что не хочу его ничем связывать. С ним это лучше: привязи никто
не любит, я первая. А все-таки я рада быть его рабой, добровольной рабой;
переносить от него все, все, только бы он был со мной, только б я глядела на
него! Кажется, пусть бы он и другую любил, только бы при мне это было, чтоб и я
тут подле была… Экая низость, Ваня? – спросила она вдруг, смотря на меня
каким-то горячечным, воспаленным взглядом. Одно мгновение мне казалось, будто
она в бреду. – Ведь это низость, такие желания? Что ж? Сама говорю, что
низость, а если он бросит меня, я побегу за ним на край света, хоть и
отталкивать, хоть и прогонять меня будет. Вот ты уговариваешь теперь меня воротиться, –
а что будет из этого? Ворочусь, а завтра же опять уйду, прикажет – и уйду,
свистнет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним… Муки! Не боюсь я от
него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю… Ох, да ведь этого не
расскажешь, Ваня!
«А отец,
а мать?» – подумал я. Она как будто уж и забыла про них.
– Так
он и не женится на тебе, Наташа?
– Обещал,
все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться
потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как и
венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так
несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в
чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль
он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
– Нет,
это какой-то чад, Наташа, – сказал я. – Что ж, ты теперь прямо к
нему?
– Нет,
он обещался сюда прийти, взять меня; мы условились…
И она
жадно посмотрела вдаль, но никого еще не было.
– И
его еще нет! И ты первая пришла! – вскричал я с негодованием. Наташа как
будто пошатнулась от удара. Лицо ее болезненно исказилось.
– Он,
может быть, и совсем не придет, – проговорила она с горькой
усмешкой. – Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то
он поневоле должен отложить свое решение – ехать и обвенчаться со мною; а отец
увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и
совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней, Ваня?
Я не
отвечал. Она крепко стиснула мне руку – и глаза ее засверкали.
– Он
у ней, – проговорила она чуть слышно. – Он надеялся, что я не приду
сюда, чтоб поехать к ней, а потом сказать, что он прав, что он заранее уведомлял,
а я сама не пришла. Я ему надоела, вот он и отстает… Ох, боже! Сумасшедшая я!
Да ведь он мне сам в последний раз сказал, что я ему надоела… Чего ж я жду!
– Вот
он! – закричал я, вдруг завидев его вдали на набережной.
Наташа
вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив мою
руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту она была уже в его
объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не было. Они целовались, смеялись;
Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной
разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она была как исступленная… Алеша
заметил меня и тотчас же ко мне подошел.
|